[139]
Те spectem, suprema mihi cum venerit hora,
Те teneam, moriens, deficiente manu.
Tibullus. I
МАРИИ АЛЕКСЕЕВНЕ ОЛЕНИНОЙ-Д’АЛЬГЕЙМ преданно посвящаю
ПРЕДИСЛОВИЕ[140]
Разбирая мою книгу «Апрель»* (Русская Мысль, 1910 г. Июнь.), Валерий Брюсов, наряду с верными замечаниями и заслуженными мной упреками, высказал несколько таких, с которыми я отнюдь не могу согласиться. Оставить их без ответа с моей стороны могло бы значить одно из двух: или что я не дорожу критическим отзывом Брюсова, 2) или что я принимаю его упреки, как заслуженные. Но: 1) мнение Брюсова всегда мне дорого, как мнение моего любимого поэта и учителя, один тот факт, что после критики Брюсова я не только не перестал писать стихи, но даже решаюсь выступить с новым сборником, показывает, что не все упреки моего критика я принимаю как заслуженные. И к таким упрекам прежде всего отношу я упрек в том, что у меня «нет своего отношения к миру», «нет определенного миросозерцания», что я «неизвестно для чего повторяю евангельские сказания» и «развиваю в терцинах довольно наивные раздумия».
Позволю себе еще раз занять внимание Брюсова моими «раздумиями» (правда, не в терцинах, а в прозе) и коснуться существенного вопроса о поэтическом миросозерцании. Книга стихов не должна непременно являться выражением цельного и законченного миросозерцания. По большей части, книга стихов дает нам историю развития миросозерцания, его различные этапы.
Большой ошибкой было бы принимать за философское credo каждую отдельную мысль, заключенную в сборнике стихов. Книга стихов есть исповедь поэта, история его исканий, нахождений, ошибок, падений. Объединяет все отдельные мысли и переживания, заключенные в книге стихов, только единство сознания того, кто переживает, — поэта.
И предлагаемая теперь книга далеко не во всех отделах близка мне сейчас, многие страницы читаю я как чужие. Таковы для меня отделы, где слишком чувствуется одностороннее влияние Гёте, Батюшкова и Шенье, или где я старался разработать чисто реалистические приемы в описании мелочей обыденной жизни. И там, и здесь я ставил себе чисто-художественные задачи, в соответствии с настроением того момента, и считаю себя вправе поделиться с читателем моими опытами, если не считаю их вполне неудачными. Решительно отклоняя от себя обвинение Брюсова в отсутствии всякого миросозерцания, я охотно принимаю второй его упрек: в ученическом характере моих стихотворений.
И на предлагаемую книгу смотрю я как на «ученическую», в этом ее значении нахожу и мой суд, и мое оправдание. Но у меня есть надежда, что это последняя из моих ученических книг, что на последних страницах ее уже светлеет очерк устанавливающегося миросозерцания, находящего себе свои собственные поэтические формы.
Когда я закончил «Цветник царевны», мне стало ясно, что я совершенно ушел как от исторического критицизма, который сказался в моей первой книге «Цветы и ладан», так и от романтического пессимизма, который сказался во второй моей книге «Crurifragium». В предисловии к первой книге сказано: «При современном состоянии философской мысли едва ли возможно, без компромисса и самообмана, принять метафизику апостола Павла»* (Цветы и ладан, 10). В предисловии ко второй книге я противополагаю якобы ложному методу научного анализа истинный метод эстетического восприятия** (Crurifragium, IX, X.).
Новую книгу я издаю с твердой уверенностью в том, что наука и искусство разными путями ведут нас к одним целям, из которых высшая и подчиняющая себе другие есть цель религиозного знания и творчества, и что современная наука в своих дальнейших выводах неизбежно придет к новому утверждению той самой метафизики апостола Павла, которую она отвергла в незрелую эпоху своего развития.
Однажды мне пришлось высказать сочувствие идее профессора Зелинского о будущем славянском Ренессансе. Эта идея близка мне и теперь, но при следующих оговорках.
Высший расцвет искусства обыкновенно происходит от соприкосновения двух культур, от восприятия молодой, полной непосредственного природного и религиозного чувства народностью плодов многовековой и изысканной культуры. Так было, когда на почве дикой, средневековой Италии привились тонкие цветы византийского искусства. Это соприкосновение итальянской девственной культуры с перезрелым эллинизмом Византии дало весну Ренессанса, дало Джотто и Боттичелли.
Искусство раннего ренессанса до сих пор остается идеальным образцом, как соединившее в себе два начала: религиозное, условное, символическое, с одной стороны, и реалистичное, природное — с другой. Канон, условность, религиозность есть то, без чего не может быть истинное искусство. Этой религиозностью проникнут весь Джотто, она еще не исчезла и у Боттичелли. Но, в отличие от чистых византийцев, у Джотто есть всё возможное совершенство экспрессии, maximum реализма, допустимого в искусстве. С Леонардо начинается антирелигиозный характер итальянского искусства, достигшего полного падения в натурализме рафаэлевой школы.
Тот ренессанс, которого мы вправе ждать от русского искусства, который завещан великим прошлым нашей поэзии и духом нашего народа, есть именно этот ранний ренессанс прерафаэлитов. Начала этого ренессанса находятся в поэзии Жуковского и Пушкина, хотя и они не были свободны от предрассудков академизма и рафаэлевских традиций.
Россия — до сих пор дикая страна, не прошедшая того культурного пути, той классической школы, которую прошли народы Запада. Но при всей малоценности нашего культурного развития, мы обладаем тем, чего нет на Западе: массой религиозного народа, с одной стороны еще не потерявшего связи с землей и естественной религией, а с другой — глубоко восприявшего нравственные начала христианства: начала подвига, самоотвержения и любви. Эти начала завещаны нам и тремя корифеями нашей поэзии: Жуковским, о котором сказал Тютчев: «веял дух в нем чисто-голубиный», «его душа возвысилась до строю»; Пушкиным, в образе Татьяны воплотившим всё стремление русской природы и русской души к самоотречению, и Тургеневым, возведшим в лице Лизы это стремление до идеала церковно-аскетического. Из этих трех начал 1) народной религии, с ее близостью к земле, пережитками художественной старины и глубоко воспринятым нравственным началом христианства; 2) неисчерпаемой сокровищницы византийского эллинизма, оплодотворившего однажды искусство Италии и способного вновь оплодотворить наше искусство, и 3) нашего светского, культурного возрождения, выводящего себя из первоисточника нашей поэзии Пушкина, — из этих трех начал и может возникнуть будущий русский Ренессанс, ничего общего не имеющий с натурализмом и материализмом позднего итальянского ренессанса.
Сергей Соловьев. 11 октября 1912 г. Дедово
ОБРАЗ МИЛЫЙ[141]
Имя где для тебя?
Не сильно смертных искусство
Выразить прелесть твою.
Жуковский
О mа fleur, o mon immortelle,
Seul etre pudique et fidele
Ou vive encor amour de moi.
Alfred de Musset
I.ЯВЛЕНИЕ МУЗЫ
Сколько лет в тоске упорной,
Обступаем мглою черной,
Бога солнечного сын,
Я, пугая злые силы,
Вызывал твой образ милый,
Вечно замкнут и один.
Я стремил к тебе объятья,
Зовом лирного заклятья,
В пытках воззывал: приди!
Утоли и дай забвенье!
Ты, звездой сверкнув мгновенье,
Исчезала впереди.
Но теперь в напевах вьюги
Я расслышал зов подруги,
Всё развеялось как дым.
Мира тает призрак грубый,
Лишь младенческие губы
Рдеют смехом золотым.
Смех твой — как лесные струи
Животворны поцелуи,
Как лобзания небес.
Ты смеешься, ты ликуешь,
Ты над мраком торжествуешь,
Твой возлюбленный воскрес.
Радуйся богине, лира!
В море вечного эфира
Злая расточилась тьма.
Чу! голубки воркованье…
Дух познал очарованье,
Сладость легкого ярма.
Слышу: пленник вожделенья,
Ты отравлен ядом тленья,
Ты и слеп, и глух, как труп.
Все грехи твои омою
Голубиной чистотою,
Поцелуем нежных губ.
II. «Дальше, дальше ото всех…»
Дальше, дальше ото всех
Ты меня умчи
В снежный вихрь.
Шум метели, детский смех
И лучи
Глаз твоих.
Лишь увидел я тебя,
Позабыл
Всех подруг.
Нам легко, как голубям,
Реять в небе плеском крыл,
Королевна вьюг.
Нам ресницы опуша,
Падай, снег,
Звездочка, кружись!
Вот и вся моя душа…
Рдей, улыбка! Звонче, смех!
Вот и жизнь.
III. «Крепче голубой мороз…»[142]
Посв. Наталии В. Богословской
Крепче голубой мороз,
Воздух скован, пахнет дым.
Кто тебя, дитя, принес
В край железных, звездных зим?
Целый мир — лишь ты одна,
Как легко, светло с тобой.
Душу высветлил до дна
Взор хрустально-голубой.
Из-под загнутых ресниц
Блещет бледная лазурь,
Голос — щебетанье птиц
В воздухе без туч и бурь.
Кто ты: маленькая рысь,
Или райский ангелок?
Выжжена морозом высь,
Город мертв, рассвет далек.
Крепче яростный мороз,
Город бездыханно пуст…
Только мягкий шелк волос,
Нежный, нежный пурпур уст.
IV. «Ты знаешь, ты знаешь: я с первого отдал мгновенья…»
Ты знаешь, ты знаешь: я с первого отдал мгновенья
Мое сердце тебе, как только тебя увидал,
И стало былое добычей забвенья,
Всё прошлое смыл набегающей радости вал.
Весь день перед встречей, неясного полон похмелья,
Я плакал, молился, не ведая сам, почему,
И ты предо мною предстала, мое золотое веселье,
И ангел лазурный рассек облегавшую тьму.
Ты смотрела в пространство, задумчиво стоя,
И казалось: тебе открывается вечная даль.
И рванулась душа, и сверкнуло вино золотое,
О свиданье пропел зазвеневший заздравный хрусталь.
Так поверим, поверим вскипевшему пеной веселью!
И, покинувши мир,
В час полночи злой закружимся с безумной метелью,
Умчимся в синий эфир.
Я знал тебя вечно: ко мне приходила во сне ты,
Царевна морозов, принцесса серебряных грез…
Земля позабыта, в пространстве мерцают планеты,
И вьюга играет развеянной прядью волос.
Улыбаются очи, и близятся нежные губы…
Принцесса, принцесса, куда ты влечешь меня?
Чу, вьюга вдали затрубила в несметные трубы
И вихрем снежинок на нас налетела, звеня.
V. ПЕСНЯ СЕРДЦА
Быстро под напев метели
Миги счастья пролетели,
Снова ночь моя пуста.
Помнишь, помнишь, как, бывало,
Ты от уст не отрывала
Охладевшие уста?
Как, предчувствуя разлуку,
Жал я маленькую руку
И щекою к рукаву
Припадал с безмолвной лаской.
Всё, казавшееся сказкой,
Всё сбывалось наяву.
И дышал под пылью снежной
Уст полураскрытых нежный,
Смятый поцелуем цвет.
Сердце к сердцу приближалось,
Сердце сердцу отзывалось,
Билось радостно в ответ.
Было больно, было сладко
Выпить, выпить без остатка
Пурпур губ и нежность глаз.
Сердце всей своею кровью
Поклялось тебе любовью
В первый и последний раз.
И, когда мой час настанет,
Пусть душа твоя вспомянет
Сказку ночи голубой.
Ты, лобзаньем кончив муки,
Примешь в маленькие руки
Сердце, жившее тобой.
VI. БАБУШКА И ВНУЧКА[143]
Посв. В.Ф. Ахрамовичу
Колдует над полянами веселая весна,
А бабушка молитвенник читает у окна.
И незабудки нежные, в тени зеленых ив,
Смеются, глазки синие над озером склонив.
Земля под маргаритками, как в розовом снегу,
А девочка веселая играет на лугу.
Вся — маленькая, легкая, лазоревый глазок.
Заговорит, и кажется: воркует голубок.
Бежит из лесу к девочке знакомая семья.
«Ах, здравствуйте, голубчики, любимые друзья!
Лисичка-вертихвосточка, ты всё еще жива?
А вы как зиму прожили, синичка и сова?
Ты, рыбка красноперая, не любящая зим,
Как весело ты хвостиком сверкаешь золотым!
Плыви скорее к берегу и жди у тростника,
Тебе я в грядках вырою большого червяка!»
И вскрикнула, и кинулась, откинув волоса,
И смех, как звон серебряный, под небом разлился.
А бабушка молитвенник читает сквозь очки,
Каштан склонил над окнами зеленые сучки.
Синичка, рыбка, совушка, примите мой поклон!
Должно быть, в детстве радостном я видел этот сон.
VII. ВОСКРЕСЕНИЕ
Я лежал в гробнице без движения,
Посинели губы, взор ослеп;
Ароматом ладана и тления
Был насыщен, красными лампадами
Озаренный, безысходный склеп.
Вкруг меня враги смеялись злобные,
И не мог я злобу их заклясть.
Тело, тайными отравленное ядами,
Плащаницы повивали гробные,
Язвы нардовая умащала масть.
Но домчалось воркованье голубиное,
И гробница смрадная пуста.
Ты рассыпала на грудь мне кудри длинные,
И пурпурными омыла поцелуями
Посиневшие, холодные уста.
И вокруг одна лазурь бескрайная,
Пурпур уст и смех твой золотой.
Тлен пронизан голубыми струями…
Что вершится новое и тайное
Над безумною и темною душой?
VIII.РАУТЕНДЕЛЕЙН[144]
Я стал на братьев непохожим,
Людские позабыл труды,
И мох зеленый стал мне ложем
Трапезой — корни и плоды.
Шалаш соорудив под буком,
Охотничий надевши плащ,
Бродил я годы с верным луком
Среди глухих, еловых чащ.
Чего со мною не бывало!
Все звери за меня брались.
Не раз коза меня топтала,
И грызла золотая рысь.
Я — весь одна живая рана —
Из цепких вырывался уз.
Плечо хранит клеймо капкана
И зуба волчьего укус.
На третье лето испытаний,
Не могшему постигнуть тайн,
Ко мне явилась на поляне
Царевна Раутенделейн.
Она была — как утро мая,
Нежнее первого цветка,
Живей, чем струйка ключевая,
Как серна горная, легка.
Звенели, как лесные струи,
Ее слова и смех живой,
И были свежи поцелуи,
Как первый ветер заревой.
Она сказала: «Я разрушу
Всю казнь, творимую зверьми,
Люби меня, отдай мне душу».
И я ответил ей: «Возьми!
Возьми ее всю без изъятья,
Я ждал тебя одну — года.
Твой поцелуй, твои объятья
Меня пленили навсегда».
Она, младенчески ликуя,
Припала грудью мне на грудь,
Не разрывая поцелуя
И медля губы разомкнуть.
Казалось, первым из сокровищ
Я обладал. Но лес восстал,
И целый хор лесных чудовищ
Неистово заскрежетал.
И, вдруг ужаленный ехидной,
Я в пропасть рухнул. Я, как труп,
Лежу в крови, и мне не видно
Ни глаз твоих, ни милых губ.
IX. ТАТЬЯНИН ДЕНЬ (Октавы)[145]
Татьянин день! знакомые, кузины —
Объехать всех обязан я, хоть плачь.
К цирульнику сначала, в магазины
Несет меня Плющихинский лихач.
Повсюду — шум, повсюду — именины,
Туда-сюда несутся сани вскачь,
И в честь академической богини
Сияет солнце, серебрится иней.
Сквозь шум мужских и женских голосов
Твой детский смех я слышу из передней.
Всё тот же он, как несколько часов
Тому назад, в минуту страстных бредней.
Сдирая лед с замерзнувших усов,
Вхожу, смущен, как черт перед обедней.
«Как Вы бледны! не спали, верно?» — «Да».
А взор ее сияет, как звезда.
И сладко мне лелеять наши тайны,
И жаль, что чай смывает легкий след,
И тает поцелуй необычайный
Ее цветущих уст. Его уж нет.
Я взор ловлю и каждый вздох случайный.
Не двое ль мы? Действительность, как бред,
Уходит вдаль, и тонет взор во взоре.
Пускай кругом шумит людское море!
Татьянин день! О первый снег и розы,
Гвоздик и ландышей душистый куст.
О первые признанья, клятвы, слезы
И поцелуй оледеневших уст.
Уж близко утро, синие морозы
Сжигают высь, звенящий город пуст.
Последний вздох над лестницею темной…
Порыв любви, божественно-нескромный.
X. ПРОСТИ
Прости! окончен тяжкий год
Лобзаний страстных и могил;
Пришел, должно быть, мой черед
Признаться, что не стало сил.
Так любят в жизни только раз:
Отец и мать, и отчий дом
Ты мне была. В последний час
Ты не подумала о том?
Прости! какое море мук,
Какое пламя, яд и кровь
Таит единый этот звук,
Звук, отпевающий любовь.
Кто осквернит твои уста?
Кому — твоя святая грудь?
Младенец мой, везде, всегда
За всё благословенна будь!
Так близко счастье, и ужель
Я одинок уже навек?
Я ухожу в мою метель,
В холодный ветер, ночь и снег.
XI. «Да, ты права, я сильно постарел…»
Да, ты права, я сильно постарел
За этот год, он десяти годам
Равняется: сначала тучей стрел
Любовь пронзила сердце мне, а там
За гробом гроб и язвы тайных мук.
Измученный, не покладая рук,
Я всё иду к намеченной мете,
Но даль темна, и силы уж не те.
Я б не поверил год тому назад,
Что через год ты будешь уж не та:
Так светел был твой непорочный взгляд,
Так нежны полудетские уста,
Так ты любви всецело отдалась,
Так отдаются в жизни только раз…
Мне странно, что я столько перенес,
Что на тебя могу смотреть без слез.
Тебе ясна души моей тоска,
Так тщательно таимая от всех.
Не лгу тебе, ты слишком мне близка.
Зачем же эта злоба, этот смех,
Всё сердце мне повергнувшие в ад.
Я пред тобой ничем не виноват,
Не думал я, что так бессильна ты
Пред властью дней и ядом клеветы.
Но нет, но нет: душа полна любви,
Она верна тем голубым ночам,
Когда я кудри целовал твои,
Бегущие волнами по плечам,
Когда я был моей малютке люб,
Когда твоих полураскрытых губ
Касался я в порхающем снегу.
Нет, разлюбить тебя я не могу.
Я не могу сказать «прости» всему,
Чем долго так душа моя жила,
Я не могу вернуться в злую тьму,
Откуда ты так властно извела
Меня любовью чистою твоей.
…………………………………….
XII.ЛИТВА
«Боярин! Боярин! о чем ты загрезил? куда
Глядишь ты печально, из рук уронив повода?»
— «Кручины моей не поймешь ты, мой верный слуга;
Давно мне постылы родные леса и луга:
Там, в синей дали, за лесами, как сон наяву,
Белеет дорога, и эта дорога — в Литву.
Туда полечу, опоясавши дедовский меч,
Туда, где уж боле не слышится русская речь,
Где пашут волы на чужих, незнакомых полях,
Где в темной корчме веселятся венгерец и лях,
Где кости гремят и веселые кубки шипят,
Где в небе синеют вершины далеких Карпат.
Туда, где свой гроб покидает алкающий труп,
Где бледные лица с сомнительной алостью губ,
Где бродит монах, по ночам, на дорогах глухих,
Где путник ночной бережется безумных волчих…
Там — тоже весна. Там фиалки цветут на лугах,
Поет соловей под тенистою липой, и — ах! —
Там сердце одно расцветает, как ландыш лесной,
И хочет любить и дышать голубою весной.
Прости, мой слуга, господина без страха покинь,
Уж ветром весенним лицо мне ласкает Волынь».
— «Боярин! Боярин! тебе не вернуться назад,
Истлеет твой труп у подошвы далеких Карпат…
Сладка упырям молодецкая русская кровь».
— «Мечом и крестом завоюю весну и любовь».
XIII.ПРЕДКАМ КОВАЛЕНСКИМ
Не ваша ли кровь, как огонь, разливается в жилах?
В далеком потомке нежданно волнуетесь вы,
О предки мои, что столетия спали в могилах
Родимой Литвы?
Вы, летевшие в битву, едва раздавалась команда,
Обагрявшие кровью Дуная святые струи,
Блестящей толпой окружавшие трон Фердинанда,
О предки мои!
Литовские графы, я чую ваш дух непреклонный,
И гордая радость во мне заиграла ключом,
При виде фамильного льва с золотою короной
И с синим мечом.
О гении рода, врагов моих злых истребите,
Как ветер осенний срывает с деревьев листву,
Сомкните щиты надо мною, и благословите
Мой путь на Литву.
РОЗЫ АФРОДИТЫ[146]
Блажен, кто замечал, как постепенно зреют
Златые гроздия, и знал, что, виноград
Сбирая, он выпьет их сладкий аромат.
Фет
I. ПАРИС[147]
Еще вчера шел дождь, и море было серо,
А нынче целый день сияет небосклон,
Хранима Эросом, плывет моя триэра
В божественный Лакедемон.
Уже который день, не покидая вёсел,
Гребут товарищи, морскую зыбь деля.
Для сна и отдыха ни разу я не бросил
Из рук скрипучего руля.
Струятся с гор ручьи растаявшего снега,
Мне треплет волосы душистый ветр весны.
Какая слышится ликующая нега
В журчанье вспененной волны!
Не страшен мне ваш гнев, кичливые Атриды.
Мой жребий царственный открылся мне в тот день,
Когда я пас стада в лугах родимой Иды,
Свирелью прогоняя лень.
Напрасно Азии великую державу
Сулила Гера мне; во всех сраженьях верх
Афина прочила: и почести, и славу
Я с равнодушием отверг.
Но тут, сорвавши с плеч пурпуровую хлену,
«Ты вкусишь радости, доступной лишь богам, —
Киприда молвила, — я дам тебе Елену».
И я упал к ее ногам.
Ни слезы матери, ни отчие седины
Не задержали путь. Во прахе и крови
Пусть рухнет Илион! Всё, всё за миг единый
Ее божественной любви!
Приама древнего прими благословенье.
Уже чертог — в цветах, готов венчальный хор,
И нежных ног твоих зовет прикосновенье
Фиалка ионийских гор.
Остановись, ладья! Как с птичьего полета,
Я вижу весь узор таинственной судьбы.
Привет вши, тростники священные Эврота,
Палестры мраморной столбы.
Кто эта женщина, прелестная, как нимфа,
Стоит в кругу подруг, поднявши диск златой?
В кудрях ее — венок из роз и гиакинфа…
Погибни, Илион святой!
1910. 1 марта, Геленджик
II. ПОСЕЩЕНИЕ ДИОНИСА[148]
Тайный гость в венке из винограда
В полночь постучался у крыльца:
Отвори мне, юная менада,
В дом впусти ночного пришлеца.
Я устал, оборваны сандальи,
Вся в пыли на посохе лоза,
И полны желанья и печали
Отрока бессонные глаза.
С сердцем, полным ужаса и дрожи,
Грудь и губы устремив ко мне,
Ты не спишь на знойном, смятом ложе,
Свесив ногу в кованном ремне.
Как и я, ты зажжена любовью,
Очи вожделением горят,
И пылает жертвенною кровью
Алых уст и персей виноград.
Встань, возьми потир из кипариса,
Тайный пир для гостя приготовь,
И насыть лобзаньем Диониса
Темную, взволнованную кровь.
Нежная, в венке из роз и хмеля,
Свой хитон на части разорви,
Пей мой взор, исполненный веселья,
Светлого безумья и любви.
В дверь стучу. Тебя, тебя мне надо.
Я устал от долгого пути.
Отвори мне, юная менада,
И порог лобзаньем освяти.
III. ВАКХАНКА[149]
Вся — желанье, вся — тревога,
Без сознанья и без сил,
Ты замедлила немного,
Жрица бога, чуя бога
Приближающийся пыл.
Грозен Вакх, когда к менадам
Он нисходит: трепеща,
Ты возносишь с пьяным взглядом
Тирс, увитый виноградом
И побегами плюща.
Как любовница на ложе,
Млея, кличешь: Вакх! Эвой!
И тимпан из красной кожи
Кружишь в сладострастной дрожи
Над кудрявой головой.
Ты, как жертва в час закланья,
— Непорочна и свята.
В персях — трепет и пыланье,
Дионисова лобзанья
Алчут алые уста.
Ты упала с томным стоном,
Звонко бросивши тимпан…
Тише, с шепотом влюбленным
К персям девы воспаленным
Припадает юный Пан.
IV. ВЕНЕРА И АНХИЗ[150]
Охотник задержал нетерпеливый бег,
Внезапно позабыв о луке и олене.
Суля усталому пленительный ночлег,
Богиня ждет его на ложе томной лени.
Под поцелуями горят ее колени,
Как роза нежные и белые, как снег;
Струится с пояса источник вожделений,
Лобзаний золотых и потаенных нег.
Свивая с круглых плеч пурпуровую ризу,
Киприда падает в объятия Анхизу,
Ее обвившему, как цепкая лоза.
И плача от любви, с безумными мольбами,
Он жмет ее уста горящими губами,
Ее дыханье пьет и смотрит ей в глаза.
V. КУПАНЬЕ НИМФ[151]
Посв. А. М. Кожебаткину
На золотом песке, у волн, в тени лавровой,
Две нимфы, белые, как снег, с отливом роз,
Сложили бережно прозрачные покровы
И гребни вынули из золотистых кос.
Климена нежная с Агавой чернобровой
Поплыли, обогнув береговой утес,
И ветер далеко веселый смех разнес,
Ему отозвались прибрежные дубровы.
И целый час слышны удары, крик и плеск.
Но солнце низится, умерив зной и блеск,
И девы стройные, подобные лилеям,
Выходят на песок, который так горяч,
Что им обжег ступни. Они играют в мяч,
Натершись розовым, блистательным елеем.
VI. ПОДРУГИ
О, как завистливо любуются тобой
Подруги страстные, когда из медной урны
Ты ножки белые полощешь над рекой,
Или плывешь, смеясь, по глади вод лазурной.
Подруга первых игр и шалостей твоих,
Сама невольно я тобой любуюсь, Хлоя,
И, видя отроков, шепчу: кому из них
В удел достанется блаженство золотое?
Но я заметила, что ты с недавних пор
Вся изменилась вдруг. Как будто утомленья
И неги женственной исполнен детский взор,
Пылает на щеках румянец вожделенья.
Открой всю правду мне. Головкою к плечу
Склонись, обвив меня цветущими руками.
И грудь жемчужную и плечи я хочу
Осыпать черными, змеистыми кудрями.
Ах! что бы Дафнис дал, чтобы ласкать, как я,
Две груди, чистые, как белые голубки,
Шептать: «Я твой, я твой! О Хлоя, ты — моя!»
Целуя сладкие и розовые губки.
Признайся, уж не раз с ним целовалась ты,
И перси нежные его губами смяты…
Ах, и меня зажгли желанья и мечты,
Которыми с тех пор горишь и млеешь вся ты.
Смотри, из тростников сверкает чей-то глаз…
То зритель наших игр и сторож наш прилежный,
Неистовый сатир. Уж он не в первый раз
Улегся в заросли, любуясь нимфой нежной.
Ему пятнадцать лет. Он весел и умен,
Хотя курнос и толст. Венком увенчан хвойным,
И — бедный бог — себя, хотя давно влюблен,
Твоих желанных ласк считает недостойным.
Пойди, и с мальчиком хоть малость пошали.
Принес он яблоко и грушу в дар богине,
И молча на тебя любуется вдали,
От солнца жгучего укрывшись в вязкой тине.
Для слуха робких дев приятен дикий крик
Сатира, сытого восторгом сладострастья.
Лесному отроку отдай себя на миг,
Чтоб задыхался он и хохотал от счастья.
VII. ДАФНИС И ХЛОЯ
Хлоя
Дафнис! Дафнис! где пропали козы?
Серый волк козу мою возьмет.
Дафнис
Губки дай мне вместо этой розы,
Дай мне грудь за яблоко и мед!
Хлоя
Засмеют меня подруги-нимфы,
Подсмотревши нас из-за куста.
Дафнис
В поле сладко рдеют гиакинфы,
Слаще рдеют Хлоины уста.
Хлоя
Поцелуи, как цветы, срывая,
Ты корней цветку не оборви.
Дафнис
Хлоя! Хлоя! — роза полевая —
Долго ль будешь бегать от любви?
Хлоя
Погоди, пока созреют лозы,
Виноградник ранний не разрушь.
Дафнис
Ах! уста твои душистей розы,
Груди слаще яблоков и груш.
Хлоя
Ах, отстань! мне надоели ласки,
Нас увидеть может кто-нибудь.
Дафнис
Отчего так томны эти глазки,
Отчего заволновалась грудь?
Хлоя
Отчего я так тебе желанна,
Отчего я млею, вся дрожа?
Дафнис
Отчего ты так благоуханна,
Так бела, румяна и свежа?
Хлоя
Полно, голубь, ворковать с голубкой!
Дафнис, будет! захватило дух!
Дафнис
Как хорош над вздернутою губкой
Чуть заметный серебристый пух!
Хлоя
Дафнис, Дафнис, перестань, не трогай
Мне пора, давно пора домой.
Дафнис
Хлоя, к матери вернувшись строгой,
Поцелуи с жарких щечек смой.
Хлоя
Растрепались кудри без повязки.
На, целуй! сюда идут. Бегу.
Дафнис
Вытри, Хлоя, маленькие глазки,
Чтоб не выдать игры на лугу.
VIII. ПОЦЕЛУЙ[152]
Твое лицо — запечатленный сад,
Где утренняя роза розовеет.
От лепестков полураскрытых веет,
Маня пчелу, медовый аромат.
И я пришел в цветущий вертоград,
Где райский плод сквозь зелени краснеет.
Ах, знал ли я, что для меня созреет
Румяных уст мускатный виноград?
Твои глаза впивая взором жадным
И ими пьян, как соком виноградным,
Припав к груди, я пью душистый вздох,
Забыв о всем волнующемся мире.
В твоих губах, как в розовом потире,
Вино любви и лучезарный бог.
IX. ЭПИТАЛАМА
Подруги вводят с песней брачной
Тебя в сияющий чертог;
В одежде, легкой и прозрачной,
Ты медлишь перейти порог.
Смирясь пред мукой неизбежной,
С ресниц стряхаешь капли слез,
И с головы снимаешь нежной
Венок из ароматных роз.
Идешь, как жертва на закланье,
Не смея мне в глаза взглянуть,
Но подступившее желанье
Волнует девственную грудь.
Припав к тебе с лобзаньем жадным,
Я в спальню ввел тебя, как в храм,
И чашу с соком виноградным
Приблизил к рдеющим губам.
И лен венчального наряда
Упал потоком легких струй,
Дыханьем роз и винограда
Был полон брачный поцелуй.
Твоими взорами лелеем,
Взирая гордо и светло,
Я умастил тебе елеем
И грудь, и кудри, и чело.
И, сердцем всем и всею кровью
Невесту чистую любя,
Я наклонился к изголовью,
Назвав по имени тебя.
И, не боясь грядущей муки,
Вся — закипавшая гроза —
Ты медленно раскрыла руки
И вскрикнула, закрыв глаза.
Четой блаженной и бессильной
Нашла нас юная заря,
И мускус был, как дым кадильный,
Благоухавший с алтаря.
X. «Глазки смеются твои, как зелено-лазурное море…»
Глазки смеются твои, как зелено-лазурное море,
Искрятся солнцем любви, млеют желанием нет.
Ножки тверже твои незрелых кистей винограда,
Трижды вкруг них обвились красных сандалий ремни.
Пышны широкие бедра под легкою белою тканью,
Мягче они творога, если коснуться рукой.
Груди твои притаились, как две белокрылых голубки,
Юные груди твои, пламенных ждущие губ.
Сладко, прильнувши губами, наполнить их томным волненьем,
Слаще губами припасть к алым, как роза, губам.
Милая, только зачем в золотые часы поцелуев
Яблоко с медом вкушать, розой касаться до губ?
Слаще, душистей не будешь, голубка, от меда и розы:
В каждом лобзанье твоем — яблоко, роза и мед.
XI. «Ты еще нежным была и не знающим страсти младенцем…»[153]
Ты еще нежным была и не знающим страсти младенцем
В дни, когда отроку мне муза вручила свирель.
Помнишь веселие игр у источника, милого нимфам,
Помнишь, любила играть ты со свирелью моей?
Полый цикутовый ствол приложив к розовеющим губкам,
Ты повторяла за мной первые песни мои.
Вместе укрывшись в тени, мы читали стихи Каллимаха
И собирали вдвоем в вашем саду виноград.
Зорким оком прозрел ученик лучезарного Феба,
Сколько таится в тебе чар Афродиты златой.
Светлые глазки твои не видали тринадцати весен,
Как полотно подняла рано созревшая грудь.
Ах! простите навеки, невинные детские игры,
Только увижу тебя, в сердце томленье и боль.
Годы промчались, и ты полюбила алтарь Мельпомены,
Крики влюбленной толпы, красный звенящий тимпан.
Цинтия, долго ли будешь бесстрастною жрицею музы:
Холодны ласки богов, ими ль наполнится жизнь?
Счастие в жизни одно: небольшой, но прочный достаток,
Вечно горящий очаг, ложе, где спишь не один.
Тот охотнее дом посещают мудрые музы,
Где хозяйственна мать, в люльке играет дитя.
Мне не даром тебя указала сама Афродита,
Знаю, что только с тобой жизнь моя будет красна.
Что за нежность в тебе и какая умеренность в чувстве!
Чуткая к голосу муз, ты не боишься труда.
Любишь курения, розы, вино, вавилонские ткани,
Но и расчетлива ты, и бережлива, как мать.
Нет, не даром тобой пленяется старый философ,
Зная природу вещей, ведая тайны богов.
Боги тот дом охранят, где ты будешь цветущей хозяйкой,
Будут в нем мясо и хлеб, и не иссякнет елей.
Кто переступит порог благовонной девической спальни?
Кто разделит с тобой ложе, трапёзу и жизнь?
Если сделаюсь я, о боги, этим счастливцем,
Вам обещаю заклать лучшего в стаде быка.
XII. «Цинтия, тише целуйся, а то услышат рабыни…»
Цинтия, тише целуйся, а то услышат рабыни
И донести поспешат матери строгой твоей.
Глупая, сладости больше в безмолвных, долгах лобзаньях:
Звонко целует дитя няню и милую мать.
Ты же позволь мне, зажав меж губами верхнюю губку,
Медленно пить аромат девственно-свежего рта.
Сладко слегка шевелить губами алые губки,
Так сбирает пчела с розы мед золотой.
Что за уста у тебя, моя девочка! Тайны лобзаний
В них заключаются все, как у богини любви.
Раз целовавши тебя, целовать не захочешь другую:
Все пред твоими уста — как перед розой полынь.
Цинтия, снова? Шалунья! Наверно достигли до сада
Звуки лобзаний твоих. Ах, ты погубишь меня.
XIII. SATURNALIA
Увы, боюсь я праздника Сатурналий:
Верна ли другу Цинтия в этом шуме,
Когда под утро, средь молодежи Рима,
Она венчает кудри цветущей розой,
Пьяна весельем и золотым Фалерном?
Не побледнели б щеки от долгих бдений,
Не оскорбил бы грубый начальник цирка
Нескромной лаской плечи плясуньи милой!
Не мажь так часто губки сирийской мазью:
От притираний губки утратят сладость,
А эти губки слаще вина и меда.
Ах, поскорей бы кончился этот праздник,
И мы собрались у очага родного,
Чтоб грызть орехи и целоваться тихо,
Когда задремлет бабушка над вязаньем!
XIV. ИЗ ИОАННА СЕКУНДА[154]
Слаще нектара поцелуй Неэры,
Весь он дышит души росой душистой,
Миром нардовым, тмином, киннамоном,
Медом, что собирают с гор Гимета
Или с розы Кекропа медуницы,
И, замкнув непорочным воском сота,
Мед слагают в плетеную корзину.
Если много мне дашь твоих лобзаний,
Получу я внезапно дар бессмертья
И богов наслажусь нетленным пиром.
Но, молю, не дари такого дара,
Иль богинею стань со мной, Неэра.
Не хочу без тебя богов трапезы,
Даже если бы золотое царство,
Как Юпитеру, мне вручили боги.
ПЕСНИ[155]
Ich bin bei dir; du seist auch noch so ferne
Du bist mir nah!
Die Sonne sinkt, bald leuchten mir die Sterne.
O, warst du da!
Goethe
I. ЭЛЕГИЯ[156]
Под яблоней я плачу и тоскую,
Зову тебя, дышу тобой одной,
И белые цветы, склонясь, целую
В пустом саду, печальною весной.
Не заменит их легкое лобзанье
Цветущих уст и нежной груди зной.
Где вы, мечты роскошного свиданья,
В пустом саду, печальною весной?
К твоим губам, как к розовому раю,
Вотще тянусь, безумный и больной…
Кто так страдал, как я теперь страдаю
В пустом саду, печальною весной?
II. «Я лежу, зачарованный сном…»
Я лежу, зачарованный сном,
В небе — влажная, синяя даль.
Гиацинт ли расцвел за окном,
Голубеет ли нежный февраль?
Только сердце готово зацвесть,
Только песня трепещет, звеня…
Кто принес мне весеннюю весть,
Что ты вечно любила меня?
В небе — трепет лазоревых струй,
Где-то снега февральского хруст…
Чую полный весны поцелуй
Так мучительно розовых уст.
III. «Ты порвала семьи святые узы…»[157]
Ты порвала семьи святые узы,
И бросилась в избытке первых сил,
Куда тебя звала улыбка музы
И юности неукротимый пыл.
И я тогда покинул дом мой сирый
И за тобой в чертоги суеты
Пришел, как встарь, с твоей любимой лирой:
Я мог дышать лишь только там, где ты.
И чуждая до этих пор стихия
Откликнулась на зов моей струны,
И стали мы по-новому родные,
Еще родней, чем были в дни весны.
Но не забудь родимые чертоги,
Где ты цвела, когда была дитя,
Где вечный мир, и мраморные боги
Тебя всё ждут, задумчиво грустя.
Потух очаг без попеченья милой,
И одинок в Элизии пустом
Печальный друг, кого ты так любила,
Хоть только раз ему призналась в том.
Но нависают тучи грозовые…
Приди, молю, в осиротелый храм,
Где жду тебя, чтоб снова, как впервые,
Молитвенно припасть к твоим губам.
IV. «Я тебя не беспокою?..»[158]
Я тебя не беспокою?
Ты не сердишься на ласки?
Или друга жаль,
Что, обняв меня рукою,
Ты задумчивые глазки
Устремила в даль.
Всё, что сердце мне томило,
Все сомненья отлетели,
Ясно впереди.
Голова моя почила,
Словно в зыбкой колыбели,
На твоей груди.
V. «Померкло театральное крыльцо…»[159]
Померкло театральное крыльцо.
У фонаря потухшего мелькнуло
Последнее актерское лицо.
Тебя всё нет… Ужели обманула?
Но ты идешь, последняя из всех.
Как ты опять прекрасна нестерпимо!
Как чудно обрамляет черный мех
Твое лицо, горящее от грима!
Какая ты сегодня? Ты полна
Беспечных ласк и детского задора,
Или опять устала и больна,
И нет огня в зеленой влаге взора?
Прости меня, но ждал я целый день,
И возроптал душой неблагодарной…
О, если б хоть какая-нибудь тень
В твоей душе, как солнце, лучезарной!
VI. «Твое лицо, разгорячась от краски…»
Твое лицо, разгорячась от краски,
Душистей и нежней.
Родная, отдохни. Как полон ласки
Послушный бег саней.
Забудь толпу, шумящую, чужую,
Где ты пленяла всех.
Ведь мы — вдвоем, и робко я целую
Твой милый, черный мех.
Но ты уйдешь, и вновь во мгле морозной
Один останусь я…
Когда поймешь, что не идти нам розно,
О чудная моя?
VII. «Моя обетованная земля…»[160]
Моя обетованная земля,
Где медленно и равномерно
От белых стен вечернего Влахерна
Несется благовест на тихие поля!
Там, там порог обетованный,
Там розой юности украшенный чертог…
Туда приду, и у любимых ног
С последнею мольбой поникну бездыханный.
ПОЭМЫ[161]
Miser Catulle, desinas ineptire
Et quod vides perisse perditum ducas.
Catullus. VIII
I. ЛЮБОВЬ ПОЭТА[162]
I
Ты помнишь, как, в последних числах мая,
Явились мы в твой радостный Эдем,
За юных дев бокалы подымая,
Смеясь всему и счастливые всем,
У светлых вод, в лугах земного рая,
Стряхая пыль задач и теорем?
Окончив алгебры экзамен тяжкий,
Гордился я студенческой фуражкой.
Подругами другими заняты
Казались мы. Но за игрой наивной
«Donne moi la rose» сказала томно ты,
И голос твой, звенящий и призывный,
Во мне зажег неясные мечты:
Заметил я движенья ножки дивной,
Румяный зной ребяческой щеки
И губок розовые лепестки.
Еще дитя, ты годы обманула,
Все лепестки спешила развернуть:
Мои глаза невольно притянула
Цветущая младенческая грудь,
И что-то сладко сердце мне кольнуло,
В него влились предчувствие и жуть,
И я стоял перед тобой влюбленный,
Впивая взор, весенний и зеленый.
Ах, как боялся я, что оскорблю
Тебя моей любовью. Шли недели,
А я не смел сказать тебе: «люблю»,
Не смел сознать, что я уж близко к цели
И что пора причалить кораблю.
Но строгие октавы надоели:
Милей твой метр, изысканный Кузмин,
Воспевший булку, Палатин и тмин.
II
Сердце бьется, сердце радо!
Как под тенью винограда
Вкусен кофе поутру!
Знаю, все б узнать желали,
Я в кого влюблен, в тебя ли,
Или в старшую сестру?
Завели опять шарманку,
Что влюблен я в гувернантку,
А она совсем глупа:
В дело спиритизм пустила,
Думает, что всех пленила,
Даже твоего papa.
Впрочем, на руку мне это.
Захвативши томик Фета,
Огибаю огород.
Утра час и тих, и сладок.
Ну как меж клубничных грядок
Платье красное мелькнет?
Угрожаем близким гробом,
Старый пес с отвисшим зобом
Чуть идет, клонимый сном.
Очарованные мысли
Спят, как тучи, что повисли
Над березовым холмом.
Отчего ж из-за березы
Мне в лицо дохнули розы?
Ты проходишь, взор склоня…
Неумытая, из спальни,
Ты уж бегала к купальне…
Как белеет простыня!
III
Ночь осенняя полна разлуки
И невинной полудетской ласки.
Пожимаю маленькие руки,
Всматриваюсь в узенькие глазки.
Сердца моего биенье слушай,
Лучше слов оно тебе расскажет…
Вот и ваш балкон под дикой грушей,
Скоро спать моя малютка ляжет.
Нет, любви моей ничем не выдам,
Нет, ничем тебя не оскорблю я,
И прощаюсь с равнодушным видом
И не добиваюсь поцелуя.
Будет он когда или не будет?
Губ твоих вкушу ли аромата?
Или девочка моя забудет,
Как поэт любил ее когда-то?
Нет, я верю, этого не будет,
Бог меня так больно не обидит.
Кто тебя — ах! — кто, как я, полюбит
И моя малютка это видит.
Всё, что в сердце есть горячей ласки,
Вам одним, глаза моей голубки,
Узкие, бессмысленные глазки,
Маленькие розовые губки.
И один я на скамейке круглой,
Небо черное горит звездами.
Вот звезда скатилась и потухла
Над безмолвными, поблекшими садами.
Лишь ручей лепечет под горою,
Как бывало майскими ночами,
Только сердце мое, полное тобою,
Всё исходит плачем и стихами.
Только встанет солнце, я уеду,
Много дав на чай милой прислуге:
Как и нынче, все придут к обеду,
И ты вспомнишь об отсутствующем друге.
Звезды падают, и льются слезы…
Не усну я, вспоминая об отъезде.
К утру белые померзнут розы…
Холодно сияние созвездий.
IV
Его ты любишь и любима.
Глядишь с улыбкой херувима,
И все тобой умилены,
Да, он хорош: высокий, стройный,
Вполне, вполне тебя достойный,
Вы так прекрасно влюблены!
В избытке собственного счастья,
Ты внемлешь с ласкою участья
Напев моих влюбленных строф.
С какой улыбкою змеиной
Сказала мне твоя кузина:
«Оставьте: ей не до стихов».
Мне, право, ничего не надо…
О, что за горькая отрада:
При свете тусклого огня
До утра плакать в кабинете
О том, что не было на свете
Певца, несчастнее меня.
II. МОСКОВСКАЯ ПОЭМА[163]
I
Я прихожу сюда, как верный пилигрим:
Ты, город первых золотых видений,
Путем блаженных мук и горьких упоений
Мне сделался опять любимым и родным.
Как полюбил веселые мосты я,
И снег, сверкающий на солнце февраля,
И влажную лазурь, и главы золотые,
И стены ветхие Кремля.
И путь вдвоем, в полночный час, в пролетке,
Улыбок и очей безмолвный разговор…
Безлюдны улицы, железные решетки
Одели окна банков и контор.
О, путь изученный и слишком, слишком краткий,
Когда в сердцах растет восторженная жуть,
Головка на плечо склоняется украдкой,
И отдается вся взволнованная грудь.
Я пью с твоих ресниц младенческие слезы,
Покуда мы вдвоем, и переулок пуст;
И аромат измятой розы
Сливается с дыханьем милых уст.
II
Один я в тихом кабинете,
Шумит за окнами вода.
Возможно ли уснуть, когда
Еще не смыли слезы эти
Душистых губ твоих следа?
Шуми, вода! Я спать не стану.
Но миг любви уже далек,
Спадает с розы лепесток,
И сладко мне тревожить рану,
Целуя вянущий цветок.
Хочу обнять твои колени
И вылить, вылить без следа
Огонь, скрываемый года…
Греми, роскошный гром весенний,
Шуми, безумная вода!
III
Порхали звезды снеговые,
Прохожим шапки серебря.
Юдин над волнами Москвы я
Скитался ночью ноября.
И я склонился на перила
Уединенного моста,
Где волны плакали уныло
У облетевшего куста.
И думал я, безумья полный,
Всё той же мукою томим:
О, если б кануть в эти волны
Под небом, черным и пустым.
Ведь не осталось больше силы,
Чтобы бороться вновь и вновь…
Усни на дне речной могилы,
Печальная моя любовь!
Но умирал порыв бесплодный,
И вся душа моя тогда
Была угрюмой и холодной,
Как эта черная вода.
IV
Ее всё нет. Она обманет.
Моленьям горьким не внемля.
Уж вечер голубой туманит
Дворцы и купола Кремля.
Я подавляю приступ жгучий
Внезапно закипевших слез,
А подо мною мост гремучий
Шумит и гнется от колес.
Мальчишка на углу голодный
Прохожим продает цветки,
Уж веет сыростью холодной
От померкающей реки.
К чему букеты из сирени
Тебе, мой светлый майский день?
Ведь в этой кофточке весенней
Ты вся — как белая сирень.
Ты улыбнешься ль, взявши розу,
Простишь мне муки и любовь?
Или опять таит угрозу
Твоя нахмуренная бровь?
Нет, ты добра, как ангел Божий,
Ты мне простишь мой страстный бред,
Мою тоску… Но отчего же
Тебя всё нет, тебя всё нет?
V
Ты не пришла, и за город спешу я,
В больной груди удерживая плач.
Найдем ли мы хоть миг для поцелуя
Среди садов и многолюдных дач?
Иль не сужден мне поцелуй прощальный,
И мы с тобой простимся посреди
Чужих людей, и пред разлукой дальной
Я не прижму тебя к истерзанной груди?
Так вот конец любви такой горячей!
Так вот венец таких прекрасных грез!
Все ночи сохнуть в непрерывном плаче,
Встречать зарю средь бешенства и слез!
О, только б раз коснуться губок милых!
Последнего желанья побороть
Я не могу, я больше ждать не в силах…
Спаси меня, спаси меня, Господь!
VI
Удалось мне быть твоим соседом,
И шепнул тебе словцо исподтишка я.
Ты со мною рядом за обедом
Молчаливая и грустная какая!
Если б, если б хоть одну минутку
Нам проститься люди не мешали,
И обнять я мог мою малютку,
Что на кресле киснет в теплой шали.
Отчего ты, милая, надулась?
Иль меня стыдишься при народе?
Только дедушке приветно улыбнулась,
Старичку, одетому по моде.
Но добился я желанной ласки,
И утешил сердце хоть немножко.
А у милой сон смыкает глазки,
И в углу она воркует с кошкой.
VII
Я вижу вас опять, знакомые места
Веселых праздников, однообразных буден.
Уж наступил июль. Москва давно пуста,
И сам Кузнецкий Мост притих и стал безлюден.
Как это всё иным казалось в феврале:
И Вольф, и Теодор, и Шанкс, и Дациаро,
И ты, свидетель тайн, наперсник мой Ралле,
Кого не в первый раз поет моя кифара.
Я замедляю шаг, в невольном забытье:
У памятника, здесь, на месте этом самом…
Но, овладев собой, иду к Готье,
Где в самый зной свежо и пахнет книжным хламом.
Вот Мельпомены храм, где царствует фон-Боль,
А там — исчадие последних, модных вкусов —
Как новый Вавилон, воздвигся Метрополь,
Исконный твой очаг, великолепный Брюсов.
Учитель и поэт! я верю в наш союз,
Тебя поет мой стих и славит благодарно:
Ты покорил себе иноплеменных муз,
И медь Пентадия, и вольный стих Верхарна.
Но дальше, дальше в путь. Как душно и тепло!
Вот и Мясницкая. Здесь каждый дом — поэма,
Здесь всё мне дорого: и эта надпись Пло,
И царственный почтамт, и угол у Эйнема.
Где ты теперь, богиня этих мест?
Встают, как наяву, в моих бессонных грезах
Твой взор задумчивый и твой пластичный жест,
Пушистое боа и шляпа в мелких розах.
Ты примешь ли опять влюбленные стихи,
Которые от всех я так ревниво прячу,
И марципанные конфеты, и духи,
И розы алые, и жизнь мою в придачу?
III. ЕЗДА НА ОСТРОВ ЛЮБВИ[164]
I
Когда уходит солнце в час заката,
Ужель навек бросает нас оно?
Ужель с тобой проститься без возврата,
Когда все вещи полны аромата
Твоих духов, пьянящих, как вино?
Могу ли оскорбить тебя укором,
Могу ль проклясть свиданья сладкий час,
Как вспомню детский капор, под которым
Блистают щеки розовым фарфором,
Горит огонь китайских узких глаз?
Ты говоришь невинно-лживым взглядом:
«Твоя, твоя: люби и не ревнуй».
Но завтра с ним тебя я встречу рядом
И тороплюсь насытить сердце ядом,
Впивая твой неверный поцелуй.
II
Тринадцать лет, небрежность детской позы,
В глазах желаний первые огни,
Шалунья ножка, губки цвета розы,
Стихи Грессэ и легкого Парни.
Игра любви тебя пленила рано,
И после бала ты не знаешь сна,
И целый день, не в силах встать с дивана,
Твердишь себе: я влюблена, больна.
Тебя увлек воспитанник Лицея,
Тот, у которого с иголочки мундир,
Но ты горда, и внемлешь, не краснея,
Речам подруг, насмешниц и задир.
Всё новых жертв алкает твой избыток:
В отставке он — вчерашний лицеист,
И полн альбом бесчисленных открыток,
Где всё один излюбленный артист.
Ища забав, ты тратишь дни без счету,
Как юный бог, не знающий забот:
Танцуешь в понедельник, а в субботу
Танцуешь вновь, танцуешь целый год.
Играй, играй, пока гроза далеко:
Ты рождена для танцев и пиров,
Играй, играй под темным небом рока,
Любимица ликующих богов.
Но иногда среди тревоги бальной
Весенний взор на мне останови,
Услышав зов, знакомый и печальный,
Всё тот же зов рыдающей любви.
III
Тебя зовут стихи мои невольно,
Когда я вновь печален и влюблен,
Когда мне так невыносимо больно…
Поговорим, приятель жизни школьной,
Шалун в отставке, милый Коридон.
Супруг! отец! развеселись хоть крошку
И строгий пост на время разреши,
Солидным мужем стал ты понемножку,
Я ж за одну хорошенькую ножку
Готов отдать спокойствие души.
Да, ты счастлив, а я в тоске унылой
Стенаньями бужу ночную тьму.
Нет, никого не назову я милой,
И если жизнь ответит мне могилой,
Я этот дар с покорностью приму
Довольно слез: всему должна быть мера.
Я лиру взял, и в сладком забытьи
Лечу на крыльях рифмы и размера.
Есть край любви — блаженная Кифера,
Туда направим легкие ладьи.
Дитя Амур нам в рог призывно трубит,
Из темных рощ стремятся пастухи…
Прочь, прочь от нас кто не горит, не любит.
Пускай любовь измучит и погубит,
Лишь ей одной молитвы и стихи.
IV
Пастухи поют в свирели
Над простором синих струй.
Первым шагом к сладкой цели
Будет робкий поцелуй.
Позабыты все угрозы,
Все мучения зимы.
Посмотри, как пышно розы
Разукрасили кормы.
Мимо нас плывут пещеры,
Гроты, рощи и поля.
Мальчик розовый Венеры
Нам смеется у руля.
V
Я был неправ, я был в сетях обмана,
Ты, как всегда, передо мной чиста.
Средь зимнего, морозного тумана
Мы вновь вдвоем, и заживает рана,
И ласковы замерзшие уста.
Колдуют чары синей, зимней сказки,
Ты в капоре — как фея детских снов;
Закрывшись муфтой и прищурив глазки,
Ты вся зовешь к желанию и ласке,
Волнуя томным запахом духов.
О, только б длилось счастье зимней ночи
Я не хочу, чтобы заря взошла…
Позволь взглянуть в возлюбленные очи,
Позволь сказать, что жить не стало мочи,
Когда ты так прекрасна и светла.
ПОСЛАНИЯ И МАДРИГАЛЫ[165]
Sie horen nicht die folgende Gesange,
Die Seelen, denen ich die erste sang.
Goethe
I. ПИСЬМО[166]
В краю, куда во время оно,
Согласно басням старины,
Стремились на призыв Язона
Эллады лучшие сыны,
Я дни мои влачу тоскливо.
У гор, на берегу залива,
Лежит селенье Геленджик.
Коль перевесть на наш язык,
То будет «Белая невеста».
Названье это хоть куда,
Оно — как мед. Но вот беда:
Едва попал я в это место,
Я болен, мне не по себе,
И хочется писать тебе.
Покинув каменные недра,
Бегут потоки с высоты,
На склонах зеленеют кедры,
И дышат первые цветы.
Какая грусть на этих кручах,
Среди кустарников колючих
И в зеленеющей воде.
Весна печальна, как везде…
Перед пучиною бесплодной
Мне в сердце проникает жуть.
Зовешь, зовешь кого-нибудь,
И вечер падает холодный,
И ветер злой подул из гор,
И потемнел морской простор.
Эх, море, море! То ли дело
Приволье северных лугов,
Тенистый кров березы белой
Средь зеленеющих холмов.
В лазурном небе облак дальный,
Реки, студеной и кристальной,
Красноречивые струи.
О годы лучшие мои!
О драгоценное былое,
Когда я пел для вас одних,
И неуверенный мой стих,
Как птичка, щебетала Хлоя.
О розы, звезды, лунный свет,
Скамейка круглая и Фет!
Я снова полон сказкой детской,
И, бросив царственный Кавказ,
Мечта летит на Мост Кузнецкий,
Как только пробил пятый час.
Там — царь девичьих идеалов —
В высоких ботиках Качалов
Проходит у дверей Ралле
И отражается в стекле
Изысканного магазина,
Откуда льется аромат.
Здесь сделала мне шах и мат
Твоя прелестная кузина,
И пусть мой прах сгниет в земле:
Душа летит к дверям Ралле.
Она идет, звездой блистая,
Чужая дочерям земли.
Ее боа из горностая
Я быстро узнаю вдали.
Ах! свойственны лишь ей единой
И шаг, спокойный, лебединый,
Напоминающий цариц,
И из-под загнутых ресниц
Огонь очей, невинно-томных.
О если б, если бы я мог
Скорей упасть у милых ног,
Речей, и ласковых и скромных,
Впивать по капле каждый звук
И таять в ласке нежных рук.
II.ТРИОЛЕТ[167]
Твое боа из горностая
Белее девственных снегов.
Моя царевна золотая,
Твое боа из горностая
Как пена, что ложится, тая,
У черноморских берегов.
Твое боа из горностая
Белее девственных снегов.
1910. Март, Геленджик
III. МАДРИГАЛ[168]
Прости сонет, небрежный и пустой:
В моих стихах зачахли, побледнели
Словечки «желтый», «золотой», в апреле
Столь дружные с влюбленною мечтой.
Мой друг, решение загадки той
Легко найти. Подумай только: мне ли
Петь золото с тех пор, как потемнели
Струи косы, когда-то золотой.
Из словаря я «зелень взоров» вывел,
Заметив, что я несколько фальшивил,
Определяя греческим «χλωρος»
Твои таза: они в отца у дочки,
В них есть лазурь и черненькие точки…
Но я был прав в сравненье уст и роз!
IV. ПАМЯТИ Н. М. ДЕМЕНТЬЕВОЙ
О если б вызвать из могилы
Твой образ, ласковый и милый,
Напевом лирным и простым!
Я вновь твои целую руки,
И годы роковой разлуки
Рассеиваются, как дым.
Я помню долгие гулянья,
Былого светлые преданья,
Дорогу, васильки, закат.
Лазурь вечерняя поблекла,
И вдалеке сверкают стекла
Зарей воспламененных хат.
Твой голос воскрешал, как лира,
Птенцов бессмертного Шекспира
Великолепные пиры.
Средь всех сиял, кипя отвагой,
Веселый принц с пером и шпагой,
Питомец неги и игры.
И, в соответствии прекрасном
С ним, гордым, своевольным, страстным,
Другой в мечтах моих вставал:
Веселый, ясный, простодушный,
Одной любви всю жизнь послушный,
Он юный ум очаровал.
Весь этот мир — твое наследство,
К нему я устремлялся с детства,
Упал в него, как в море ключ.
Ища восторгов и мучений,
Был схвачен вихрем упоений,
Но этот вихрь был слишком жгуч.
Я не боюсь судьбы грозящей,
Мне дорог меч, меня разящий,
Но я хочу в годину зла,
Упавши на твою могилу,
Поведать всё, что не под силу:
Ты всё бы, всё бы поняла!
1910. Август
V. ПОСЛАНИЕ
Над хаосом мучительных видений,
Лучом пронзив меня обставший бред,
Ты вновь встаешь, хранящий, добрый гений
Ушедших в мглу, первоначальных лет.
Я помню дом, где всё дышало юной,
Какою-то весенней красотой,
Где светлый бог, животворящий струны,
Ко мне склонился с лирой золотой.
Из облака, воскуренного Фебом,
Двух нежных нимф я вижу издали,
Сулящих мне союз с родимым небом
И тайнами пленительной земли.
Там было всё — гармония и мера.
Для милых дев я пел о старине,
Я вызвал сонм блаженных снов Гомера,
И вняли мне с улыбкою оне.
И ныне вновь, назло громам судьбины,
Ты подаешь мне дружественный глас,
Незримо веет дух твой голубиный,
И верится: спасенья близок час.
К твоим ногам паду, всему покорный,
Забывши боль невыносимых ран.
Так бурный ключ стремится с выси горной,
Чтоб влиться весь в родимый океан.
1910. Август, Трубицыно
VI. А. А. БЕНКЕНДОРФУ[169]
С каким я обращусь приветом
К тебе, счастливому, когда
Едва горит неверным светом
Моя печальная звезда?
С рожденья милый Афродите,
Ты весь — восторг и торжество,
Прекрасно ставшее в зените
Светило счастья твоего.
Мы вместе знали — еще дети —
Любовных мук блаженный пыл:
И я горел к твоей Лилете,
Но своевременно остыл.
Печально пенье струн унылых,
Когда твой угол нем и пуст.
Что встречи рифм золотокрылых
Пред встречами румяных уст?
Бесплодной страстью пламенея,
Шепчу, исполненный тоски:
Завидней розы Гименея,
Чем все лавровые венки.
VII. А. К. ВИНОГРАДОВУ (Посвящение романа «Хлоя»)[170]
О друг моей античной музы!
С родимых берегов Оки
Попутешествуй в Сиракузы,
Где ароматные венки
Из алых роз сплетает Хлоя.
Страданья моего героя
Душою чуткой раздели.
Когда примчались издали
Твои гексаметры святые
В затишье дедовских лесов,
Мне сладок был твой чистый зов,
И роем тени золотые
Слетались, ластились ко мне,
Работавшему в тишине.
Хотел бы я твой слух забавить,
Но, как ни изощряй перо,
Наш синтаксис не переплавить
В аттическое серебро.
Прости же мне ошибки в стиле,
Смешенье вымысла и были
И современные черты
Под маской древней красоты.
Ты сам — осколок древней Руси:
Тебя, о книжник-богатырь,
Родных полей вспоила ширь
В твоей эпической Тарусе,
Где луч Эллады золотит
Холмы, колодезь, тихий скит.
Я рад, страстями утомленный,
Начать осенние труды.
Уж нежно-золотые клены
Сияют в зеркале воды.
Везде — покой, простор и воля,
Безмолвен лес, пустынно поле,
Как будто в ризах золотых,
Весь мир молитвенно затих.
Синеет твердь над садом блеклым,
И рдеет дикий виноград.
И я вдвоем остаться рад
С моим божественным Софоклом,
И в злой метрический разбор
Бросаю Дионисов хор.
1911. Сентябрь, Дедово
VIII. A PIERRE D’ALHEIM[171]
Ты бросил вновь перун Зевеса
В мою печальную юдоль,
Могучий тигр с брегов Гангеса
И гордый северный король.
О, понял я, как долго не пил
Познанья чистого фиал,
Когда мои и кровь, и пепел
Твой разум властно осиял.
Уж соблазнявшаяся лира
Впадала в сладостный недуг,
И быстро слуги князя мира
Вокруг меня смыкали круг.
Но, движим духом Божьей воли
И торжествуя над судьбой,
Ты мне принес — рабу юдоли —
Индийский лотос голубой.
IX. ПАМЯТИ ЛЬВА ТОЛСТОГО
I
Ты, как певец Ионии прекрасной,
Воспел полки в железе и крови,
Грозу войны и мира праздник ясный,
Мечтанья дев и радости любви.
Россия всё поставила на карту:
Молчит Москва, таинственно горя,
И отдан Кремль в добычу Бонапарту,
Поруганы ступени алтаря.
Но гордый Галл поник главой победной,
Неверная звезда его вела:
О нашу степь родимую бесследно
Разбилась корсиканская скала.
Вот графский дом: он полон весь, как чаша,
Весельем юным. То-то жили встарь!
Готовы к балу Соня и Наташа,
Им мил мороз и голубой январь.
Пускай растут могила за могилой:
Опять весна, и зелен старый дуб,
Влюбленный князь спешит к невесте милой,
Но грянул гром, и он — кровавый труп.
II
Шумит метель. Воспоминанья бала
Прошли, как сон. Теперь уже никто
Не страшен ей. Блеснул огонь вокзала,
И перед ней военное пальто.
И хаос встал бессмысленным виденьем,
И сына он от матери отторг,
Мучительным и лживым упоеньем
Ее пьянит вакхический восторг,
Кто вызвал бездну, будет схвачен бездной
Грохочет поезд… судорога… кровь…
И челюстью раздроблена железной
Кто вся была — желанье и любовь.
III
Прошли года, и Ясная Поляна —
Приют его раздумий и трудов,
Как Иоанн в купели Иордана,
Он мир зовет омыться от грехов.
И возглашает он слова Нагорной
Христовой проповеди. Чист и строг,
С молитвою бросает в землю зерна,
Идет за плугом пахарь и пророк.
Но час настал, и Бог призвал пророка,
Уставшего под бременем годин,
И он бежал в пустыню. Одиноко
Он прожил жизнь, и умирал один.
БЛАГОСЛОВЕНИЕ ПРОШЛОГО[172]
Теперь пойдем, поклонимся гробам
Почиющих властителей России.
Пушкин
I. СВЯТОЙ БОРИС[173]
Я не нарушу преданность сыновью,
И за молитвой встречу грозный час.
Покойный князь учил не даром нас:
Прощай врагов, за зло плати любовью.
Я буду петь, склонившись к изголовью,
Пока огонь в лампаде не угас.
Георгий, пробудись! в последний раз
Ты моему внимаешь славословью.
Чу! стук копыт донесся и умолк.
Блеснули копья, близок Святополк…
О смертный миг, ты мною предугадан!
Над Альтою — туман. Заря сквозь тьму
Чуть брезжит. Я готов: горит мой ладан.
Безумный брат… Господь, прости ему.
1911
ΙΙ.МАРФА — МИХАИЛУ РОМАНОВУ[174]
Посв. Нине К. Виноградовой
Пора, мой сын, покинув тихий скит,
Златой венец наследовать по праву.
Довольно крови, мрака и обид
Обрушилось на русскую державу.
Стяжав на небе ангельскую славу,
Искупленный, Димитрий мирно спит;
За эту кровь коварный иезуит
Уготовлял дорогу Владиславу.
Расправь крыло, мой голубь и орел!
Тебя зовут невеста и престол.
Встречать царя толпами вышли девы;
Шумит весна; из каждого села
Доносятся пасхальные напевы.
Над Костромой звонят колокола.
1911. Июнь. Дедово
III. МОИ ПРЕДКИ[175]
Посв. Анатолию К. Виноградову
Наследую могущим Иоаннам,
Наследую и Ангелу-Царю.
Пушкин
1
Давно хочу воспеть святые были
Моей семьи: веселые пиры
В наследственном именье Коваленских
И тихие молитвы и труды
Служителя Господня Соловьева.
Его надгробный памятник стоит
В монастыре Девичьем. Незаметно
В глуши он притаился, вкруг него
Роскошные толпятся мавзолеи,
И он совсем затерян между ними.
На памятнике скромные слова:
«Здесь Михаил Васильич Соловьев
Покоится — Господний иерей.
О Господи, священици твои
Во правду облекутся». Для меня
Небесным утешеньем и надеждой
Полны святые эти словеса.
Тебя я вижу, о служитель Бога!
Я с первых дней люблю твои черты,
Которые, как слышно, были схожи
С чертами моего отца: мой прадед
Был кроткий старец, полный духом света,
И лучезарная сияла тайна
В его очах, как небо, голубых.
Я от него наследовал печать,
Где аналой, всевидящее око
Обвиты ветвию сионской пальмы.
О прадед мой, ты, облеченный в правду,
Явись ко мне, как был ты погребен,
С евангелием и крестом в деснице,
И укрепи на тяжкую борьбу
Мой слабый дух, даруй залог победы
Над, силой тьмы потомку твоему,
О предок мой, возлюбленный Христом.
2
Почий, как почиют святые,
До ангельских последних труб.
Восстал могучий, как Россия,
И зашумел твой гордый дуб.
Науки насаждая зерна,
Как богатырь трудился дед
В борьбе жестокой и упорной
С надменной знатью прежних лет.
В лицо царям смотря без страха,
Презревши лесть и блеск двора,
Он взял примером Мономаха
И непреклонного Петра.
Он молот взял, он поднял руку
Над горном строгого труда,
И новую ковал науку,
Не отдыхая никогда.
И труд огромный, небывалый
Стяжал заслуженный венец,
И злоба зависти усталой
Пред ним умолкла наконец.
Мой дед! прекраснее весенней
Твоя осенняя заря!
Почий от злобы и гонений,
Наставник юного царя.
Твой труд возрос, как пирамида:
Он учит вере и добру,
Жестокой правде Фукидида,
Любви к России и Петру.
В тени твоей бессмертной славы
Как сладко внуком быть твоим,
Старик суровый, величавый,
Со взором ясно-голубым.
3
Литовских графов гордые черты
Забвение и время не изгладит
Из памяти моей. Мне дорог ты,
О матери моей вельможный прадед.
В роскошном замке Черной Слободы,
Среди искусств, ты жил, как в неком храме,
И оглашались рощи и сады
Охотами и буйными пирами.
Книгохранилище былых времен
Вмещало всё, чем славилась Европа:
Там зрелся ряд мистических имен
И томики Овидия и Попа.
Картины обличали строгий вкус:
Водил гостей мой предок после пира
Полюбоваться группой древних муз
Иль нимфою, бегущей от сатира.
Бежали дни над Черной Слободой,
Журчал фонтан, не увядали розы,
В оранжерее персик золотой
Ни ветке зрел в крещенские морозы.
Венка Екатерины гордый лавр
Твоей главы коснулся, зеленея:
С блестящим князем полуденных Тавр
Явился ты к безбожнику Фернея.
Но средь соблазнов пышного дворца
Ты не уснул, не стал душою хладен:
Тебя влекло к познанию Творца,
До тайн природы был твой разум жаден.
И в твой дворец направлен был тогда
Велением непостижимой тайны
Блуждающий мудрец Сковорода,
Святой чудак, веселый сын Украины.
Он полон был каких-то чудных сил,
Воистину горел в нем пламень Божий,
И для него последней кельей был
Чертог великолепного вельможи.
Текла привольно жизнь Сковороды:
Как птица, он не собирал, не сеял.
Мой предок сам писал его труды,
И Божьего посланника лелеял.
С детьми играя, умер он. А там
Вослед за ним восстал пророк вселенский…
Ты ангела приял, как Авраам
В своем дому, мой предок Ковалевский
4
Наследник твой единственный возрос
Хозяином рязанского Версаля,
Среди амуров мраморных и роз,
В утехах деревенского сераля.
Но строгий суд духовного отца
Его смутил. Руководим Владыкой,
Он в брак вступил с вдовою кузнеца,
Рязанской бабой, темною и дикой,
Покрывши грех смирением венца.
5
Бабьей доли и свободы
Не заменит барский дом…
Знать, тянуло в хороводы,
Что шумели за прудом.
Верно, сердцу больно было
Вешним вечером, когда
Над полями восходила
Одинокая звезда!
Словно узник заточенный,
Ты скучала без конца
По избушке закопченной
Удалого кузнеца.
По обеду с квасом кислым,
По широкому двору,
По крыльцу, где с коромыслом
Выходила ввечеру.
О, родная, никогда бы
Стих мой не был так уныл,
Если б кровь рязанской бабы
Я глубоко не таил.
Разбуди степные звуки,
И меня заворожи
Песнью грусти и разлуки
Над безбрежным морем ржи.
1911. Сентябрь, Дедово
У НОГ ЦАРЕВНЫ[176]
Ты, смелая и кроткая, со мною
В мой дикий ад сошла рука с рукою
Рай зрела в нем чудесная любовь.
Боратынский
I. РОЖДЕНИЕ ВЕНЕРЫ[177]
Мчится раковина-челн
Волей волн.
Здравствуй, юная богиня.
Блещет зыбью голубой
За тобой
Волн безбрежная пустыня.
Направляя бег ладьи,
Гнут струи,
Дуют буйные зефиры.
В чуткой утренней тиши
Камыши
Звонко зыблются, как лиры.
Ты смеешься, дочь морей,
И кудрей
Золотые гиакинфы
Треплет ветра легкий смех,
И на брег
Вышли розовые нимфы.
Дунул Пан в певучий ствол,
Луг зацвел,
Зелен и гранит бесплодный.
В солнечный, лазурный день
Манит тень
Яблони золотоплодной.
Сладок богу, смертным люб
Пурпур губ
Милой девочки Венеры,
Он хмелен как виноград,
Хор дриад
Выбегает из пещеры.
Оглашают алтари
До зари
Игры, поцелуи, танцы.
Губы тянутся к губам,
По ветвям
— Розовые померанцы.
Миру дряхлому яви
Рай любви.
Лик сияет вожделенный,
Улыбаясь и грустя.
О дитя,
Ты — надежда всей вселенной.
II. ПЛАЧ ОРФЕЯ[178]
Посв. В. О. Нилендеру
Сказав «прости» холмам веселым,
Я в ночь сошел, и правит челн
Харон, подкупленный оболом,
Средь бешенства свинцовых волн.
Нет, я не мог — любовник сирый —
Не видеть милого лица,
И в путь пошел с одною лирой —
Мечом и панцирем певца.
Огонь любви неутоленной
Не загасить. В тоске, в бреду
Влачусь к престолу Персефоны,
Последнего решенья жду.
О, пощадите возраст юный!
Ужель не очаруют Кер
Мои магические струны,
Не раз смирявшие пантер.
Затерянный в подземном мире,
Под вихрем застигийской тьмы,
Приникнув головою к лире,
Я наклонился у кормы.
И явственно встает пред взором
Заветный вечер. Чу! Напев
Гимена, возглашенный хором
Фракийских юношей и дев.
Невеста, время! Вытри слезы!
Звезда вечерняя взошла,
Курится ладан, рдеют розы,
И в факелах шипит смола.
Влеком воспоминанья силой,
Тебя, тебя я вижу… ах!
Улыбка уст и голос милый,
И миртовый венок в кудрях.
Ты вскрикнула, ты задрожала,
И встретили глаза твои
В траве раздвоенное жало —
Отравленный язык змеи.
Орфей! Орфей! все это было,
И что теперь? Пустынно мглист
Мой путь, и ветер рвет ветрило, —
Протяжный, заунывный свист.
И гложущая боль разлуки,
И всё растущая боязнь…
Один! Один! Какие муки,
Что за неслыханная казнь!
Я кличу в жажде ненасытной
Тебя, тебя, и всё слышней
Растут под ветер закоцитный
Стенанья страждущих теней.
И рвусь тебя средь них узнать я,
Но ты сокрыта темнотой:
Встречают жадные объятья
Лишь воздух, черный и пустой.
III. ИФИГЕНИЯ В ТАВРИДЕ[179]
Посв. Э. К. Метнеру
Целый день в тоске бессменной
Вижу, стоя у скалы,
Как, бурля, вскипают пеной
Черно-синие валы.
Там, за далью волн и пены,
Там — отчизна: царский дом,
Многозлатные Микены,
Где я выросла с отцом.
О Атрид, о мой родимый!
Неустанна и горька
Дочери твоей любимой
Одинокая тоска.
Я ли — дочь, сестра, невеста —
Вяну бедной сиротой?
Всё мне мальчика Ореста
Снится локон золотой.
Снится: отчие седаны,
Жертвенник, и надо всем —
Мой жених на миг единый,
Ярый взор и светлый шлем.
Защитив забралом брови
И копье наперевес,
В жажде мести, в жажде крови,
Мчится в битву Ахиллес.
Враг бледнеет, враг трепещет,
Падает троянский строй,
И, как солнце, шлем твой блещет,
Мой любовник, мой герой!
Ах, победу торжествуя,
Вспомни радость брачных дней,
Вспомни сладость поцелуя
Ифигении твоей.
Я зову тебя в дуброве
Пышных и пустынных Тавр.
Глухи к жалобам любови
Нежный мирт и гордый лавр,
И не внемлет пене праздной —
Гор и побережий царь, —
Кипарис копьеобразный,
Осеняющий алтарь.
IV. ГЕРМЕС[180]
Мой светлый бог ко мне слетел из дали:
Змея вокруг жезла,
На белой шапочке и на ремнях сандалий —
Два легкие крыла.
«Довольно ты боролся с неизбежным,
Я внял твоим мольбам».
С улыбкой молвил он, поднявши палец к нежным,
Чуть розовым губам.
Рванулся я изнеможенным телом
Из цепкого узла,
А тени таяли перед сияньем белым
Волшебного жезла.
V. ОРЕСТ — ЭЛЕКТРЕ[181]
Посв. Марии А. Венкстерн
Мне на земле не остается места,
Прощай, прощай!
Мчат Эвмениды твоего Ореста
Из края в край.
Мне духи ада сердце рвут, как звери,
И наяву,
И в мутном сне. Когда, в какой пещере
Склоню главу?
Вертепа нет и не найдешь пустыни,
Где бы умолк,
Как песья стая воющих Эриний,
Воздушный полк.
Жестокий Феб меня оставил, выдав
Исчадьям тьмы.
Златые кудри, красота Атридов, —
Как снег зимы.
Румянец щек сбегает без возврата,
И нет следа
Былой красы. Но ты узнаешь брата
Всегда, всегда.
Из мест родных я пропаду без вести,
Мой след — в крови.
Сестра, святой союз любви и мести
Не разорви.
1912. Май
VI. «Когда я был отчаяньем объят…»
Когда я был отчаяньем объят
И сокрушен борьбою непосильной,
И в сердце проникал смертельный яд,
И сон носился надо мной могильный,
Когда, в уста лобзая черный грех,
Всё глубже я тонул в греховной бездне,
И достигал врага веселый смех
До скорбного одра моей болезни, —
Тогда из крови, мрака и огня,
Из бездны, огнедышащей и черной,
Ты — благостная — вывела меня
В цветущий луг, в лазурный воздух горный.
И смех врага в безбрежности затих,
И нет следа ни мук, ни вожделений…
Дай плакать мне у детских ног твоих,
Дай плакать мне, обняв твои колени.
1909
VII. ТЕМНЫЙ ПРИНЦ
Сколько лет, рожден для лучшей доли,
Не мирясь с неправдою и злом,
Как орел, воспитанный в неволе,
Я дрожал окованным крылом.
Сколько лет перед собой я видел
Острые, сверкавшие ножи,
Торжество всего, что ненавидел,
Празднество кощунствующей лжи.
Помня сказку царственного детства,
Долго я смотрел в окно тюрьмы,
Как мое законное наследство
Расточали вскормленники тьмы.
Но Господь мои услышал стоны,
И, веленьем праведных небес,
— Темный принц без царства и короны —
Избран я принцессою принцесс.
Ястребам не помогло коварство
Заклевать державного птенца,
Но принцесса мне дороже царства:
Мне не надо царского венца.
VIII. «Когда я в бездну пал, внимая злобный…»
Когда я в бездну пал, внимая злобный
Подземный крик,
Ко мне склонился ангелоподобный
Любимый лик.
Я пролетал безмерные пространства,
Тонул в крови,
Когда постиг святое постоянство
Твоей любви.
Ты в черный ад пришла с цветком весенним
Назло судьбе,
И я взошел по солнечным ступеням
Вослед тебе.
1912. Апрель
IX. РАЗБОЙНИЧЬЕЙ ДЕВОЧКЕ[182]
О, до конца в нежданном милосердьи
Тверда пребудь,
И укажи моей печальной Герде
На верный путь.
Хоть любишь ты забавы дикой лени:
За рубежом
Полярных стран, любимого оленя
Ласкать ножом,
Не отвергай блуждающей подруги!
В тени шатра,
Согрей малютку — жертву злобной вьюги
Огнем костра.
Она тоскует, я же время трачу,
Забыт, один,
Решая невозможную задачу
Из синих льдин.
В родном саду алеет розан нежный,
Смеется май…
Ах, в дальнем замке Королевы Снежной
Погибнет Кай.
Но ты внемли моей сестры моленью:
Закутай в мех,
Вели на север верному оленю
Направить бег,
Чтоб навсегда растаяли морозы,
И, слив уста,
Воспели мы в тени весенней розы
Дитя Христа.
1912. Май
X. Н.П.КИСИЛЕВУ[183]
На утре наших дней, венками из аканфа
Венчав чело, мы вышли для борьбы,
Тогда шептали нам дубровы Эриманфа
Священные дубы.
Нас Дионис призвал к таинственной трапезе:
Решая тайну сфинкса, я погиб,
И не внимал тебе, провидящий Тирезий,
Ослепши, как Эдип.
О друг возлюбленный, ты в мрак подземный смело
Ко мне явился с чашей золотой,
Где кровью древнею играло и горело
Вино любви святой.
Ты мне вещал о Ней, принес Ее сиянье,
Ее любовью грех мой разреша,
И долго плакала слезами покаянья
Померкшая душа.
Иная нас теперь к себе зовет дуброва,
Над ней горит неугасимый луч:
Омоет все грехи, все исцелит Сарова
Благословенный ключ.
1912. Июль, Дедово
XI.АНДРЕЮ БЕЛОМУ
Ты помнишь ли, как мы с тобою встали
У царских врат,
Облекши грудь броней из тяжкой стали,
Мой старший брат?
Когда мы поклялись до смерти биться
С напором бурь,
Навстречу нам взвились две голубицы,
Пронзив лазурь.
Отозвался их песне голубиной
Звон наших лир,
Обоим нам назначен был единый
Златой потир.
Мой старший брат, тебе навстречу рдела
Моя заря,
Когда я пал, пронзив мечами тело
У алтаря.
Пусть далеко до полного рассвета,
Пусть ноет грудь, —
Нам белый голубь Нового Завета
Укажет путь.
1912. 28 Июля, Дедово
XII. «Последний луч бледнеет, догорая…»
Последний луч бледнеет, догорая,
Последний шум стихает. Мы одни.
Твои уста, в которых сладость рая,
Пророчат мне безоблачные дни.
Пускай к тебе прильну я, умирая,
Ты мне шепнешь: я здесь, с тобой: усни.
Твои уста, в которых сладость рая,
Пророчат мне безоблачные дни.
Ты здесь, со мной. Вдали иного края
Уже мерцают первые огни.
Твои уста, в которых сладость рая,
Пророчат мне безоблачные дни.
1912. Июль, Боголюбы