Собрание Стихотворений — страница 4 из 10

[184]

ПРЕОСВЯЩЕННОМУ ТРИФОНУ ЕПИСКОПУ ДМИТРОВСКОМУ ПОСВЯЩАЮ ЭТУ КНИГУ

ВСТУПЛЕНИЕ[185]

— Fecisti nos ad Те, et inquietem est cor nostrum, donec requiescat in Те.

Augustinus

I

Забуду ль день, когда, скитаясь праздно

По улицам столицы опустелой,

Июльским утром, завернул случайно

Я в древний монастырь Богоявленья,

И в храм вошел, и сквозь толпу густую

Едва достиг до середины храма.

Тогда был час великий возношенья

Святых даров. От множества людей

Весь воздух застлан был как бы туманом,

И было тяжело дышать от жара

Толпы бесчисленной и благовонья

Пред алтарем курящихся кадил.

И сквозь туман увидел я тебя:

Перед потиром с Кровию Христовой

Ты предстоял в одеждах голубых,

И, обратясь от царских врат к толпе,

С властительно подъятою десницей,

Благословлял склонившийся народ

И возносил дикирий и трикирий…

И мне казалось, что давно-давно

Тебя уж видел я пред алтарем,

Что это дивный сон, который вновь

Ко мне вернулся после долгих лет.

Когда же совершилась литургия,

Ты в клобуке и мантии смиренной

Сошел к толпе и, опершись на посох,

Разверз уста для слова золотого.

Ты говорил о лествице небесной,

Явившейся Иакову в Вефиле,

Ты воспевал духовную хвалу

Заступнице, нескверной и неблазной,

Зане Ее был праздник в этот день —

Казанская. Окончив поученье,

Из храма ты пошел в твой тихий дом,

И видел я, как меж дерев зеленых

Неслышно плыл твой ангельский клобук,

И легкая рука не уставала

Благословлять теснящийся народ,

Пока не скрылся ты за дверью кельи.

II

Да, этот день был для меня началом

Прекрасной, новой жизни: будто вновь

Ко мне вернулась юность золотая,

Овеянная розами любви.

И новая весна в моей душе

Теперь цветет уже нетленным цветом,

И ей конца не может быть: она

Не связана пределом жизни бренной.

Как хорошо, покинув Вавилон,

Греховный град машин, автомобилей,

Театров, электричества, трамваев,

Дворцов разврата, рядом с нищетой

Воздвигнувших сверкающие стекла, —

Покинув это царство князя тьмы,

Ступить за монастырские ворота,

Куда не проникает шум мирской,

Где из-за нежной зелени приветно

Глядит с дверей церковных черный схимник

Старинный князь московский Даниил.

Там, дальше — вечно озаренный рай,

Как бы кусок божественного неба,

Упавший в тьму земную. Там — сиянье

Лампад, благоухание кадильниц

И дивные каноны и стихиры,

Как отзвуки напевов неземных.

Там, у порога, сам Христос тебя

Встречает в виде нищего калеки,

Просящего о скудном подаяньи.

Здесь он стоит, приявший зрак раба,

А там, во храме, зришь его во славе,

Грядущего на облаках небесных.

Там предстоит его земной наместник,

И отроки пред ним, как херувимы,

Скрещают златоликие рипиды,

И черный клир приветствует его

На языке священной Византии.

III

О, княжеского рода цвет прекрасный!

Благословен тот день, когда на север,

Покинув горы Грузии цветущей,

Направил путь твой предок отдаленный.

Позволь же мне с толпой твоих овец

Благодарить тебя за то, что ты

В сердцах людей, внимающих тебе,

Разжег угасший угль любви Христовой.

Ведь плакал весь народ, тебе внимая,

Когда ты в день подъятия Креста

Нам говорил о бремени Христовом

И бичевал преступные сердца,

Раскрывши язвы совестей греховных.

Ты грозен был, как древний Моисей,

Во гневе разбивающий скрижали

На празднике кощунственном тельца.

Зато какая радость и услада,

Какая неземная тишина

Сходила в душу нам, когда вещал

Ты о святом затворнике Сарова

И повторял за ним: «Христос Воскрес»,

Будя надежду радости Пасхальной.

Благодарю тебя за то, что мне

Ты кровь согрел воспоминаньем нежным

О дальних днях, когда с моим отцом,

Бродили вы весной, в Нескучных рощах,

Два отрока, направившие ум

От суеты — к Познанью тайн Христовых.

Благодарю тебя за то, что мне,

Рабу греха, принес благословенье

Ты Оптиной обители заветной —

Свободы будущей обетованье.

О, дай же мне за клобуком твоим

Идти вослед, следы твои лобзая,

Как ты идешь дорогою Креста!

О, напои иссохшую пустыню

Моей души словами золотыми,

Мой грех очисти язвою Христа

И освяти меня благоуханьем

Иаковлевой лествицы небесной.

Пускай твои верховные молитвы

Восходят ввысь, как фимиам кадильный,

И охраняют родину святую.

Да укрепят тебя в трудах твоих

Пречистая и Серафим Саровский.

7ноября 1913. Дедово

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ДОМ ОТЧИЙ

I. ПРИВЕТ НОВОМУ ИЕРУСАЛИМУ[186]

Издалека, на утренней лазури,

Уже горит громадный купол твой,

И мощный звон разносится в полях,

Со всех сторон скликая богомольцев!

Приветствую тебя, Иерусалим!

Прими меня в твои святые своды

И осени державными крылами,

Как птица, бесприютного певца.

Прохлада, мир — в твоей широкой, сени,

Куда не проникает зной полудня,

И только лучезарная лазурь

Вливается в бесчисленные окна

Сияющего купола Растрелли.

Художество времен Елисаветы

На старине оставило печать

Изящества и легкости. Здесь пир

Воздушных форм и красок. Как хорош

Пророк Амос, приемлющий кошницу

С румяными, роскошными плодами.

А по стенам, где золотой Кувуклий

Горит в лучах поднявшегося солнца,

Начертан злобный сонм синедриона,

И перед ним, в блестящем медном шлеме,

Прекрасный юноша центурион

Вещает старцам чудо Воскресенья.

Как пуст и глух к реке бегущий сад,

Где соловьи поют, не умолкая,

И белые черемухи в тиши

Душистый снег стряхают на часовни.

О, Никонова древняя обитель!

Прими привет церквей чужбины дальней,

Где я вздыхал и помнил о тебе.

Прими привет сурового Стефана,

Прекрасного царя Дунайских стран,

Стремящегося в небо лесом башен,

Сужающихся кверху, как стрела.

Я посетил его в неделю Ваий,

Когда гремел торжественный орган,

И весь народ согласно пел: «Осанна».

Витала тьма в угрюмых, древних сводах,

И только в недоступной вышине,

Как рай, сияли окна расписные.

Там райская нетленная лоза

Горела виноградом изумрудным,

И кровью рдели алые плащи.

Там Добрый Пастырь шел с далеких гор

С потерянной овцою среброрунной…

Прими привет от льва святого Марка,

Властителя Венеции прекрасной.

Там над лазурным зеркалом лагуны

Воздвигнут храм рукой царьградских зодчих —

Подобие божественной Софии.

Мозаикою золотой и синей

Сияет он над площадью веселой,

Овеянный дыханьем теплым моря

И нежным лётом голубиных крыл.

Прими привет владыки полумира,

С вершины ватиканского холма

Сверкающего золотом тиары.

Я вспоминал в пустом великолепьи

Громадного, холодного Петра

Тебя, обитель Никона святая.

Какая смерть в чертогах Ватикана!

Как сиротливо мощи Златоуста

Там ждут лобзанья русских пришлецов,

Без скорбных слез, без копоти кадильной!

Там даже гроб апостола Петра

Не окрылил в душе моей молитвы:

Едва взмахнув бессильными крылами,

Она затихла, скованная льдом

Изваянных из мрамора кумиров…

Прими же их привет. Но знай: нигде

Я не слыхал столь радостного звона,

Как чудный гул твоих колоколов,

Когда звучит у золотой пещеры

Канон пасхальный, радуя сердца

И ужасом волнуя одержимых,

Кричащих, падающих в диких корчах.

И кажется: в смятеньи стонет ад,

Зане лишен он жала и победы,

И торжествует утренняя песнь

Архангелов, отъявших камень гроба.

О, дивный храм! Еще придет твой день:

Ты соберешь от севера и юга

Твоих птенцов в сияющий алтарь,

И двинутся с востока патриархи

Занять места, назначенные им

Под светлой сенью храма Соломона.

Светись, светись, святой Иерусалим.

Жди жениха, скорбящая невеста,

И наполняй светильники твои.

Недаром блещет пурпур Византии

По алтарям, как жертвенная кровь.

Архимандрит с безмолвствующим клиром,

Колебля благовонные кадила,

Недаром ожидает перед входом

Грядущего. И русский патриарх

Войдет в свой храм и совершит трапезу,

И дверь замкнет…

II. ЕПИСКОПУ ДИОНИСИЮ (Бывшему архимандриту в Риме)[187]

В священном городе, где почиют

Тела апостолов первоверховных,

Где кровью их освящена земля,

Тебя я встретил. Иноком смиренным

Воскресный ты на клиросе канон

Читал болезненным и слабым гласом.

И не пришло мне в голову спросить,

Кто сей монах смиренный. А наутро

Увидел я тебя перед престолом,

И слабая твоя глава склонялась,

Как цвет полей, росою отягченный,

Под царским игом митры золотой.

И пышные латинские соборы

Покинул я для тесного ковчега,

Где ты с ничтожной горстию славян

Молился по уставу Византии.

Забывши пышный пурпур кардиналов,

Языческую роскошь Ватикана

И мертвое, холодное величье

Бесчисленных, пустеющих церквей, —

К тебе я шел по вечерам субботним.

Звучал так сладко твой канон вечерний,

Когда ты смерть Христову славословил,

Голгофы крест и утро Воскресенья.

Больной, тщедушный, с чахлой, впалой грудью,

Казался ты видением бесплотным,

Но светлый мир сиял в твоих очах

И радость вечная о вечном Боге.

Как ты любил церковный этот град,

Твой злой недуг целившую чужбину,

Великий Рим, который быль прославлен

Второго Павла словом золотым.

Как ты любил Яникул, обагренный

Божественною кровию Петра,

Где он простер дряхлеющие руки

На древе крестном, головою вниз,

И вспоминал брега Генисарета,

И рыб улов, и тайную трапезу,

И заповедь: паси Моих овец.

Направив путь к снегам моей отчизны,

Вторично в Рим я прибыл из Помпеи

И в храм пришел на площади Кавур.

И клирик мне с ликующим лицом:

«Мы покидаем Рим. Архимандрит

Епископом назначен на Волыни.

Пождите здесь. Еще он в алтаре,

Он молится». И церковь опустела,

И я тебя в притворе темном ждал.

И светел вышел ты из алтаря,

И на лице твоем еще лежало

Иных миров лучистое сиянье.

И вместе мы простились с вечным Римом,

И ты с каким-то ангельским смиреньем

Сказал: «Хоть плоть смущается моя,

Но радуется дух». (Ты разумел

Высокий труд святительского сана.)

И молвивши: «До встречи на Волыни»,

Ты надо мной простер святую руку

И в дальний путь меня благословил.

Спеши ж теперь в роскошные поля

Родных степей, где дикие курганы

Вещают нам о днях богатырей,

О днях побед над полчищем монгола.

Да укрепляет ветр Червонной Руси

Твою изнемогающую грудь.

Спеши, там жатва уж давно созрела,

И только ждет усердного жнеца.

Неси туда евангелие мира,

И подыми заблудшее овча

С любовью на епископское рамо.

Да озарит родимую Волынь

Сиянье золотого омофора!

III. СВЯТОЙ МОСКВЕ[188]

Полная народом богомольным,

Ты, слиясь в один небесный хор,

Славишь Бога звоном колокольным

От Кремля до Воробьевых гор.

Иоанна золотых глаголов

Полны храмы; в чашах рдеет кровь;

Каждый день на тысяче престолов

Царь Небесный заклан вновь и вновь.

Пусть растут громады Вавилона:

Как и прежде, зелена земля,

И несется радостного звона

Древний гимн над башнями Кремля.

Слышу сладкий ветр весны церковной,

И победы час невдалеке,

С дня, как дан Москве отец духовный,

Кроткий старец в белом клобуке.

Бедный сын незнаемого рода,

Вскормленный Сибирскою рекой,

Он — избранник русского народа,

Он — печальник черни городской.

Легкий и бесплотный, как икона,

Добрый пастырь страждущих овец,

Он к толпе спускается с амвона

И ведет беседу, как отец.

В бурях азиатской полунощи,

Укрепил для подвига Христос

Эту плоть, иссохшую, как мощи,

С чистым снегом старческих волос.

И несут к нему страдальцы бремя

Нищеты и несказанных мук:

Всё врачует, как в былое время,

Белый патриаршеский клобук.

С ангельскою нежностью во гласе,

Рядом с ним, труды его деля,

Выступает кроткий Анастасий,

С посохом, по площади Кремля.

Облеченный ризою червленой,

Он, — как древний мученик в крови,

Бледный лик, постами истомленный,

Озарен сиянием любви.

Кто сей третий черноризец строгий?

(Как бела, нежна его рука!) —

Князь, презревший род свой для убогой

Кельи и простого клобука.

С темным, сокрушенным, строгим взором,

Всю толпу волнуя громом уст,

Голубым сияя омофором,

Он идет, как новый Златоуст.

Он не помнит пиршеств многолюдных,

Суета от сердца далека.

Побледнела в четках изумрудных

Княжеская, гордая рука.

Шум толпы ему докучен ныне,

И труды правленья — тяжелей:

Улетел бы к Оптиной пустыне

Строгий ангел Дмитровских полей.

Только там — всё то, что сердцу мило,

Тихие надгробные кресты…

И зовет Амвросия могила

Инока из мира суеты…

Не во сне ли было то виденье?

Неужели вновь она жива,

В золоте, в дыму кадил и в пеньи

Третий Рим — священная Москва?

Всё опять, как и во время оно:

Верою горящие сердца,

Ангелы Кремлевского Сиона,

Первый снег на площади дворца.

Град родной! Ты не узнаешь тлена,

И залог священный есть у нас:

Мощи патриарха Гермогена,

Кто страну родную мукой спас.

1913

IV. 14 СЕНТЯБРЯ, 1913 г. (Юбилей миланского эдикта)[189]

По улицам почиющего града

Я шел во мгле, чтоб славить Крест Христов,

И призраками высилась громада

Бесчисленных домов.

Белел рассвет. Неслося издалека

Предутреннее пенье петуха.

Весь город спал угрюмо и глубоко

Позорным сном греха.

А в ясном небе теплилась денница,

Уже заря готовилась взойти…

Лишь пьяница охрипший и блудница

Мне встретились в пути.

Смиренною и тихою отрадой

Меня манил белеющий собор,

Дремавший сад и скудною лампадой

Чуть озаренный двор.

Там древняя мерцала позолота,

И темный храм был светел, как Эдем;

Там шла давно горячая работа,

Не зримая никем.

Молились иноки о грешном мире,

Бескровные от бденья и постов,

И ты скрещал дикирий и трикирий,

Даруя свет Христов.

За грешный мир, за мир прелюбодейный,

В чаду греха уснувший, как в гробу,

Ты возносил в тиши благоговейной

Смиренную мольбу.

Еще вчера прияла тьма могилы

Всё чем тебе был красой этот мир,

Но бодр и строг, Христовой полон силы,

Ты возносил потир.

И твоего сияния лучами

Моя душа, когда я вышел вон,

Была полна… А в небе рдело пламя,

И раздавался звон.

И храмы все гудели заедино,

И таяли в сияньи хоры звезд,

Как в день, когда пред взором Константина

Явился в небе Крест.

V. ЕПИСКОПУ ТРИФОНУ, ПУТЕШЕСТВУЮЩЕМУ ЗА ГРАНИЦЕЙ[190]

Ты долго ждал целенья от недуга

И отдыха от пастырских трудов.

Привет тебе, в краю веселом юга

И непорочных льдов.

Счастливый край! там всё — утеха взора:

Краса и блеск лимонов золотых,

Лазурные швейцарские озера,

Вершины Альп седых.

Но для чего судьба тебе судила

Тогда найти свободу и покой,

Когда сокрылось всё, что было мило,

За гробовой доской?

Не внемлешь ты грохочущим потокам,

Не видишь горы в снежном серебре:

Ты сердцем здесь, на севере далеком,

В Донском монастыре.

Роскошный юг не облегчит потери!

А между тем, о пастырь и отец,

Здесь, в зимнем храме, тесном, как в пещере,

Стада твоих овец

Всё ждут тебя смиренно и уныло,

Всё те же лики смотрят с древних стен,

И так же зыблет звонкое кадило

Твой дьякон Гермоген.

Всё тот же мир и мраморные плиты,

И, жарче недоступного любя,

Сердца людей в одной молитве слиты,

В молитве за тебя.

В субботний вечер песни мироносиц

Всё так же льются в облаке кадил,

Но пуст алтарь, и мальчик жезлоносец

Как будто приуныл.

Епископ наш возлюбленный! скорее

Вернись в свой храм. Молюсь чтоб ты окреп,

Чтоб славить жезл из корня Иессея,

И ясли, и вертел.

1 декабря 1913

VI. БРАТИИ БОГОЯВЛЕНСКОГО МОНАСТЫРЯ[191]

В огромном городе, холодном и враждебном,

Кровь сердца моего сосавшем, как упырь,

Твой только воздух был мне сладким и целебным,

Богоявленский монастырь.

Уж двор твой снежные окутали покровы,

А дни всё делались короче и темней,

Но с верой ждали мы во мгле зимы суровой

Ликующих Пасхальных дней.

О, как я полюбил твоих смиренных братий,

Как с их молитвами свои сливать привык,

Когда за всенощной горит в огнях и злате

Пречистой Девы темный лик.

В опавших деревах шумела злая вьюга,

И опустелый сад застыл в снегу седом;

Твой пастырь с птицами умчался к морю юга,

Затих его священный дом.

И тщетно Бога мы молили о возврате…

Влачились скупо дни средь медленных забот,

Всё так же колокол скликал безмолвных братий

В святые вечера суббот.

Вот день, когда Христос был встречен Симеоном…

Февральский луч готов разрушить снежный плен…

В огнях собор; идет с кадилом благовонным

Иеродьякон Гермоген.

Епископ снова наш, наш пастырь снова с нами,

В притвор он шествует с сияющим жезлом,

В смиренной мантии, струящейся волнами,

И в омофоре голубом.

Дни первые поста! Святое излиянье

Того, что в сердце мы от всех людей храним,

И повторяющий молитву покаянья

Суровый инок Серафим!

Унылый благовест, алтарь неозаренный,

И клира черного чуть слышный, скорбный глас…

Взывает горестно епископ сокрушенный:

«О, Господи, помилуй нас!»

Суббота Вербная! синеют волны дыма,

С ветвями вешних верб, поет «Осанна» клир.

И кажется: Христос к вратам Иерусалима

Грядет страдать за грешный мир.

И гласом сладостным ко Господу взывая,

Смиренный Гермоген у Царских Врат склонен:

В одной руке — свеча, в другой — святая вайя,

Еврейским детям вторит он.

Вот день единственный — постящихся награда!

Повсюду блеск свечей и пурпур багряниц,

Псалмы Пасхальные доносятся из сада,

Сливаясь с щебетаньем птиц,

Горят трехсвещники в цветах благоуханных,

Раскрыты алтари, и голубая твердь

Струится из окон, и клир в одеждах рдяных

Поет: «поправши смертью смерть».

Меж молодых берез ты шествуешь «со славой»,

Наш пастырь. У дверей служители твои

Уже набросили на стан твой величавый

Лазурной мантии струи.

Архимандрит и клир, прося благословенья,

Склонились пред тобой, струя душистый дым,

И девы чистые запели в отдаленьи:

«Светися, Иерусалим».

О, как я полюбил таинственным покоем

И шумом голубей весною полный сад,

И дом епископский, священный дом, над коим

Незримо ангелы парят.

К нему толпы сирот приходят, не робея,

В нем груди дышится отрадней и вольней,

Над ним лазурь небес как будто голубее,

И облака над ним нежней.

Туда, туда летят души моей моленья:

Я тихою мечтой блуждаю каждый день

В задумчивом саду, где храм Богоявленья

Зовет меня в святую сень.

VII. ГЕРМОГЕНУ МОНАХУ[192]

Искушенья злобы и гордыни

Ты отверг от юношеских дней;

Легкий воздух Оптиной Пустыни

Веет в келье радостной твоей.

В ней не чуешь тягостного плена:

Благовоньем лилий напоен

Тесный дом, и образ Гермогена

День и ночь лампадой озарен.

Как завидна вольная неволя

Светлой кельи, где любовь и мир,

Где келейником племянник Лёля

В праздники готовит скромный пир.

Голуби шумят в ветвях березы.

Ты поешь, присевши за рояль:

«Милость мира». Нежно пахнут розы,

И монаху прежних дней не жаль.

Покорили черные одежды

Волю плоти. Ты в слезах всю ночь

Молишься, не опуская вежды;

Духи тьмы бегут в смятенье прочь.

Как монах в пещере Фиваиды,

Ты с Христом беседуешь в ночи…

Научи меня прощать обиды,

За врагов молиться научи.

Просвети наукою бесстрастья

Темный дух мой… Помнишь, как со мной

Светел шел ты утром от причастья,

Укрепленный пищей неземной!

В вышине синело небо мая,

Еще пуст был монастырский двор,

Голубей взвилась над нами стая,

Уносясь в сияющий простор.

И душа рвалась лететь за ними…

О, навеки будь благословен

И меня молитвами твоими

Не оставь, смиренный Гермоген.

VIII. ПАМЯТИ Ю. А. СИДОРОВА[193]

В ужасный день, под стон февральской вьюги,

Неистово шумевшей средь могил,

Твою гробницу на краю Калуги

Я посетил.

Но я не помню грустного погоста,

И верю в твой сияющий возврат,

Алкавший посвященья в анагноста,

Мой тихий брат.

Для Церкви нет ни тления, ни гроба:

Два инока, покинув дом родной,

Пустынею теперь идем мы оба

В полдневный зной.

Далек наш путь: кувшин последний выпит,

Засох язык, изранены ступни…

Но в глубь пустынь уводит нас Египет,

Как в оны дни.

Нам даст ночлег святой отец пустынник,

Для мглы пещер презревший грешный свет,

И пальма пыльная уронит финик

Нам на обед.

Когда ж тоска по радостям и миру

Охватит нас и вспыхнет страстный зной,

Пречистой Деве мы поем стихиру,

Лишь Ей одной.

Она одна — наставница монахов,

Мы к ней взываем: и во сне, и въявь,

Пречистая, от помыслов и страхов

Избавь, избавь.

И мы придем к Ее садам цветущим,

Где навсегда Она воздвигла трон,

Где иноки поют по райским кущам

Горы Афон.

Где райским изумрудом дышит море,

Где гнезда келий вьются по скалам,

И где Она, в лазурном омофоре,

Сквозь фимиам,

Плывущие благословляет лодки,

И вся сияет в тверди голубой…

Мой милый брат, горе, сжимая четки,

Идем с тобой!

Молитвой и постом противясь змию,

Свершаем мы, паломники святынь,

Наш путь из киновии в киновию

В песках пустынь.

21 мая 1914. Дедово

IX. ОПТИНА ПУСТЫНЬ[194]

Я много слышал о тебе рассказов

Пред тем, как рай твой тихий посетил,

Обитель, где Алеша Карамазов

У ног святого старца опочил.

Кончался знойный день. Прохладой росной

В окно вагона веяло. Уже

Кругом толпились девственные сосны,

Как стражи на священном рубеже.

Обитель — благодати неоскудной

Сквозь все века сияющий сосуд —

В твоей тиши, глубокой, непробудной,

Как крины непорочные, цветут,

В священной изощренные науке,

Святые старцы, белые, как лен.

Закалены колена их и руки,

Их ясных глаз не омрачает сон.

Синеет твердь, благоухают розы,

Обедни здесь, как райские пиры…

Молитва Иисусова и слезы

Венчают все небесные дары.

Приди, кто богоданные одежды

Растлил грехом и почернел, как труп…

И для тебя горит елей надежды,

Не бойся обнажить смердящий струп.

Наука здесь духовная исстари

Насаждена. С крылечек, у ворот,

Два старца, Феодосий и Нектарий,

Не устают благословлять народ.

И храм всегда раскрыт гостеприимный

Не молкнет в нем Давидова псалтирь.

Прими мои молитвенные гимны,

Цветущий скит и белый монастырь,

Где я сложил грехов тяжелых бремя…

О, ночь молитв, над соснами заря,

Заутрени таинственное время,

Кафизмы и мерцанье алтаря!

Читает чтец уныло и негромко,

Уж двери, окна в голубых тенях,

И, голову склонивши на котомку,

Народ уснул на белых ступенях…

Святой отец, покрыт мирскою пылью,

К тебе пришел я. Кротко осеня

Мою главу святой епитрахилью,

Ты отрешил от прошлого меня.

Былая радость, горе, зимы, весны,

Всё — только сон. Дороги нет назад…

А всё шумят таинственные сосны…

Кто скажет мне, о чем они шумят?

X. БЛАЖЕННЫЙ АВГУСТИН — СВЯТОЙ МОНИКЕ[195]

Присядем у раскрытого окна

И отдохнем от плаванья. Уж вечер

Озолотил остийские сады,

И Тибр блестит вдали… Дай руку мне.

В года твои дорога не легка,

А море было бурно… Отдохнем:

Рука с рукой, и голова моя,

Склонясь к твоим слабеющим коленям.

Покоится, а сердце предвкушает

Последний упоительный покой,

Нас ожидающий на лоне Бога.

Я долго плыл по жизненному морю,

Обуреваем волнами греха

И ветром злым ученья манихеев,

Но ты была мой кормчий неусыпный,

И привела разбитую ладью

К надежной пристани, и сам Амвросий

Твое дитя заблудшее приял,

И я на брег стал твердою ногою:

Тот берег был крещения купель

И благодать святая Иисуса.

О, сколько слез ночами ты лила,

Когда я шел путями преисподней,

И, омраченный сумраком греха,

Не видел солнца истины Христовой,

И забывал Христа святое имя,

Которое младенцем восприял

С твоим млеком, из этой милой груди

Ты плакала, ты чахла; а меж тем

Я утопал средь пиршеств Карфагена,

И баснями языческих певцов

Питал мой стыд, и в поисках похвал

Пленял толпу искусными речами,

И тешил плоть на ложе вожделений,

И — ученик безбожных манихеев, —

К ужасному готовясь посвященью,

Служил стихиям немощного мира…

Какие муки ты перенесла,

То знает Бог один. Но под конец

Сказал тебе епископ, мудрый старец,

Которого о мне ты умоляла:

«Покойна будь. Иди. Сын слез таких

Не может до конца погибнуть». Вскоре

Я прибыл, как учитель красноречья,

В Медиолан прекрасный. И однажды,

Когда скитался я по площадям,

Объят тоской, томим палящей жаждой

Вернуться вновь в объятья Иисуса

И увлекаем от его объятий

Видений адских стаей сладострастной,

Услышал я божественное пенье,

И завернул в собор, и там увидел

Амвросия, божественного мужа:

Потир, пылавший кровию Христовой,

Он возносил, простершись в алтаре.

И всё внезапно предо мной смешалось:

Я видел только огненный потир,

Кипевший алой кровью Иисуса,

А вкруг него витали херувимы,

Не в силах видеть таинства любви,

Закрыв глаза смятенными крылами!

И я в слезах ушел в церковный сад

И там упал в смоковничной тени,

В тени греха, как оный Нафанаил,

И ждал, молясь. И легкою стопой

По саду шел, не подымая глаз,

Амвросий, кончивший служенье. Я,

Схватив края его священной ризы,

Его молил принять меня в свой дом.

И он меня, под сению греха

Простертого, рукою властной вывел

В сияние Христовой благодати.

Но вновь я был в отчаяньи простерт,

Молясь в слезах, язвим грехом, под тенью

Смоковницы. И голос я услышал,

Звеневший из далекого окна,

Как бы напев незримой райской лиры:

«Возьми, читай!» И я раскрыл писанье

И утонул проснувшимся умом

В премудрости божественного Павла.

Так жизнь моя проходит предо мной

В вечерний час, когда зари сиянье

Ложится на синеющие горы,

Стихает шум и вечер наступивший

Зовет к молитве верных Церкви чад.

О, мать, взгляни: как обещанье рая,

Вдали сияет небо золотое.

Твои глаза, ослабшие от слез,

Уж видят мира горнего сиянье,

Который для меня еще закрыт

Покровом тяжким этой грубой плоти.

Я — весь в тени, а ты озарена,

И, кажется, уж улететь готова

В отчизну светлых душ. О, погоди:

Не оставляй меня в долине скорби,

Веди, как прежде, сына слез твоих,

Чтоб не ослаб на узком я пути,

Не изнемог под бременем Христовым…

Но знает Бог, когда тебя призвать,

И если в том Его святая воля,

Чтоб новым искушеньем посетить

Смиренного и грешного раба,

Его да будет воля. Наша жизнь —

Не в этой бедной плоти, а в Христе.

19 мая 1914. Дедово

XI. ПУСТЫННАЯ ЖИЗНЬ[196]

Я навсегда с тобой, о, мой отец духовный,

С тех пор, как я тебя в пустыне отыскал,

Где ни источника, ни зелени дубровной,

А лишь горячие уступы желтых скал.

Здесь будет лень мою будить твой голос гневный,

Здесь я постом залью страстей греховный пыл,

В пустыне жаждущей, где пост сорокадневный

Свершил Спаситель наш и искушаем был.

О, помоги в борьбе с желанием и ленью,

Когда в полдневный час палящие лучи

Разгорячают плоть. Святому псалмопенью,

Труду, бесстрастию и бденью научи.

Мне слаще царских яств засохшие маслины,

Заплесневевший хлеб, глоток речной воды…

Я буду целый день плести твои корзины

И разделять твои смиренные труды.

Когда же уязвит стрекало вожделений

Бунтующую плоть, я припаду главой

На эти слабые, иссохшие колени,

С твоей молитвою сливая голос мой.

Несется издали рыканье злого зверя,

Из глубины долин ползет вечерний мрак,

Всё небо — в золоте, как райское преддверье…

Но козни новые готовит вечный враг.

Как манит, сладкий сон! возникли перед взором

Роскошные плоды, зовущие тела…

Отец, спаси меня! останови укором,

Коснись десницею горящего чела.

Бледнеют хоры звезд. Минула ночь искуса.

Мечами ангелы рассеивают тьму.

Молитвой утренней мы славим Иисуса,

Вершины скал — в лучах и в розовом дыму.

Пустыня расцвела благоуханным крином,

Пред алтарем небес туман — как фимиам,

И вторит горлица на дереве пустынном

И гимнам ангелов, и утренним псалмам.

XII. ВАСИЛИЙ ВЕЛИКИЙ — ГРИГОРИЮ БОГОСЛОВУ[197]

Товарищ юности, я жду тебя

На берегах Ириса благодатных,

Где годы нашей золотой весны

Текли в трудах и мирном песнопенье.

Хоть покосился мой убогий дом,

Но те же вкруг долины и холмы,

Покрытые обильным виноградом,

И так же голуби в саду воркуют

И плещут белоснежными крылами…

Сестра Макрина так же за работой

Поет псалмы Давидовы, и нам

Лишь одного тебя недостает.

Что ты замолк? Святую тишину,

Подобно горлице пустыннолюбной,

Ты возлюбил от самых первых лет.

Как счастлив ты, укрывшись навсегда

От клеветы и зависти врагов

И от коварной дружбы. Но покинь

Твою пустыню и приди ко мне.

Уж я не тот: тяжелые недуги

Мне говорят о радостном конце,

И частая сверкает седина

В седеющих кудрях сестры Макрины.

В вечерний час, за скромною трапезой,

Вспомянем прошлое: дни первой дружбы,

Связавшей нас на площади Афин,

Где нас любили эллинские музы,

Особенно тебя: в твоих руках

Воскресла ионическая лира.

Ты помнишь ли, как жадно пили мы

Сладчайший мед премудрого Платона

И как пленил нас пылкий Демосфен?

О, суета! о, молодость! Иная

Пришла пора, и к Ливии священной

Направил я смиренные стопы

И навестил пустынные пещеры,

Обители отшельников святых,

И, вдохновен высоким их примером,

Сложил в уме монашеский устав

И начал брань с желаниями плоти,

Жестокую, мучительную брань.

О, как меня в свои ловили сети

И сладкий сон, крылатый соблазнитель,

И жажда яств, и пламенное жало

Неистового плотского греха!

Но я мертвил на камне раскаленном,

Под солнцем изнуряющим пустыни,

Враждебной плоти немощный сосуд,

И очищал скудель Святого Духа,

И горницу достойную готовил,

Дабы принять таинственного гостя —

Спасителя святую плоть и кровь, —

Пока меня с благословеньем авва

Не отпустил служить Господней Церкви.

Настало время рукоположенья:

Я помню миг таинственный, когда

Евсевий, надо мной скрестивши руки,

Молился, чтоб спустилась на меня

Святого Духа благодать… и вдруг,

Как солнца луч, как гром, по сводам храма

Промчалось слово жданное: «Достоин»,

И клир его трикраты повторил.

Увидел ясно я сквозь фимиам:

В сияньи солнца голубь белокрылый

Над головой моею воспарил,

И сердца вдруг коснулась благодать,

И внутренность моя затрепетала…

Иным предстал передо мною мир,

Когда из храма вышел я: о Боге

Вещали мне напевы диких птиц,

О нем цветы шептали полевые

И гимн Ему стенанием валов

Смятенно пело море голубое.

Весь мир тогда лежал передо мной

Раскрытою божественною книгой,

Которую читал я без труда,

И пело сердце, как псалом Давида.

Благодаренье Богу! лишь одно

Меня теперь гнетет воспоминанье:

В моих мечтах проходит, как живой

Товарищ наш, несчастный Юлиан,

Который стал игрушкой Сатаны

И осквернил нечестием престол,

Восстановив служение богам,

Стремясь вернуть на ветхие пути

Нас, возрожденных кровию Христовой.

Ты был всегда к нему несправедлив,

Сознай свою ошибку. Светлый дух

Горел в покойном Кесаре: когда бы

Он верен был святой Христовой Церкви,

Пришли бы золотые времена;

Но соблазнил коварный обольститель

Безумца Юлиана, и возмездьем

Ему была парфянская стрела.

Господь его рассудит… Бури вновь

Теперь волнуют Церковь: нечестивый

Валент поносит Господа Христа,

Его равняя с тварями земными

И отлучив от света Отчей славы.

Но мы стоим на страже православья:

Бич ариан, святитель Афанасий,

С епископом святого града Рима,

Блюдущим ключ апостола Петра.

Я жду тебя. Обсудим сообща

Церковные дела. Как твой отец,

И ты цветешь маслиной плодовитой;

Как дикий крин, возросший средь пустыни,

Ты далеко благоухаешь Церкви

И песнями, и вышним богословьем.

Нам твой совет необходим. А кстати

Вспомянем юность, ночи посвятим

Молитве и святому песнопенью,

За всё, за всё Творца благодаря

И к новому пути готовясь. Бог

Меня зовет: я чувствую призыв

И в песне ветра, и в звенящем крике

Небесных птиц, а вянущая плоть,

И костный лом, и шум в ушах, — всё шепчет

«Окончен труд, сбирайся в дальний путь».

XIII. ПРОЩАНИЕ СВЯТОГО АНТОНИЯ С АФОНОМ (Фреска в воротах Оптиной пустыни)[198]

Морской прилив бурлив и шумен,

Корабль пристал к святой горе…

Благослови меня, святой отец игумен,

Отплыть на утренней заре.

Я больше не приду к кафизмам и седальнам,

Не буду с вами жечь кадильный фимиам.

Корабль мой поплывет к моей России дальным

И вожделенным берегам.

Отец, возлюбленные братья,

Афон сокроется из глаз,

Но всё я буду к вам стремить мои объятья,

В молитве призывая вас.

Забуду ль бдения и долгий глад в пещере,

Где я провел года и, умиленья поли,

Один рыдал в ночи, внимая через двери

Торжественное пенье волн.

Придет день радости всемирной —

Сияющий полиелей.

Наш храм, как райский сад, благоухает смирной;

В венках серебряных лилей

Сверкают образа. Мы горним ликам вторим.

На миг покинешь храм… трава еще в росе,

А солнце красное над неподвижным морем

Плывет в торжественной красе.

Поста осеннего отрада,

Когда ступени алтаря

Покрыты золотом и кровью винограда,

И мы Небесного Царя

Уж зрим в сиянии над облачным Фавором!

Забуду ли тебя, Афонских гор престол?

Ты, осеняемый пречистым омофором,

Подобно лилии процвел.

Здесь греческой, священной веры

Я тайны горние постиг,

И их перенесу в Печерские пещеры,

Афонских старцев ученик.

Я научу мой край и подвигам суровым,

И песням ангельским, и бденьям всенощным,

И кельи зацветут по берегам Днепровым,

По берегам моим родным.

Я рад тебе, дорожный посох,

Тебе, дорожная сума!

Уж первые лучи играют на утесах,

Рассеялась ночная тьма.

Молитесь, братия, чтоб Киев мой державный

Возрос и отразил восточные орды,

Чтоб укрепили мощь России православной

Монахов темные труды.

XIV. АРХИМАНДРИТУ ПЕТРУ[199]

Благочестивый, скромный, светлокудрый,

Ты юношей пришел к нам в дом, чтоб мудрой

Латинской грамоте меня учить. Тогда

Уже заметил я, что ты любил всегда

Примеры приводить Священного Писанья;

Ты весел был и прост, исполнен состраданья

К больным и беднякам. Любил я примечать

И девства строгого прекрасную печать,

И свежесть юности в твоем лице румяном.

Учитель ласковый, ты схож был с Иоанном,

В изображении умбрийских мастеров.

Когда же я солгал, ты сделался суров,

А я горел в огне раскаянья и горя,

В твоем насмешливом и прозорливом взоре

Читая приговор. Познав огонь стыда,

Уж больше пред тобой не лгал я никогда.

Промчалось много лет, и вот над милым прахом

Нежданно я узрел тебя иеромонахом,

Под черным клобуком, с кадильницей златой.

Уже двенадцать лет прошло со встречи той,

И вот я посетил Белев, где всей округе

Известен ты, как врач, духовные недуги

Целящий силою Христовою. И вновь

Соединила нас старинная любовь,

Как двадцать лет назад, над мудростью латыни…

О, не забуду вас, Белевские святыни,

И светлую Оку, и монастырский сад,

Где уверял монах, что я — твой младший брат…

С высоким посохом, в одежде белоснежной,

Ты шел меж цветников, приветливый и нежный,

И цвел обширный сад, возделанный тобой.

Был стол накрыт для нас под твердью голубой,

Средь вольной зелени, разросшейся и дикой,

И блюдо ждало нас с душистой земляникой.

Роскошным вечером пошли мы вместе в храм,

К субботней всенощной: свершалась служба там

Порядком медленным, как служат на Афоне.

Ходили дьяконы с ковчегом благовоний,

И храм благоухал, как райский вертоград.

Когда ж на литию ты шел из Царских Врат,

С благоговеньем все склонились на колени.

Никто не чувствовал усталости и лени,

Хоть служба отошла в двенадцатом часу.

А пустынь тихая, за городом, в лесу, —

Вот райский уголок! Там спят святые мощи,

Целебный студенец в тени сосновой рощи

Врачует немощных. Там из подземных недр

Журчат источники, и зеленеет кедр,

И сосны зыблются, и пахнут нежно туи;

Везде безмолвие, и ледяные струи,

И сумрак сладостный, и влажный, черный мох…

Вот пристань мирная от всех земных тревог!

Златой Италии средь знойной Тульской степи

Роскошный островок! Как в сумрачном вертепе,

Иль в погребе сыром, в подземной церкви мы,

И фрески дивные глядят из полутьмы,

Молитва сладостна на камне отсырелом…

Отец архимандрит! Когда к твоим пределам

Опять направлю путь? Пора, давно пора

Обняться с паствою игумена Петра

В холмах смеющихся уютного Белева.

Воспоминания далекого былого

Опять подымутся, как в голубом дыму!

Я помню, как, пронзив годов грядущих тьму,

Ты вдруг промолвил мне, смотря с улыбкой ясной:

«Зачем о будущем тревожиться напрасно,

Когда последние приходят времена,

Антихрист близится». И полдня тишина,

И небо ясное над ясною Окою, —

Все омрачилось вдруг предсмертною тоскою.

НА РУБЕЖЕ

I. ВОЛЫНЬ[200]

Когда я был на рубеже двух жизней,

Услышав зов: «всё прошлое покинь»,

К тебе я путь направил, как к отчизне,

Моя Волынь.

И ты надежд моих не обманула:

Я сбросил бремя северных цепей,

Всё прошлое в просторе потонуло

Твоих степей.

Моя Волынь! где маки вдоль дороги

Горят, как кровь, и, уходя в простор,

Вздымаются волнистые отроги

Карпатских гор!

Где дикий лес напевов полон птичьих

И любит горлица заветный дуб…

Привольный край воинственных лесничих,

Как ты мне люб.

Питомцы гордые лесов и воли,

Они — такие же, как были встарь:

Всем даст приют, предложит хлеба-соли

Волынский царь.

Лесничий чужд бездействия и лени,

Весь день по дебрям рыщет он густым,

В его дому висят рога оленей,

Убитых им.

И сладок сон его под шкурой лисьей,

В глухом лесу, где видел он не раз,

Как в темноте сверкает желтой рыси

Коварный глаз.

Привет мой вам, лесничие Волыни!

Я в ваших семьях принят был, как свой,

Я к вам всегда из северной пустыни

Лечу душой.

Я привязался к вашим лицам грубым,

Я ваш, друзья! Мне кажется: уже

Я вновь у вас, под заповедным дубом,

На рубеже

Лесов Волынских. К Австрии недальной

Я устремляю взоры: предо мной

С горы открылся замок феодальный,

Где жил, больной,

Великий Петр в дни Прутского похода…

Люблю тебя, как благодатный рай,

О, колыбель славянского народа,

Волынский край!

На юг, на юг бегут мои дороги,

Где, полные израильских письмен,

Оплакивают славу синагоги

Былых времен.

Где гордый лях клянет свои оковы,

Где чуждый ветер дует от Карпат,

И дремлет Кременец средневековый,

Горами сжат.

Волынский край, где я нашел, не чаяв,

И путь, и жизнь! где на горе крутой

Таинственно белеющий Почаев,

Как страж святой,

Хранит рубеж России вожделенной,

Пречистою спасаемый от бед,

Где навсегда стопы Ее нетленной

Сияет след.

22 января 1914, Москва

II. ПАДУЯ[201]

И ты, сестра Венеции пустынной,

О, Падуя, лазурна и бела.

Здесь был очаг учености старинной,

Здесь живописью церковь зацвела.

Забуду ль храм Madonna del Arena,

Который весь — одна утеха глаз,

Где приняли молитвенные стены

Суровые цвета этрусских ваз?

Святая кисть ученика Франциска,

Сурового, как Дант! Никто, как ты,

Не подошел к евангелию близко,

Постигнув тайну горней красоты.

Доступное лишь оку серафима

Ты передал. Вот ангелов полет,

Вот чистый поцелуй Иоакима

И Анна, ждущая небесный плод.

Христос пришел благовестить Тоскане:

Он путь свершает на простом осле,

Монах пирует в Галилейской Кане

И пальмы зеленеют на скале.

Вот даль ночная в синеве безбрежной,

И — белый весь — на камне гробовом,

Как голубь, восседает ангел нежный,

Накрывши гроб сияющим крылом.

Сияньем Иисусовой могилы

Рассеяна предутренняя тьма…

Какой союз кипящей жизнью силы

И девственного, строгого ума!

Здесь крылья, возносящие от праха,

И свет любви. О, если бы зацвел

Весь этот рай тосканского монаха

В смиренных храмах наших бедных сел!

III. БЕНОЦЦО ГОЦЦОЛИ[202]

Ты, после Джотто, мне милее всех других,

Беноццо Гоццоли. В созданиях твоих

Вся церковь римская рисуется так живо!

Причалил Августин к Италии счастливой,

Питомец риторов, любимец пылких дев.

Прошло немного дней и, к миру охладев,

Возжаждав Господа душою воспаленной,

Он над писанием склонился умиленный,

И на руку его поникла голова.

Посланья Павловы, небесные слова,

Читает жадно он и слышит: Tolle! lege!

Простите, риторы, и ласки жен, и неги,

И смрадный Карфаген! А дева перед ним

Стоит премудрая, светла, как херувим.

Перстами нежными на книгу указуя,

И плачет Августин. Безмолвием чаруя,

Вдали задумчивый чернеет кипарис,

И розы в цветнике, алея, разрослись…

Так, осеняемый зеленокудрой фигой,

Изображен монах, склонившийся над книгой!

Но вот мечта твоя теплее и нежней,

И перед нами рай невозвратимых дней,

Когда всё расцвело под проповедь Франциска,

И небеса к земле опять казались близко,

И Бога славили Умбрийские холмы.

Везде прошел Франциск. Не убоясь чалмы,

С крестом явился он пред грозным Саладином.

В Ареццо он пришел, и перед ним единым

В смятеньи улетел свирепый полк бесов.

Воспоминания мучительных часов,

Когда страдал Господь, ко древу пригвожденный,

Не умирали в нем. Душою умиленной

Он язвы Господа перед собою зрел.

И ангел пламенный снопом лучистых стрел

Пронзил его стопы и бледные ладони.

И кровью алою и полной благовоний

Сочилась блеклая, истерзанная плоть,

До дня, когда его к себе призвал Господь.

О, фрески пышные, краса дворца Рикарди,

Где звезды золота горят на леопарде,

И звери дикие, и птицы, как в раю,

В одну сливаются послушную семью

И мчатся с магами к вертепу Вифлеема.

Здесь кистью создана обширная поэма,

И вся история проходит на стене.

В кафтане парчевом, на снеговом коне,

Лоренцо Медичи, в красе женообразной,

Проносится, блеща короною алмазной.

В червонном золоте от головы до ног

И подбоченившись, сидит Палеолог,

Владыка царственной и дряхлой Византии.

Уже на трон его обрушились стихии,

И он с Флоренцией готов вступить в союз,

Где уж давно очаг наук и древних муз,

И теплится елей пред статуей Платона.

Промчалися цари… и се: лучи Сиона,

Восторгом неземным воспламенился дух!

Внимает ангелам задумчивый пастух,

Рукою опершись на посох из маслины…

А дальше райские, лазурные долины,

И хоры ангелов, полураскрыв уста,

В вертепе Девою рожденного Христа

Встречают песнями, и славят в горних кущах,

Под кипарисами, средь алых роз цветущих.

IV. КРЕМЕНЕЦ[203]

Незнакомый мне край! Кони мчатся дорогою снежной,

Блещут южные звезды, и лихо звенит бубенец.

Что чернеет вдали? это дремлет в ночи безмятежной

Кременец.

И под небом январским, в сияньи созвездий хрустальных,

С каждым мигом растущих, горящих светлей и светлей,

В обнаженной степи встали призраки пирамидальных

Тополей.

Замелькали дома, уж людей попадается больше,

Стала круче дорога, и в окнах мерцают огни.

Вот он — город, любезный блистательным рыцарям Польши

В оны дни.

Надо мной монастырь; горы встали и справа и слева;

Покосились столбы, подпирая домишко кривой;

Вот развалины башни, где бродит еще, королева,

Призрак твой.

Ты затих, Кременец, где сбиралась на праздник веселый

Феодальная знать за тяжелым от брашен столом;

Твоя слава прошла; лишь угрюмые грезят костелы

О былом.

Старой Польши Афины, где пел вдохновенный Словацкий!

Беспощадна Россия к преданьям сраженных племен…

Как мне жалко тебя: ты под серой шинелью солдатской

Погребен.

Я пришел в монастырь. Как торжественно строг и высок он,

Напоенный преданьями грозными Средних Веков!

Там святые глядят из сиянья расцвеченных окон

С облаков.

Ты, готический храм, воплотил устремление к выси

Из юдоли земной… Появился в порталах твоих,

Легкой тенью скользя, изможденный монах Дионисий,

Строг и тих.

Воздержаньем, смиреньем и кротостью Богу угоден,

Без унынья и злобы покинувший суетный мир,

Осеняет епископ купель… «На водах глас Господень»

Грянул клир.

Заплескала вода, и толпа преклонила колени,

И казалось: объемлет в студеных водах Иордан

За крещенской водою пришедших из дальних селений

Поселян.

Кременец! не забыть твоих башен священного праха,

Между нами навек завязалась какая-то нить,

И трапезы вечерней под тихие речи монаха

Не забыть.

V. АННЕ Н. КАМПИОНИ

Где август тот, когда я в первый раз

Приехал в уголок ваш безмятежный

И, как родных, вдруг полюбил всех вас,

В лесах Рафаловки, задумчивой и нежной?

Я полюбил ваш дом, где жизнь идет

С какой-то аккуратностью немецкой,

Портреты предков, кипы старых нот,

И солнце яркое, и смех в обширной детской.

Казалось мне, здесь оживают вновь

Предания моих погибших весен,

И снова улыбалась мне любовь

В безмолвном сумраке благоуханных сосен.

О, эти дни на Золотой Горе,

Сухой песок, в лазури облак нежный,

И сосны строгие, как в алтаре,

И тишина кругом, и всюду — лес безбрежный.

Над вами Бог простер с любовью длань:

Как май, цвели на материнском лоне,

Маруся, робкая и дикая, как лань,

И Топка резвая, и розовая Соня.

Такой кругом дышал небесный мир,

Ни облака на чистом поднебесьи…

Охотники съезжалися на пир

К трем братьям, как цари прославленным в Полесьи.

Но грозный враг нагрянул на Волынь,

Заливши кровью нивы золотые.

Хозяин, дом свой ласковый покинь,

Смени твой мирный труд на бури боевые.

Перед тобой не раз бежал кабан

И резвых коз сшибал ты пулей меткой.

Тебя зовет гремящий барабан,

Ты по родным лесам блуждаешь за разведкой.

Но что за грусть овеяла твой дом,

Куда ты медлишь радостным возвратом…

Уже твой след исчез в дыму седом,

Мы за тобой летим к заоблачным Карпатам.

Но близок день, ты будешь с нами здесь,

Женой, детьми ласкаем и лелеем,

И будет вновь твой дом исполнен весь

Обильем, миром, хлебом и елеем.

Пускай скорей приходит этот час…

Я ж не забуду в смене лет и весен

Молитвы той, что я сложил за вас

В тени Рафаловских, любимых, милых сосен.

VI. 13 ОКТЯБРЯ 1914 ГОДА[204]

Старик октябрь, ты стал неузнаваем:

Давно ль я трепетал железных рук твоих?

Но ты пришел, — и веешь кротким раем,

Ты — ласков, нежен, сумрачен и тих.

Пусть дни черны, и серебристый иней

Окутал сад и дальние кусты,

Пусть с каждым днем все глуше и пустынней,

Спустилась ночь, дрова трещат в камине…

Старик октябрь, нет, мне не страшен ты.

Грози другим, как мне грозил, бывало,

Стуча в окно могильною киркой!

Мой май увял, но сердце не увяло:

В нем ясное блаженство и покой.

И призраки, поднявшись из могил,

Ко мне слетаются в молчанье полуночи,

И, кажется, мне прямо смотрят в очи

Все милые, кого я схоронил.

Вы мне приносите благословенье,

И озарил загробный ваш привет

Канун и полночь моего рожденья.

Пора за труд: мне двадцать девять лет.

VII. «Ты Радости Нечаянной недаром…»[205]

О Beatrice, dolce guida e cara…

Dante

Ты Радости Нечаянной недаром

Молилась в те ужасные года.

Подставив грудь мучительным ударам,

Средь всех невзгод осталась ты тверда.

Ты помнишь: небо яркое чужбины,

И блеск воды, и черных скрип гондол,

И пышный храм, и шелест голубиный,

И гордый лев, крылатый, как орел!

Волынский дуб и горлиц воркованье,

Где мы прочли сладчайшую из книг,

Когда свое нам благовествованье

Раскрыл Христа любимый ученик.

И светлый дом в саду Богоявленья

Ты помнишь ли? Покинув море зол,

Наш утлый челн, избегший потопленья,

Там пристань безмятежную обрел.

Там дивный муж благоволящим взором

На нас взглянул… Как к югу журавли,

Мы за его лазурным омофором

К немеркнущему солнцу потекли.

Ты повела меня стезею света,

Когда я спал в сомненьях и страстях…

Не плоть и кровь тебе открыли это,

А наш Отец, который в небесах.

Хвала тебе за месть и злобу мира,

Которым ты удел наш обрекла;

За то, что ты души моей кумира

Разбила, как игрушку из стекла.

Не будем вспоминать о горе старом,

О темных днях, мелькнувших без следа…

Ты Радости Нечаянной недаром

Молилась в те ужасные года.

1915. 1 марта Дедово

VIII. СВЯТАЯ РУСЬ[206]

Святая Русь, тебя во время оно

Призвал Христос — возлюбленную дочь, —

И озарили молнии Афона

Язычества коснеющую ночь.

И греческие таинства святые

Принес к родным Днепровским берегам

Антоний дивный. Главы золотые

Покрыли Русь на страх ее врагам.

И процвела Печерская обитель,

И как прекрасен был ее расцвет!

Из тьмы пещер понес пустынножитель

Во все концы евангелия свет.

Когда ж была разрушена монголом

Владимирова Киева краса,

Святая Русь! — ты выбрала престолом

Неведомые севера леса.

Средь чащ глухих, знакомых лишь медведю,

Убогий храм главу свою вознес,

И огласился колокольной медью

Покой безмолвный сосен и берез.

И Сергий, муж, кому не будет равных,

С природою вступив в суровый спор,

Подъял труды, в удолиях дубравных

Не уставал греметь его топор.

И скит его процвел, как утро мая…

Святой чернец, родной жалея край,

Благословил на гордого Мамая

Полки Москвы, — и был сражен Мамай.

И кроткому отшельнику в награду,

Когда полночная лежала тьма,

В лучах, за монастырскую ограду,

Явилась Матерь Божия сама.

И, стае птиц бесчисленных подобный,

Детей духовных Сергиевых рой

Потек везде. И Савва преподобный,

Над дикой Сторожевскою; горой,

Воздвигнул храм среди лугов медвяных;

Внизу лазурная Москва-река

Струила волны в берегах песчаных;

Как фимиам, курились облака.

Здесь годы плакал схимник умиленный…

Воздвигнув храм Пречистой Рождества,

Он сна не знал в пещере сокровенной,

Где мох чернел и дикая трава

С цветами разрасталась на свободе…

И ныне ты хранишь Московский край,

Молвой чудес прославленный в народе,

Моих холмов Звенигородских рай!

Прошли века, и как осталось мало

Красы церковной на Руси родной!

Но Матерь Божия не забывала

Своей страны, как дочери больной.

И Серафим, Пречистою избранный,

Готовя Русь к последним временам,

Обвел чертой приют от бури бранной

Христовой церкви избранным сынам.

В таинственном безмолвии Сарова

Окрепла Русь на брань последних лет,

И ныне ждет Саровская дуброва

Игуменью, одеянную в свет.

И в наши дни, когда везде уныло,

Когда весь край наш кровью обагрен,

И черная антихристова сила Родную

Русь теснит со всех сторон,

Когда, нигде спасения не чаяв,

Мы были только верою тверды,

Восстала Русь, и отразил Почаев

Австрийские кичливые орды.

И от Ее нагорного престола,

Перед Ее сияющей стопой,

Германцев рать, как древле рать Монгола,

Бежала вспять смятенною толпой.

1915. Март.

ТЕНИ АНТИЧНОГО

I. ТРАХИНИЯНКИ СОФОКЛА. Пародос[207]

Строфа 1-я

Ты, убивающий тьму! перед кем исчезают; не споря,

Звезды ночные! О, Гелиос, пламенно-жгучий!

Где сын Алкмены, скажи мне? в проливах ли синего моря,

В Азии ль дальней? Ответь мне, очами могучий!

Антистрофа 1-я

Знаю ведь я, что всю ночь Деянира на ложе остылом

Не осушает, тоскуя, бессонные вежды:

Серой кукушечкой плачет о милом,

Чахнет в предчувствии злом и хоронит надежды.

Строфа 2-я

Дунет Борей и взволнует, как дикое стадо,

Критские волны, бушует и стонет пучина.

Так сокрушают невзгоды, но боги спасают от Ада

Кадмова сына.

Антистрофа 2-я

Дай поперечить тебе! хоть, я знаю, горька тебе сладость

Слов утешенья, что сердце кручинит бесплодно?

Благ Вседержитель: приходят и горе, и радость

Поочередно.

Эпод

Всё для смертного непрочно,

Всё уходит без следа.

Как лучи звезды полночной,

Тают счастье и беда.

О, царица! верь надежде!

От супруга жди вестей.

Зевс печется, как и прежде,

О судьбе своих детей.

II. ТРАХИНИЯНКИ СОФОКЛА. Первый стасим

Строфа 1-я

Вечно, везде торжествует Киприда

Силой победной!

Зевс ей покорен, и даже владыка Аида

Области бледной!

Антистрофа 1-я

Знал ее власть Посейдон, потрясающий землю…

Что до богов? Ведь мы сами свидетели были

Славного боя, и, кажется, снова я внемлю

Шуму ударов, взвивающих облако пыли.

Строфа 2-я

То Ахелой был, рогатый властитель потока,

Четвероногое диво.

С луком другой и дубиной пришел издалека,

Зевсово чадо, покинувший Вакховы Фивы.

Антистрофа 2-я

Ложе царевны желанно им было обоим:

Кинулись в битву, схватились, ужасные с вида…

Скипетр держа, надзирала за боем

Радостей брачных царица Киприда.

Эпод

Грудь с грудью бросила их злоба,

Стучали брони и рога.

Сцепясь руками, стонут оба

Друг друга сжавшие врага.

А с возвышенного места,

Устремляя светлый взор,

Смотрит нежная невеста

На рожденный ею спор.

Страшен девушке жених,

Плачет о девичьей воле,

Словно телочка на поле,

Потерявшая своих.

III. ВОСПИТАНИЕ АХИЛЛА[208]

Кругом лишь камни дикие да звери!

Осенний ветр свистит со всех сторон,

Но мне с тобою весело в пещере,

Кентавр Хирон.

Виется дым над мясом вепря жирным,

Трещит огонь. Закутавшись в кожух,

Я задремал. Кентавр, напевом лирным

Потешь мой слух.

Назавтра, в час, когда с ночною мглою

Еще не смеет спорить первый луч,

Помчусь я, серн пернатою стрелою

Сбивая с круч.

Люблю я лес, и девственные воды,

И пенье стрел… О, если бы с тобой

Остаться мне навек, чернобородый

Наставник мой!

О, Ахилл, на воле вырос

Ты, как царственный олень,

Но тебе готовит Скирос

Негу, радости и лень.

Лесом вскормленный невежда,

Я тебя не узнаю:

Скрыла женская одежда

Грудь, окрепшую в бою.

Жаром новым, необычным,

Загоревшись и зардев,

Ты идешь в венке масличном,

Окруженный хором дев.

И в цветах весенних луга,

Пышно рдеющих, как кровь,

Отдает тебе подруга,

Деидамия — любовь.

Но пожди! наскучит нега

И Кипридины венцы.

От Троянского, от брега

Приближаются гребцы.

Перед девою-Ахиллом

Поразложены дары.

Предпочел забавам милым

Отрок бранные пиры!

Он отверг венец алмазный,

Выхватил блестящий меч,

И одежда неги праздной

Спала с богатырских плеч.

Он вскричал: плывем под Трою

Волны вспенил быстрый струг,

И рыданья вслед герою

Шлет толпа его подруг.

ИТАЛИЯ[209]

ВСТУПЛЕНИЕ[210]

Прекрасная! кормилицею нежной

Дни детства моего вскормила ты!

Как много лет, покинув север снежный,

К тебе неслись желанья и мечты.

Уже я вдыхаю воздух зарубежный,

Покинув Альп суровые хребты;

Я узнаю знакомые долины,

У станции печальные маслины.

Италия, посмотрим друг на друга!

Не тот же ль я, и ты, скажи, не та ль?

Смывает с сердца все следы недуга

Твоих холмов смеющаяся даль.

Я знал всегда: прогонит солнце юга

Привычную, старинную печаль.

Привет вам, камни, белые дороги

И кипарис, молитвенный и строгий.

И дикая терновая ограда,

И зелень маслин, спящая в пыли,

И вьющиеся лозы винограда,

И ослики, бегущие вдали!

Италия, — не правда ли? — ты рада

Мне, беглецу безжалостной земли?

Прими меня, как преданного сына,

О, колыбель палитры и терцина.

Уже я всю тебя ласкаю взором:

Вот замки гор Ломбардии, а там,

Привыкшая внимать небесным хорам,

Сереет Умбрия, как Божии храм.

Вот темный Рим: травой поросший форум

И Колизей, внимающий векам.

Вот небеса, как пурпур златотканный,

И кипарисы черные Тосканы.

Конец всему — за сумрачным Аверном,

Где белая, безмолвная вода,

Дыханием отравленная серным,

Как будто бы уснула навсегда,

И сердце бьется страхом суеверным

В предчувствии последнего суда,

И виден след к таинственной пещере,

Где в вечный мрак спускался Алигьери.

Италия! скажи, каким искусам

Не подвергался твой священный прах,

Терзаемый огнем, мечом и трусом?

Но охраняет родину монах,

Тот юноша, с младенцем Иисусом

И лилией цветущею в руках,

И брат его, слагавший солнцу строфы,

Окровавленный язвами Голгофы.

Италия, тебе вручались скиптры

Земных судеб, ты дважды их брала:

Хоть лавр увял под тяжким златом митры,

Но власть твоя осталась, как была!

Бессмертна ты могуществом палитры

И мановеньем папского жезла…

Дай мне забвенье лет многострадальных,

В тени олив, согбенных и печальных.

I.ВЕНЕЦИЯ[211]

Лазурь и свет. Зима забыта.

Канал открылся предо мной,

О край прибрежного гранита

Плеща зеленою волной.

Плыву лагуною пустынной.

Проходят женщины с корзиной

По перекинутым мостам

Над головою, здесь и там,

Нависли дряхлые балконы,

И пожелтевшую ступень

Ласкает влага. Реет тень

И Порции, и Дездемоны.

Всё глухо и мертво теперь,

И ржавая забита дверь.

Где прежних лет моряк отважный

Спускал, веселые суда,

Всё спит. На мрамор, вечно влажный,

Сбегает сонная вода.

И, призрак славы не тревожа,

Угрюмо спят чертоги дожа;

Их окон черные кресты,

Как мертвые глаза, пусты.

А здесь блистал на шумном пире

Великолепный, гордый дож,

И укрывалась молодежь

На тайном Ponte di Sospiri;[212]

И раздавался томный вздох,

Где ныне плесень лишь да мох.

Венецианская лагуна

Как будто умерла давно.

Причалил я. В отеле Luna

И днем всё тихо и темно,

Как под водой. Но солнце ярко

Блестит на площади Сан Марко:

И изумрудный блеск зыбей,

И воркованье голубей,

И, грезой дивною и дикой,

Родного велелепья полн,

Как сон, поднявшийся из волн,

Златой и синей мозаикой

Сияет византийский храм…

Ужели правда был я там?

Здесь, с Генуей коварной в споре,

Невеста дожей вознесла

Свой трон, господствуя на море

Могучей силою весла.

Здесь колыбель святой науки!

Здесь Греции златые звуки

Впервые преданы станкам.

Здесь по роскошным потолкам

Блистает нега Тинторетто.

Без тонких чувств и без идей,

Здесь создавалась жизнь людей

Из волн и солнечного света,

И несся гул ее молвы

В пустыни снежные Москвы.

Я полюбил бесповоротно

Твоих старинных мастеров.

Их побледневшие полотна

Сияют золотом ковров,

Корон, кафтанов. Полны ласки

Воздушные, сухие краски

Карпаччио. Как понял он

Урсулы непорочный сон!

Рука, прижатая к ланите…

Невольно веришь, что досель

Безбрачна брачная постель…

А море, скалы Базаити!

Роскошный фон Ломбардских стран

И юный, нежный Иоанн.

О город мертвый, погребенный!

Каналы темные твои

И ныне кроют вздох влюбленный

И слезы первые любви.

В тебе какая скрыта чара?

Давно канцона и гитара

Не будят сонные мосты,

Но так же всех сзываешь ты

Для чистых грез и неги страстной.

Твой ветер освежил мне грудь,

Он шепчет мне: «забудь, забудь

Виденья родины ужасной

И вновь на лире оживи

Преданья нежные любви».

II. БОРДИГЕРА[213]

И вот, Венецию покинув,

Я путь направил в теплый край.

Под тяжким грузом апельсинов

Поникли ветви… Вот он — рай

Страдальцев северной чахотки…

Качаются рыбачьи лодки

На ложе вспененных валов,

И тянет парус рыболов.

Мы проезжали мимо Пели,

И поезд наш летел, как челн,

Окно кропили брызги волн,

Они играли, и кипели,

И обнимали грудь земли,

Смеясь в серебряной пыли.

Как долго не терял я веры,

Что отдохну в твоей тиши,

Отель укромный Бордигеры,

Где цвел апрель моей души!

Пусть хлещет дождь и даль в тумане,

Твоих заветных очертаний

Как не узнать? В тени садов

Вот группа розовых домов;

Зеленые, сквозные ставни

На окнах их, как и тогда;

И детства первого года

Мне былью кажутся недавней,

И дождь, который в крышу бьет,

Мне песни старые поет.

И целый день, где роща дремлет

Масличных, страждущих стволов,

Внимал я песне, что подъемлет

Веселье голубых валов.

И эти песни Нереиды

Смывали горькие обиды:

Я злобный север забывал,

И ропот моря придавал

Моим воспоминаньям крылья.

Отца я видел нежный взор…

Но ночь, подкравшись словно вор,

Вдруг падала. Лишь Вентимилья

Огнями озаряла мрак,

Светясь над морем, как маяк.

Страна цветов! в мечтах влюбленных

Храню я, как заветный клад,

Твоих фиалок благовонных

Чуть слышный, легкий аромат,

Златовоздушные мимозы,

Вдоль стен виющиеся розы

И рощи пальм по склонам гор.

Их каждый год сечет топор

В священный дар, на праздник Рима.

Олива, искривясь от мук,

Простерла узловатый сук,

В листве из голубого дыма:

В ее тени ронял Христос

Росу окровавленных слез.

Здесь мой отец мечтой упорной,

Забыв о настоящем зле,

От жизненной юдоли черной

Летел к своей святой земле.

И пели пальмы и маслины

Ему о рае Палестины

И трогали его до слез.

Не чаял он грядущих гроз

И брату слал привет любовный

На север, в темную Москву…

А тот, во сне и наяву

Горел идеею церковной,

За что его равно бранил

Безбожник и славянофил.

Но к делу и без отступлений!

Ушел я вдаль за много миль,

Ломило от ходьбы колени,

На башмаках белела пыль.

Но дивный вид мне придал крылья:

Передо мною Вентимилья

Открылась в утренних лучах;

Вещая о прошедших днях,

Остатки древних бастионов

Грозят соседним племенам,

Хоть мох чернеет по стенам.

Я вновь иду вдоль горных склонов,

Границу перейти спешу

И ветром Франции дышу.

Я шаг замедлил в восхищенье

На рубеже соседних стран:

Привет тебе во имя мщенья,

Привет, союзница славян!

Союз наш, гордый и могучий,

Уже затмил грозящей тучей

Магометанскую луну.

Надеясь на тебя одну,

Мы православным государям

Приветы царственные шлем.[214]

Уже близок день: ударит гром,

И мы всей силою ударим

На общего врага… он пал,

И вновь на Рейне гордый Галл.

Повеял ветер с дальних мысов…

Я шел вперед вдоль пышных вилл,

Чернели копья кипарисов

Над тихим мрамором могил.

Всё влажной свежестью дышало,

Кой-где долину украшала

Мгла померанцевых садов.

Под грузом золотых плодов,

Как уголь, деревца чернели.

Как сны, стояли облака;

В мечтах про древние века

Разрушенные башни тлели.

Мне не забыть средь снежных бурь

То утро, солнце и лазурь.

Тебе приветливое слово,

Уютный пансион Joli:

Как весело в твоей столовой

Минуты ужина текли!

Мне нравился французский повар,

Кругом жужжал родной мне говор,

Но я от земляков своих

Таился, — было не до них.

Но тертые каштаны с кремом

Я брал второй и третий раз…

Иду к себе. Девятый час.

Прозрачным, голубым Эдемом,

Легка, бесплотна, как зефир,

Ночь осенила спящий мир.

И это в ноябре! У нас-то!

Подумать страшно! но боюсь:

Московских патриотов каста

Решит, что я теперь француз.

Но всё равно: ее злословья

Не избежать, — так на здоровье!

Забыт, забыт московский ад:

Передо мною не Арбат,

С его густым, зловонным мраком,

Туманом, желтым и гнилым,

Всё застилающим, как дым,

С толпой, привыкшей к вечным вракам,

Болтающей и в этот час

О том, что Бальмонт — ловелас.

III. РИМ[215]

Серо, туманно утро было.

Казалось, солнце навсегда

Сокрыло лик. Кой-где уныло

Бродили тощие стада.

Волчицей вскормленных народов

Бедна земля. Водопроводов

Лежат руины здесь и там.

Я радуюсь святым местам:

Давно родным, давно желанным

Мне воздух Лациума был.

Какой восторг мне грудь стеснил,

Когда я въехал в Тускуланум,

Куда стекался Рима цвет

Для платонических бесед.

Привет тебе, владыка мира,

Град Юлиев! целую прах

Твоих камней. Темно и сыро

На величавых площадях,

Где бьют немолчные фонтаны;

Неиссякающие краны

Кропят чугун тритоньих лап

И каменные лики пап.

По улицам, домами сжатым,

Летит пролетка. Вот и он,

Поросший пиниями склон

Садов Лукулла. Ароматом

Былого Рима дышит грудь…

Пешком я продолжаю путь.

Но где следы роскошной были,

Когда здесь пировал Лукулл?

Увы! теперь автомобилей

Здесь слышен непрерывный гул.

Они в тени старинных пиний

Стрекочут в дыме и бензине

И гонят робкую мечту.

С презрением на суету

Героев древних смотрят бюсты,

Воспоминая о годах.

Когда в классических садах

Аллеи пиний были пусты,

В лазурном небе спал платан,

Задумчиво журчал фонтан.

Но вот с небес, еще ненастных,

Взглянуло солнце, и горой

Семинаристов, в рясах красных,

Идет на солнце чинный строй.

На пурпуре окровавленном

Играет солнце. По зеленым

Аллеям движутся они:

То гаснут в лиственной тени,

То вспыхнут вновь на солнце Рима.

Они проходят, как на смотр,

И скрылись. В отдаленье Петр

Блеснул из тучи, как из дыма,

И тускло, медленно угас.

Скорей на форум, мой Пегас!

Так вот он, вот он, о котором

Так долго, страстно я мечтал,

Гроза народов, римский форум,

Где, как торжественный металл,

Гремел противник Катилины.

Как рукоделия из глины,

Упали храмы и дворцы.

Величья римского борцы

Прошли, как сон. Иная вера

Воздвигла здесь победный стяг:

На мирно тлеющих костях,

Близ арки гордого Севера,

Трава пробилась зеленей,

И ирисы синеют в ней.

Кому погибший Рим не жалок?

Кто хладною попрет пятой

Руины капища весталок

И камни Улицы Святой?

Здесь целомудренные сестры

Святой огонь хранили. С ростры

Громил тиранов Цицерон,

Когда на Рим со всех сторон,

Как тучи, плыли триумвиры.

Надевши тоги и венцы,

Молились консулы; жрецы

Кропили кровью жертв кумиры;

Их скорбная толпа ждала

Благовестителя орла.

И пред Юпитеровой птицей

Они молились в дни невзгод…

О, как люблю тебя, волчицей

В пещере вскормленный народ!

Твоя неистовая сила

В едином муже воплотила

Себя: царя на площади,

Он Рим носил в своей груди.

Я посетил твой Тускуланум:

Чаруя восхищенный взор,

Синела даль сабинских гор,

Лазурным скрытая туманом,

И под ногой моей, мертва,

Шуршала чахлая листва,

Театра каменные плиты

Одни гласят о старине,

Над ними бродят иезуиты,

И дремлют рощи в вечном сне.

Они забыли о беседе

На языке, подобном меди,

Которой тешил свой закат

Великий римский адвокат,

Досуги посвящавший музам.

Здесь он о Туллии своей

Грустил, увядшей в цвете дней.

Когда же тройственным союзом

Антоний наступил на Рим,

Что сталось с мудрецом седым!

Оставлен стиль, заброшен свиток

Святых Платоновых бесед.

Почуяв прежних сил избыток,

В надежде славы и побед,

Опять философ престарелый

Кует отравленные стрелы

Своих обдуманных речей.

Среди баллист, камней, мечей

Он встречу страшную готовит

Врагам народных, древних прав,

Все силы разума собрав,

Грозит, расчетливо злословит,

Слова, кипящие грозой,

Смягчив правдивою слезой.

Ты был помехой триумвира

Неистовому торжеству,

И пала смертная секира

На непреклонную главу.

И опустел твой Тускуланум,

И в жертву предана тиранам

Порабощенная страна.

Но будущие времена

Услышат звон твоей латыни.

Великий! не узнаешь ты,

Как месть научной клеветы

Преследует тебя и ныне…

Он сгинул, не оставив след,

Немецкой низости памфлет.

>>

Кумиры строгие белеют,

Античный услаждая вкус…

Хотя в жаровне угли тлеют

Под статуями древних муз,

Собачий холод в Ватикане,

И мерзнут нимфы в легкой ткани.

У всех туристов пар валит

Из уст. От мозаичных плит

Еже сильнее этот холод.

Но, невзирая на мороз,

В венке из ароматных роз,

Рафаэль так же вечно-молод,

И, как весною облака,

Живая кисть его легка.

Он тот же легкий и прозрачный,

Дитя любви, дитя весны…

Но там, внизу, в капелле мрачной,

Сверхчеловеческие сны

Запечатлела кисть титана.

Сгустилось облако тумана,

Чуть свет струится из окон,

В тени таинственный плафон,

И краски хмурые поблекли.

Там духи ужаса парят

В предвечной тьме… Туристов ряд

Вперяет жадные бинокли

Туда, где виден во весь рост

Харон, поднявший черный хвост.

И это пред святым престолом!

Как бог языческой земли,

Христос представлен полуголым,

И свеч священных фитили

Хвосты чертей поджечь готовы.

Как смрадный дым черно-лиловый,

Клубится небо, точно ад.

Здесь баня или маскарад?

Апостол Петр, старик дородный,

Весь в мускулах и нагишом,

Вот так и хватит вас ключом…

Ужели в праздник всенародный

Пред чернобесием таким

Обедню совершает Рим?

Всего милей была мне фреска,

Совсем угасшая от лет,

Но нежно-золотого блеска

Она еще хранила след.

Здесь Моисей, склонивши взоры,

Прекрасным дщерям Иофора

Ведро водою наполнял.

Из мглы рукав его сиял

Сияньем золотым и темным.

Прелестна с головы до пят,

Сжимая в пальцах виноград,

Стояла дева с видом скромным,

Как у невестящихся дев,

На стройный посох прялку вздев.

Обвив чело косой янтарной,

Ее воздушная сестра

Была, как облак лучезарный,

Вся соткана из серебра.

Кругом пастушеского быта

Следы: пьют овцы из корыта,

Из тыквы сделанный кувшин

Валяется в траве… Как сын,

Ты будешь Иофором принят,

Беглец Египта, Моисей!

Лишь эта из капеллы всей

Меня картина не покинет,

И не изгладится из глаз…

Я сиживал пред ней не раз.

>>

Вот древний праздник Римской черни!

И накануне Рождества

Я в храм Петра пришел к вечерне.

Предпраздничного торжества

Его приделы были полны;

С кадильниц голубые волны

Струились; отрок зыблил их;

Звучал орган; латинский стих

Младенца славил, и в кисейной

Одежде белой плыл аббат,

И пел он на гортанный лад,

Поднявши взор благоговейный.

И я, невольно умилен,

Внимал вечерний антифон.

Во всех церквах поют органы:

Родился в яслях Царь земли!

На площади Петра фонтаны

Сияют в радужной пыли.

Иду под свод колонн массивных;

Весь Ватикан, в одеждах дивных,

К приделу Хора востекал,

Где престарелый кардинал

Свершал над гробом Златоуста

Святую мессу, с головы

Сложивши митру. Но увы!

В громадном храме было пусто:

Турист в покинутых стенах

Бродил с Бедекером в руках.

Под сенью ватиканских сводов

Я видел дней твоих закат,

Союзник северных народов

И Льва Тринадцатого брат.

Уже расслабленный и старый,

В последний раз святые дары

Ты на престоле возносил

В день Рождества. Я посетил

Твою обитель вместе с Эрном,

Поклонником Сковороды.

Ты на церковные труды

Благословил нас, Церкви верным

Меня и друга моего

Нашел, сказав: «браво! браво!»

Другой из глубины могилы,

Из мглы невозвратимых дней,

Встает монаха образ милый

И он душе моей родней.

Приветлив, тих, гостеприимен

Был среброкудрый старец Пимен,

Как оный Пушкинский чернец.

Меня ребенка мой отец

Возил в его святую келью.

Он в Риме был архимандрит;

Придет в отель к нам, подарит

Мне книжку… шумному веселью

Он был чужой: его смущал

Беспутный римский карнавал.

В толпе нахальной, буйной, вздорной

Так было странно иногда

Его клобук увидеть черный.

Серебряная борода

Струилась легкими волнами.

Он за зиму сошелся с нами,

Потом в Москве нас посетил;

А там и след его простыл.

О милостивом Филарете

Мне книжечку оставил он.

Всегда потом, как светлый сон,

Сопровождал меня на свете

Тот образ старца в клобуке,

Я часто звал его в тоске.

Он ангелом, слетевшим с выси,

Мне в детстве был. Теперь же вновь

Смиренный инок Дионисий

В моей душе возжег любовь

К таинственным пещерам Рима.

В потухшем алтаре незримо

Молился он по вечерам.

Я часто в православный храм

Ходил на площади Кавура.

Смиренный там архимандрит

Читал канон: больной на вид,

Сухая, слабая фигура,

Волнами кудри на плечах,

И тайна светлая в очах.

Спокойный духом, плотью хилый,

Он русский инок был вполне.

В пещерах катакомб Прискиллы,

При тусклом, восковом огне,

Где мучеников кость белеет

И, кажется, еще алеет

Их крови благовонный след,

Услышал я его привет.

Живою вестью о Иисусе

Стоял он, причтом окружен.

Я подошел; со всех сторон

Раздался шепот: Russi! Russi!

Так люди разделенных вер

Сошлись во тьме святых пещер.

>>

В день Рождества лучом весенним

Играет южная зима.

Всхожу по мраморным ступеням

Капитолийского холма,

Где бродит тощая волчиха

В железном логове, и тихо

Сидят, нахохлены и злы,

Капитолийские орлы.

У нас в конце шестой недели

Поста, вблизи Никольских врат,

Такой же гам, и треск, и ад,

Как перед храмом Арачели,

Куда валит толпа людей

Послушать проповедь детей.

Где предрекла Октавиану

Сибилла ход земных судеб,

Теперь молиться я не стану

На разукрашенный вертеп,

С мишурным, золотым Bambino.

Но дети стаей голубиной

Воркуют с кафедры. Меня

Заученная болтовня

Невольно трогает. Их жесты

Порывисты, как у южан.

Здесь дети знатных горожан

Знакомятся. Здесь есть невесты

Для жениха в пятнадцать лет,

Здесь каждый мальчуган — поэт.

Я не забуду величавой

Равнины Лациума. Дол

Покинул я. На Monte Cavo

Меня ленивый вез осел.

С вязанкой хвороста навстречу

Шла дева. Я ли не замечу

Албанских благородных плеч?

Блаженством мимолетных встреч

Я прежде жил, и погибала

Душа от нежных, страстных дум…

Те дни прошли… Лишь ветра шум

Свистел в горах. Где Ганнибала

Был прежде лагерь боевой,

Я ехал древней мостовой.

К камням Юпитерова храма

Меня тропинка привела.

Всё пусто. Под ногами прямо,

Как голубые зеркала,

Озера Неми и Альбано

Сияли нежно из тумана;

Шумели вещие дубы.

Где Рима древнего судьбы

Решило вышнее избранье,

Теперь лишь ветра слышен свист,

Засыпал камни желтый лист,

И бездыханная Кампанья

Простерлась с четырех сторон;

Окутана в лазурный сон.

>>

О, Вечный Город! ты от века

Влюбленных пилигримов цель.

Здесь вырос гений человека,

Здесь сладострастный Рафаэль

Почил в объятьях Форнарины.

Здесь стены виллы Фарнезины

Хранят тела его богинь.

Его Олимп, как синька, синь,

Как Возрожденье, всё богато.

Обилен яствами обед,

И боги, нимфы, Ганимед,

Как розовые поросята,

Раскормлены. Античный мир

Здесь нагулял изрядный жир.

Здесь утопал в роскошной неге

Беглец Германии своей

И плел классических элегий

Венок, с певцами древних дней

Вступивши в спор на лире сердца.

Его благословил Проперций,

Ученый муж с огнем в крови,

И с триумвирами любви

Прославлен Гёте заедино.

Оставил здесь глубокий след

Диканьских хуторов поэт.

На темной улице Sistina

В те дни была святая глушь

И реял призрак Мертвых Душ.

Люблю у Trinita de’Monti

Встречать торжественный закат:

Там пинии на горизонте

Чернеют у Фламинских врат,

И Петр угрюмо золотится,

И город темный, как гробница,

Уходит в даль рядами крыш.

Какая мертвенная тишь!

Великий Рим! часы заката —

Твои часы: твой свет зашел,

Не шелохнется твой орел!

Но в блеске пурпура и злата

Твой похоронный балдахин,

И Ватикан, и Палатин.

Иной и лучшей панорамы

Я зритель был. Моей Москвы

Сияли золотые храмы

В лучах весенней синевы,

С них благовест летел веселый:

Канун весеннего Николы

Встречала древняя Москва.

Уже густа была трава,

Черемуха в одежде снежной

Стояла, меж ее ветвей

Журчал незримый соловей.

И образ милый, образ нежный,

Цветка черемухи нежней,

Сулил мне много светлых дней.

IV. НЕАПОЛЬ[216]

По-русски кучер фразы сыпет…

Здесь морем воздух напоен,

Здесь веют Греция, Египет,

Здесь о смешении племен

Гласит трактирчик Серапида;

Здесь итальянец бойче с вида,

Черней, грязнее и наглей.

Ветрила дальних кораблей

Несутся к Искии лиловой.

В окошках — лава и коралл;

В толпе базарной пестр и ал

На девушке черноголовой

Роскошно рдеющий платок.

Здесь не Европа, а Восток.

Отель, и грязный, и пустынный,

Нас принял под холодный кров.

В окошко лезут апельсины…

Оливковых, корявых дров

Унылый угль в камине тлеет…

Но море дышит, море млеет!

Какою ласковостью полн

Простор лазурных, южных волн.

А в залах светлого музея

Какой веселой наготой,

В улыбке солнца золотой,

Смеется Дафнис и, робея,

Прижал к устам живой тростник,

Сатира пылкий ученик.

Здесь откровенней и наглее

Смеются нагота и страсть,

И папской скромности затея

Здесь всякую теряет власть:

Представлен фавн козлобородый

Таким, как был он от природы…

Но что могу сравнить с тобой,

Из гроба вырванный судьбой

Нетленный, дивный прах Помпеи?

Какой творец создать умел

Воздушный рой прозрачных тел

С окраской розы и лилеи?

Весь этот легкий, нежный дым

Неподражаем, несравним.

Мы ехали долиной чахлой,

Манили Байи издали.

Был серый день. Весною пахло,

И розовели миндали.

Дышали мы парами серы

Во тьме Нероновой пещеры.

Вот край, где жил Тримальхион,

Здесь задавал пирушку он

Неприхотливым горожанам,

Здесь цвел изысканный разврат

В тени восточных бань. У врат

Виднелась надпись: cave canem,

И собирался мелкий люд

Отведать крох с богатых блюд.

Где все служили богу чрева,

На лодке, в буре грозовой,

Суда Господнего и гнева

Явился вестник роковой.

Причалил к брегу Путеола,

Весь полный грозного глагола,

Согбенный, хилый иудей.

С толпою преданных людей

Он дальше, к Риму, путь направил.

В стране отравленных паров,

Разврата, неги и пиров,

Как тень, прошел апостол Павел,

Пронзив преступные сердца

Предвестьем близкого конца.

Ужасный край! Здесь Божьей кары

На всё наложена печать:

И дым бурлящий Сольфатары,

И серая, глухая гладь

Как бы подземного Аверна,

И воды в глубине пещерной,

И ложе древней жрицы Кум —

Всё ужасом волнует ум.

Как эта зыбкая трясина

Над морем лавы огневой,

Таков удел наш роковой,

И неминуема кончина.

Но сей апостольский язык

Сынам греха казался дик.

Теперь здесь глухо и пустынно:

Невдалеке от адских стран,

На бреге озера Lucrino,

Стоит безлюдный ресторан,

Морскими устрицами славный.

Здесь житель Рима своенравный

Будил уснувший аппетит.

Я не таков: меня тошнит

От устриц, вспрыснутых лимоном:

Одной довольно будет мне…

Когда я отдал дань вполне

Вину и кумским макаронам,

Меня мой гид — злодей, вампир! —

Лишил пятидесяти лир.

О, как был сладок путь обратный!

Уж звезды южные взошли,

Чуть веял ветер ароматный

Он волн, сребрившихся вдали.

И, в ласковых лучах белея,

Как девушка, Парфенопея

Дремала нежным сном весны.

Какие к ней слетели сны,

К подруге страстной, вечно-юной,

Поэтов древних и царей?

Не помнит ли она тех дней,

Когда всю ночь звенели струны

И легкий ветер лодки нес,

Увитые цепями роз?

V. СОРРЕНТО

Который раз, как пустомеля,

Я детство вывожу на свет:

Вот я в отеле Cocumella,

Где мне исполнилось шесть лет.

Тогда здесь много проще было,

Беднее, но зато как мило!

Был глуше апельсинный сад,

Свежа, как первый виноград,

Была шалунья Генриэтта,

Хозяина Гарджуло дочь;

Уста — как кровь, глаза — как ночь

Меня уже пленяло это:

Я как-то персик утаил

И Генриэтте подарил.

Она смеялась очень звонко,

И я обиделся: она

Меня считала за ребенка,

Ей страсть моя была смешна!

Свиданья миг мне был бы дорог.

А впрочем: ей теперь за сорок:

Меньшой из братьев пансион

Теперь содержит, да и он

Не слишком молод. Вот когда бы

Была у Генриэтты дочь,

Такая же, как мать, точь-в-точь!

Да нет такой. Один лишь слабый

Винченцо, старый метрдотель,

Остался верен мне досель,

Да тот же сад, да то же море!

И волны так же, как тогда,

С грудями скал угрюмо споря,

Не отдыхают никогда.

И так же мертвые лимоны

В траве сгнивают потаенно,

Распространяя аромат,

И, бесконечные, висят

Плоды, как слитки золотые.

Низводит к морю ряд пещер:

Их камень выдолблен и сер,

И вторят своды их пустые

Мои шаги, как в оны дни,

Когда я бегал в их тени.

Мне памятна пещера эта!

Она мне кажется теперь

Жильем страдальца Филоктета,

Куда лишь только дикий зверь

Заглядывал и, не смолкая,

И день, и ночь ревела стая

Бесчисленных, зеленых волн,

И редко приставал к ней челн,

Бегущий к Греции счастливой.

Впервые здесь мой детский сон

Бывал взволнован и смущен

Мечтою страстной и стыдливой:

Сорренто! средь твоих пещер

Впервые мне предстал Гомер.

И к эллинскому баснословью

Припали жадные уста

С каким восторгом и любовью!

Киприды нежной красота

Меня как сладко волновала!

Казалось, море навевало

О ней пленительный рассказ,

И лиру взял я в первый раз.

Стихи без рифмы и без смысла

Я начал няне диктовать.

Молчал отец, хвалила мать

С улыбкою довольно кислой…

Я и тогда не унывал,

Как и теперь не жду похвал.

VI. ПОМПЕЯ[217]

На целый день извозчик нанят.

Как счастлив я! Уже давно

Меня к себе Помпея тянет,

Как тянет пьяницу вино.

Полями катится коляска…

Как в жизнь ворвавшаяся сказка,

Покрыта пеплом и золой,

Уже Помпея предо мной.

Два-три отеля с рестораном,

А дальше — смерть. Всё тихо вкруг.

Везувий замер и потух,

И над бездейственным вулканом

Сияет голубая твердь,

Спокойно озаряя смерть.

Смотря на гидов без улыбки,

Вхожу в холодный ресторан:

Пиликают плаксиво скрипки

Для развлеченья англичан.

Отдавши время макаронам

И везувийским благовонным

Вином — подобием чернил —

Заливши их, в страну могил

Иду, отпугивая гидов.

Сначала захожу в музей,

Где, в муках скорчившись, как змей,

И телом всем страданье выдав,

Мертвец, засыпанный золой,

Лежит столетья, как живой.

Здесь всё померкло, всё ослепло,

Всё искалечила судьба,

Везде — зола и груды пепла,

Везде — разрытые гроба.

И тут же — ясность древних линий,

И беломраморный триклиний,

Цветник и чистый водоем.

За храмом — храм, за домом — дом.

Вот светлое жилище Веттий

С игровой живописью стен;

Соблазном дышит древний тлен…

В изяществе, во всем расцвете

Греха, и юношей, и дев

Постиг внезапно Божий гнев.

С какой изысканностью люди

Здесь услаждали плоть свою,

Весь разум изощряя в блуде.

На крайней гибели краю

Они всю жизнь одели в розы:

Везде двусмысленные позы,

Везде объятья страстных пар

И рядом с храмом — лупанар.

О, ядовит твой пепел смрадный,

Он трупным ядом напоен,

Помпея! Пляска голых жен,

Лозой увитых виноградной,

Нас опьяняет и теперь,

В нас древний пробудился зверь.

Закройте древние могилы,

Не подымайте мертвецов!

Уже зараза охватила

Европу с четырех концов.

Помпея вся могильным ядом

Отравлена… а тут же, рядом

С развратным домом для рабов,

Белеет улица гробов.

Здесь кипарисы в небе синем

Чернеют, навевая мир.

Помпея спит, окончив пир

И кубок выронив. Покинем

С улыбкой грустной на устах

Ее прелестный, грешный прах.

VII. АССИЗИ. Терцины[218]

Куда ведет меня мой путь нагорный?

Тропинки след уже давно исчез,

Но я иду, моей мечте покорный.

Святых олив внизу сереет лес,

И льется на безветренные долы

Сияние серебряных небес.

Колокола вдали жужжат, как пчелы,

Со всех сторон верхи Умбрийских гор

Сияют, как небесные престолы.

На них спускался ангелов собор,

К Бернарду здесь сошла Святая Дева,

А там Христос объятия простер

Франциску с окровавленного древа

И навсегда прожег его ступни.

Я на горе. Направо и налево,

Пустынные, в оливковой тени,

Лежат долины Умбрии священной;

Такие же, как в золотые дни,

Когда Франциск, Христов бедняк смиренный,

Здесь проходил с толпой учеников

И зрел Христа, коленопреклоненный.

Здесь воздух полн молитвами веков,

И кажутся волнами фимиама

Серебряные стаи облаков.

На башню я взошел. Пред взором прямо

Перуджия мерцала на заре.

Я преклонил колена, как средь храма.

Бледнела твердь в лучистом серебре,

И ночь, холмы безмолвием овеяв,

Меня застигла на святой горе.

Как древний сын плененных иудеев,

Я вспомнил мой любимый Богом край,

Мой Радонеж, Звенигород, Дивеев —

Родных скитов в лесах цветущий рай.

Моя родная, дальняя Россия,

Здесь за тебя мне помолиться дай.

Бесчисленные главы золотые

Уже меня зовут издалека,

Чтоб встретить Пасхи празднества святые.

В златистые одета облака,

Вся Умбрия, как ангел в светлой ризе,

И так же, как в далекие века,

Вечерний звон несется из Ассизи.

ВОЙНА С ГЕРМАНИЕЙ[219]

Salut donc, Albion, vieille reine des ondes!

Salut, aigle des czars qui planes sur deux mondes!

Gloire a nos fleurs de lys, dont l’eclat est si beau!

……………………………………………………………………..

Je te retrouve, Autriche! — Oui, la voila, e’est elle!

Non pas ici, mais la, — dans la flotte infidele.

Parmi les rangs chretiens en vain on te cherchera.

Nous surprenons, honteuse et la tete penchee,

Ton aigle au double front cachee

Sous les crinieres d’un pacha!

C’est bien ta place, Autriche!

Victor Hugo

I. ВИЛЬГЕЛЬМУ[220]

России гибель и позор

Готовя в самоупоеньи,

Как царь Навуходоносор,

Небесное долготерпенье

Ты долго, долго истощал…

Кичась и чванясь, ты держал

В оцепенении полмира

И думал: всех отдать пора

На прихоть прусского мундира,

На злобу венского двора.

С кичливым братом заодно

Поднялся дряхлый Франц-Иосиф:

Делить Россию решено,

И, всей Европе вызов бросив,

Ты русских кроткий мир отверг.

И вот, смотри: под Кенигсберг

Идут бесчисленные рати,

За миллионом миллион,

Отмстить за кровь славянских братий —

И новый пал Наполеон.

Смотри: с британских островов,

Французским пушкам дружно вторя,

Могучей Англии сынов,

Царей бушующего моря,

Отплыл неодолимый флот —

Российских берегов оплот.

Он по морям и бухтам рыщет,

Ловя немецкие суда.

Гранаты рвутся, пули свищут,

И как кладбища — города.

На прах бесчисленных могил

Струится кровь потоком свежим…

Что ж! Истощай звериный пыл

И торжествуй над павшим Льежем!

Возмездья день уж недалек:

За то, что ты весь мир обрек

На казнь безжалостным железом,

От Божьей ты падешь руки.

Уж по своим родным Вогезам

Идут французские полки.

К кому за помощью придешь?

К чьей мирной пристани причалишь?

Все помнят жен и старцев дрожь,

Залитый польской кровью Калиш

И осквернение церквей.

Пруссак безбожный, на детей

Ты поднимаешь меч кровавый,

На пастыря у алтаря,

И мрачною пятнаешь славой

Полубезумного царя.

Смотри, Вильгельм, какой поток

На твой цветущий край нахлынул,

Когда весь Север и Восток

Наш царь к твоим пределам двинул.

Какая даль, какая ширь!

Украйну, Польшу и Сибирь,

Хребты Кавказа и Алтая

Твой дерзкий голос разбудил.

Гремя, волнуясь и блистая,

Идут полки несметных сил.

Ты знаешь ли, германский край,

Всю силу веры православной,

Когда наш кроткий Николай,

С толпой епископов державной,

Среди святынь Кремля простерт,

Смиренным благочестьем горд,

Подобясь предкам богомольным,

Когда годину торжества

Справляет звоном колокольным

Золотоглавая Москва?

А ты, озлобленный старик,

Хладеющий у двери гроба,

Быть может, наконец, постиг,

Куда неблагодарность, злоба

Ведут твой гибнущий народ?

Уж день свободы настает

Для страждущей Червонной Руси.

О, бедный мой, казнимый край,

Мужайся в роковом искусе

И славу предков оправдай.

1914. 15 августа с. Дедово

II. К ВОЛЫНИ[221]

Моя Волынь! ты осенью одета

В златое пламя лип,

Веселый труд шумит в полях с рассвета

И молотилок скрип.

Твои поля цвели, грозы не чаяв,

На рубеже двух стран,

Как белый замок, высился

Почаев — Защита христиан.

И что теперь? Оторванный от дела,

Семью оставил жнец,

Не лист осин, а кровь людей одела

Всю землю в багрянец.

Молчат твои поруганные храмы,

Безмолвие в полях.

Рыдает перед Девой Остробрамы,

Прощаясь с жизнью, лях.

Моя Волынь, и над тобой нависла

Железная рука…

Но край отцов, наследье Осмомысла,

Манит издалека.

Восстань, Волынь! под гром музыки трубной,

Проснулись наконец

И древний Луцк, и — слава Польши — Дубно,

И горный Кременец.

И от высот Почаевской твердыни,

Благословляя рать

На бой с врагом поруганной святыни,

Сияет Божья Мать.

Готовые принять с небесной выси

Кровавые венцы,

Склонились Анастасий, Дионисий,

Святые чернецы.

Молитвой их закованы, как в латы,

Славянские полки:

Уж Божий ангел гонит за Карпаты

Австрийские штыки.

Но если ты «Австрийского Иуду»

Не победишь в борьбе,

Моя Волынь, я вечно плакать буду,

Родная, о тебе.

III. К АНГЛИИ[222]

Царь, римских цезарей наследивший венец,

Предначертал пути священного союза

С тобою, Англия! Ты наша, наконец,

Британцев строгая и девственная муза.

Страна, где целый год ненастье и туман,

Мы о тебе давно мечтали на Востоке;

Твой остров — ярмарка для европейских стран,

Но девы нежные твои голубооки.

Страна приморская, где каждый город — порт;

Где дым фабричных труб встает в дали дождливой,

В тени твоих аббатств, и Кембридж, и Оксфорд

Цветут науками для юности счастливой.

В твоих горах досель Мак-Айвор и Стюарт

Блуждают на конях при свете ночи лунной,

И славу прошлого поет шотландский бард,

Под елью древнею, на арфе тихострунной.

Народ единственный, ты величаво горд

Стихами Байрона, Мильтона и Шекспира.

Как пять веков назад, твой благородный лорд

Гремит в парламенте, решая судьбы мира.

Перед Европою железный свой кулак

Германский канцлер сжал, и дрогнули народы…

Но прав и вольности держал священный стяг

Рукою крепкою твой Гладстон, друг свободы.

Народ, которому и право, и закон

Впитались в плоть и кровь, ты любишь нашу славу

И роскошь наших служб, в мерцании икон,

По византийскому свершаемых уставу.

Добро пожаловать! Когда наш общий враг

Подъял кровавый меч Германии на горе,

Мы помним времена, когда британский флаг,

При криках чаек плыл в пустынном Белом морс.

Перикл Британии, великий Грэй, твой дед[223]

Явился с Ченслером в Кремлевские твердыни;

Твой голос — нам родной. Идем путем побед

Во имя вольности, закона и святыни!

IV. НА ВЗЯТИЕ ЛЬВОВА[224]

Стольный град Червонной Руси,

В многовековом искусе,

Как в огне, перегоря,

Ты всё ждал, чтоб из-за Збруча

Подошли, к тебе, как туча,

Рати Белого Царя.

От Москвы золотоглавой

Царь к наследью Ярослава

Длань победную простер:

Вняв мольбе русинов слезной,

Русь идет грозой железной

Ко хребтам Угорских гор.

Здравствуй, край обетованный!

Смолкнет гром тревоги бранной,

И блеснут над тьмой могил

Главы греческого храма.

Здравствуй, край, где — бич Ислама —

Ладил с Римом Даниил.

Львов, цвети, не зная страха

Перед хитрой злобой ляха

И Цесарскаго двора,

С их кичением безбожным…

Стало близким и возможным

Невозможное вчера.

Львов, для радости пасхальной

Твой народ многострадальный,

От Карпат до Кременца,

Собери под стяг державный,

Звоном Пасхи православной

Торжествуя без конца.

V. ПАПЕ БЕНЕДИКТУ XV[225]

Пятнадцатый в ряду своем,

Отцу монахов соименный,

О, наконец, звучит, как гром,

Твой голос властный, вдохновенный!

Забудь старинную вражду:

Когда Европа вся в аду,

Не время для церковных споров.

Безмолвье мрачное покинь,

Громя рушителей соборов

И осквернителей святынь.

Готовь безжалостный эдикт,

Грозя бушующим стихиям,

И пусть исправит Бенедикт

Ошибки, сделанные Пием.

Пусть поразит твой приговор

Двусмысленный австрийский двор —

Игрушку Пруссии коварной.

Перед германским палачом

Замкни навек порог алтарный

Святым, апостольским ключом.

Во прахе Реймс, и Нотредам

Едва избег руки тирана.

Ты дашь ли пьяным пруссакам

Поджечь святыни Латерана?

Пустеет Цесарский престол,

Но высоко парит орел

Над нашею Москвой верховной —

Священной Византии стяг.

О, Рим апостольский, церковный

Нам общий угрожает враг.

Наследник древних, славных пап,

Твой пастырь, кардинал Рамполла,

В борьбе возвышенной ослаб

Против австрийского престола.

Он веру русскую любил,

И Веною унижен был,

Уже приблизившись в тиаре.

Остыл вражды старинной пыл:

Ведь гордый Лев и Керулларий

Не встанут из своих могил!

Сними же роковой эдикт

С престола пленного Софии!

Тебе, державный Бенедикт,

Протянет руку Царь России.

Верны преданиям святым,

Обнимутся Москва и Рим —

Два златоглавых великана.

Пора, сверши завет любви

И отлученьем Ватикана

Преступников останови.

VI. К ФРАНЦИИ[226]

Неужель, истомясь непосильной борьбою,

Ты не сгонишь врага с заповедных Вогез?

О, Франция, Франция! что же с тобою,

Иль изверилась ты в справедливость небес?

Вспомни, Франция, вспомни священные были:

Как британцы топтали родные поля,

Как бежали они пред сиянием лилий,

Как пастушка на трон возвела короля.

Пусть германец подходит к кремлю Орлеана,

Пусть разрушен твой Реймс неустанной пальбой, —

Веруй, Франция, веруй: твоя Иоанна

Не забыла тебя, неизменно с тобой.

Пусть поля твои красны от сечи кровавой,

Пусть и ночью и днем не смолкает пальба…

Пред свободным Парижем, свободной Варшавой

Разлетелась, как ветер, врагов похвальба.

Напряги, напряги же последние силы,

О, прекрасная Франция, дочь королей!

Будет горек германцам расплат за могилы,

За кровавую жатву французских полей.

Подыми же на север усталые очи,

Оглянись на далекий восток и воспрянь:

От кавказских хребтов и от стран полуночи

Миллионы полков ополчились на брань.

Чтоб Европе напомнить о правде и мире,

Подымается Русь, как один исполин;

Как река в половодье, всё шире и шире

Разливаясь, дошла до венгерских долин.

С ней и крест всепобедный, и меч Михаилов.

Удивляет весь мир доблесть русских солдат…

Пал старинный наш Львов, и проходит Брусилов

Далеко, за хребты неприступных Карпат.

И британцев воинственных, дружных с Нептуном,

С каждым днем вырастает бесчисленный флот,

И трепещет германец пред громом чугунным,

Покорившим брега Атлантических вод.

Потерпи же, о, Франция! Два исполина

Отомстят за твой Реймс и за кровь твоих ран,

И раздавит Европа кичливость Берлина,

И Европу спасет ополченье славян.

VII.ПРОБУДИВШЕМУСЯ ИСЛАМУ[227]

И ты, несчастный, поднялся

И ищешь гибели упрямо.

Знать, прогневила небеса

Кичливость дряхлого Ислама.

Устала от тебя земля,

Расслабленный дракон! Уж время

Орлу московского Кремля

С Царьграда снять лихое бремя.

Удар в отплату за удар:

Россию, по веленью Бога,

Освободила от татар

Наследница Палеолога.

Теперь подымет русский царь

Священный стяг — за Византию,

Отмстит поруганный алтарь,

Восставит падшую Софию.

Не лгут преданья старины,

Не лжет провидящее сердце:

Предсказан ход святой войны

В истлевших книгах староверца.

К осуществлению близка

Давно взлелеянная дума:

Уж встали русские войска

Перед твердыней Арзерума.

София, процветет твой храм

В бывалой красоте и блеске,

И вновь овеет фимиам

Твои мозаики и фрески.

Наступит вожделенный мир

Для всех и, поздно или рано,

Мы вступим с пением стихир

В заветный храм Юстиниана.

VIII. ПЕРЕД ЛУЦКОМ[228]

Промчались в вагоне рекрутском

Солдаты… Рассеявши тьму,

Багровое солнце над Луцком

Пылает в морозном дыму.

Глубоким засыпанный снегом,

Застыл и безмолвствует Стырь,

Забыв, как австриец набегом

Мутил его синюю ширь.

Волыни любимому сыну

Что Польши и Австрии гнев?

Здесь, путь заградив Гедимину,

Свой город отстаивал Лев.

Красавец Волыни, ты спишь ли?

Проснись! луч рассвета блеснул…

Опять загремел в Перемышле

Железного приступа гул.

1915. Январь. Между Луцком и Ковелем

IX. ХОЛМ[229]

1

Покрыла белая зима

Однообразные равнины…

Белеет твой собор с вершины

Уединенного холма.

Но вместо тишины обычной

Здесь лагерный не молкнет гам,

И пестрый люд разноязычный

Снует по грязным площадям.

Издревле русская земля,

Ты — прошлого живая книга!

Здесь Русь освобождал от ига

Меч Даниила короля.

Теперь его священный прах

Почиет в глубине собора,

Когда отстаивает лях

Свой край от рабства и позора.

Темнеет сумрачный костел,

Толпою полн многострадальной,

А с высоты, овеяв дол

Какой-то тишиной Пасхальной,

Сияет древний русский храм,

Как голубь Ноева ковчега,

И Холм восходит к облакам,

В покрове девственного снега.

2

О, две извечною враждой

Разъединенные стихии!

Уже связует Дух Святой

Судьбины Польши и России.

Здесь, где почиет Даниил,

Короной римскою венчанный,

Готов свершиться мир желанный

Двух вечных, равноправных сил.

Ужель вам враждовать до гроба?

И Девы Пресвятой алтарь

Не восстановит мир, что встарь

Разрушила людская злоба?

X. В КОСТЕЛЕ[230]

Сквозь лес готических колонн,

Горе, над мраком вознесенный,

Огнем лампады озарен,

Сияет чистый лик Мадонны.

Там, ко всему земному мертв,

Сложив молитвенно ладони,

Перед престолом распростерт

Священник в розовой фелони.

Мерцанье золота и бронз

Чуть озаряет тьму густую…

Поет орган, и юный ксенз

Возносит чашу золотую.

Всё смолкло. Кажется, весь мир

Развеялся, как облак дыма…

Лишь высоко взнесен потир

Под звуки музыки незримой.

То — отзвук неземных гармоний.

Им внемлет, с нежностью в очах,

С Христом-младенцем на руках

И с ветвью лилии, — Антоний.

А в нежно-бледной вышине,

Как в гроздьях вянущей сирени,

Приветно улыбаясь мне,

Клубятся ангельские тени.

А там, где гуще жуткий мрак,

Над миром чувственным и дольным,

Как верной пристани маяк,

Сияет взорам богомольным

Цветистых стекол дальний рай,

Суля покой душе усталой,

И, как зари сиянье алой,

Зовет земной покинуть край.

О, если б взвиться к небесам

Движением бесплотных крылий…

Как полн сырой и темный храм

Дыханьем ладана и лилий!

XI. К ПОЛЬШЕ[231]

Тебя железная судьба.

Казнила жребием тяжелым,

И не смолкают по костелам

Рыданья женщин и мольба.

Отцы и сыновья-подростки

Все — в бранном поле, и за них

Лепечет мать молитвы стих

У Ченстоховской Матки Бозки.

О, злополучная страна,

О, верная Пречистой Деве!

Ты вновь от риз обнажена

И распинаема на древе.

Кто истязуем так бывал

Касаньем к незажившей ране?

Но сам Христос тебя избрал

Причастницей своих страданий.

Взирай на кровь Его Страстей,

На пригвождаемые руки…

Ему поведай скорбь и муки

Твоих истерзанных детей.

Ведь скоро ясно будет всем,

Что кровь твоя — как жертва в храме,

Что вновь Рахиль рыдает в Раме

И озарился Вифлеем.

Насыщен голод духа злого

Твоими мертвыми детьми…

Прости же нам грехи былого

И нас, как братьев, приими.

XII.НА ГРАНИЦЕ

Иль даже небо негодует

И в спор людей вступает ад,

Что непрерывно ветер дует,

Холодный ветер из Карпат?

Там наша рать грозит врагу

Во мгле февральского тумана,

Изнемогая в стуже льдяной,

На окровавленном снегу.

А здесь всю жизнь разрушил гром,

И бесконечные могилы

Покрыли сумрачным ковром

Равнины Холмщины унылой.

И ты, моя Волынь, грустна:

Пронесся смерти ворон черный,

И дышит близкая весна

Заразой, смрадной и тлетворной.

И сердце замерло в груди

Пред этой казнью очевидной…

Устали все… Конца не видно…

А сколько крови впереди!

Когда-нибудь придет покой,

Но как-то жутко мне и сиро…

Ведь скорби не было такой

От самого начала мира!

XIII.В ГАЛИЦИИ

Мой путь лежал к заветной оной грани,

Знакомой лишь по лепету молвы…

Передо мною в утреннем тумане

Чернели гор лесистые главы.

Кругом был край, еще чужой недавно,

Но ставший наш ценой смертей и ран,

Где столько лилось крови православной,

Что крови той не смоет океан.

То вверх взбегали снежные дороги,

То с кручи падали… Со всех сторон

Карпатских гор угрюмые отроги

Теснили бледно-серый небосклон.

Хромала кляча, жид ворчал суровый,

И ветер в чащах буковых гудел…

Но мысль моя летела за предел

Гор, тающих в дали черно-лиловой.

Там веры совершались чудеса,

Там ждет давно народ многострадальный,

Там нас зовут Богемии печальной

Приветливо шумящие леса.

XIV. ДАРДАНЕЛЛЫ[232]

Разбивая, словно стекла,

Укрепленья берегов,

Мчится морем Фемистокла

Стая английских судов.

Море, славное исстари!

Ты — распутье двух дорог:

Здесь погибли Ксеркс и Дарий,

И раздавлен был Восток.

Геллеспонт взревел вспененный,

Вот он цепи разорвет…

Пред Европой восстает

Спор, от века предрешенный,

И ему — один исход.

Живы золотые были!

Лемнос флотом окружен,

Залпы пушек разбудили

Мирно спавший Илион.

Вождь Ислама побледнел,

Слыша, как, шумя в пучине,

С громом падают твердыни

Неприступных Дарданелл.

День уж близок. Скоро, скоро

Кремль Царьграда упадет.

В синем зеркале Босфора

Отразился русский флот.

Завершился спор столетий,

И, крестом сокрушена,

С Магометовой мечети

В море падает луна.

Мощь Европы и России

Опрокинула Ислам,

И опять в стенах Софии

Голубеет фимиам.

Спор безумный! спор неравный!

Слава Азии — как дым

Перед солнцем православной

Руси с Западом святым.

1915. 17 апреля С. Дедово.

XV. К ИТАЛИИ. В Духов день, 1915 г.[233]

Давно пора! В громах германской бури

Ты подвиг твой, начатый при Кавуре,

Свершишь, Италия! Возносятся до звезд

Стенания славян под твердию безмолвной,

И Адриатики уже краснеют волны,

И весь в огне Триест.

Италия, довольно ты стенала

Под игом варваров. От Квиринала

На брань священную тебя призвал король.

Ты руку подала России православной.

Сыграй же хорошо тебе уже издавна

Назначенную роль.

И, позабыв преданья распри старой,

Ключарь небес, увенчанный тиарой,

Благословил войска Италии родной.

Вотще грозил царям сей пастырь вдохновенный:

Угрозы истощив перед преступной Веной,

Он поднял стяг святой.

И Ватикан не спорит с Квириналом,

И римлян рать идет к тирольским скалам,

А над Венецией парит зловещий челн…

Увы, Италия, для варвара тевтона

Под солнцем нет святынь: твоих церквей корона

Падет в пучину волн.

Но будь крепка в борьбе, святой и правой:

Крылатый лев, с тобой орел двуглавый,

На запад и восток свою простерший тень.

Сегодня Русь — в цветах, над Римом пурпур ярок

Спешим в последний бой! Спасибо за подарок,

Подарок в Духов день.

1915. 11 мая

РАЗДОР КНЯЗЕЙ[234]

I

Не в день осенний журавли

С призывным криком мчатся к югу:

С окраин Киевской земли,

Вражду забывшие друг к другу,

Князья стекаются на съезд

В старинный Любеч. Ярче звезд

Их шлемы блещут. Под харлужным

Булатом весело кипит

Их кровь удалая, и щит,

Как жар, горит на солнце южном.

Вражду из-за своих земель

Они забыть желают ныне.

Покинув злачную постель

Своей красавицы Волыни,

Приехал хитрый князь Давид,

Смиренный, вкрадчивый на вид,

Но сердцем злобный и лукавый,

И простодушный Василько,

Уже покрытый бранной славой,

О нем гремящей далеко.

И, позабывши, как набегом

Олег терзал его поля,

Прощеньем сердце веселя,

Владимир обнялся с Олегом.

Владимир! — Киевской земли

Одна, последняя надежда!

Как вихрь, примчался он. В пыли

Его доспехи и одежда.

Он на заре внимать канонам

Пришел в Черниговский собор…

Вскочил в седло… во весь опор

Погнал коня. С вечерним звоном

Он был на берегах Днепра,

У врат обители Печерской.

Скакал без отдыха с утра

Могучий конь. Чепрак венгерский

Трепался в прахе и поту.

Кусты ломая на лету,

Владимир мчался без дороги,

Как половецкая стрела.

Уж конь едва волочит ноги,

Покрыты пеной удила,

Бока изранены стрекалом,

Но всадником своим удалым

Гордится благородный конь!

Метая из ноздрей огонь,

Храпя и фыркая пугливо,

Потряхивая черной гривой,

Вбегает он на княжий двор,

И, ногу вынувши из стремя,

Владимир говорит: «уж время!

Зовет ко всенощной собор».

Так витязи со всех окраин

Обширных Киевских земель

Стеклись, одну имея цель —

Любовь и мир. Христовых Таин

В смиреньи сердца приобщась,

В слезах клянется князю князь

Беречь отцовское наследье,

И, дружную собравши рать,

Страну от вражеских соседей

Союзной силой охранять.

О славе прадедов толкуют,

О бранях с греческим царем,

И крест таинственный целуют

Перед разверстым алтарем.

II

Три дня князья справляют пир

И шумом радости застольной

Приветствуют наставший мир.

Через три дня на воздух вольный

Они из Любеча спешат

И едут к вотчинам наследным,

К лугам Волыни заповедным,

В предгорья грозные Карпат.

Темнеет твердь. В росе жемчужной

Степной травы зеленый шелк.

Давид промолвил: «Святополк,

С тобой поговорить мне нужно.

Ох, до беды недалеко,

Пока на воле Василько.

Пределов нет его гордыне!

Пока он в Галицкой земле,

Ни я не прочен на Волыни,

Ни ты на Киевском столе.

Подумай-ка! Еще не поздно

Предотвратить удар. Когда ж

Он с Мономаха силой грозной

Соединится, жребий наш

Не весел будет. Мало толку,

Когда погонят в шею нас,

Или, как брату Ярополку,

Под сердце всадят нож. Как раз

Теперь для нас настало время

Свести вполне старинный счет

И злое Ростислава племя

Исторгнуть с корнем вон. Идет?»

И Святополк, темнее ночи,

Отер заплаканный очи

Своим бебряным рукавом.

«Воспоминанием о брате, —

Он молвил, — сердце как ножом

Ты мне резнул. В моем булате

Еще довольно силы есть,

Чтоб правую исполнить месть.

Но ужас клятвопреступленья!..

Не мы ль пред алтарем святым

Лобзали древо искупленья?

Ужели эта клятва — дым?

И мне ли, Киевскому князю,

Перед крестом солгать? Тогда

В меня мальчишка всякий грязью

Начнет бросать, и от стыда

Куда лицо свое я дену?

Ищи союзников других,

Когда замыслил ты измену

И точишь меч против родных». —

«Ну что ж? Я только между прочим

Сказал, что в сердце глубоко

Давно таю. На троне отчем

Владимир сядет. Василько

Не засидится в Перемышле

И двинет рати на Волынь.

Ты это благородство кинь,

Чтоб скверные дела не вышли.

Ты говоришь: я целовал

Крест. Эка невидаль! Для виду

Мы дали клятву. Но обиду

Кто вражьей кровью не смывал?

И что за крест! — одна забава!

Так, крестик для детей… ему

Цена вся — грош. Плюнь, брат! В тюрьму

Запри отродье Ростислава!»

Молчит угрюмо Святополк,

Внимая хитрый голос змиев;

Давид рукой махнул, умолк…

Уже золотоглавый Киев

Пред князем растворил врата,

И загремел затвор чугунный.

Весь город спит, и ночью лунной

Как морем, площадь залита.

Гуляют тени голубые,

Сады чернеют, и стоит

Над тихим куполом Софии

Недвижный, лучезарный щит.

III

Какою вестью Киев-град

Подавлен, потрясен, взволнован?

Князь Василько обманом взят,

В темницу заключен, окован,

И — горе! — выжжены его

Глаза железом раскаленным.

Над братом, зверски ослепленным,

Князья справляют торжество,

Подводят счет былым обидам…

Но мчится грозная молва:

Попрали Святополк с Давидом

Для всех священные права,

Нарушив крест и целованье.

Всеобщее негодованье

Бессильны выразить слова.

Блюститель правды и закона,

В Чернигове, Владимир князь,

Священным гневом разъярясь,

Клянется с Киевского трона

Согнать преступного лжеца,

Который, не стыдясь, позорит

Престол их общего отца.

Олег его угрозам вторит,

Уже готовы два полка:

Опустошительным набегом

Владимир отомстит с Олегом

За ослепленье Василька.

Угрюмо в тереме высоком

Замкнулся Святополк. Ничем

Не отвечает он упрекам.

Печален, сумрачен и нем,

Змеей раскаянья ужален,

Из княжеских опочивален

К боярам не выходит он.

Он знает, что со всех сторон

К нему летит негодованье,

Что всех проникло состраданье

К несчастной жертве. Наконец,

Печерской братии игумен

К нему взывает: «Ты безумен!

Зачем свой княжеский венец

Ты кровью запятнал невинной?

Ее омыть не так легко!

Вспомянешь ты перед кончиной,

Как плакал кровью Василько!»

Войну кровавую кудесник

На площадях пророчит. Твердь

Затмилась мглой. И, чуя смерть,

Войны и мора верный вестник,

Над ширью Киевских полей

Кружится коршун плотоядный

И предвкушает праздник смрадный

Над грудой княжеских костей.

И грянул гром. Поля пшеницы

Топча копытами коней,

Владимир перешел границы

Отцовской вотчины. Грозней,

Чем туча, он нахмурил брови,

И синим пламенем горят

Его глаза. Он Киев-град

Готов залить потоком крови

Во имя правды и креста.

Недавно мирные места —

Добыча битвы и пожара.

Свершается святая кара.

И, Киевских достигши врат,

Тяжелый обнажив булат,

Владимир требует отчета:

«Знай, Святополк, ты не уйдешь

От правого суда. Ты нож

На брата поднял. Коль охота

Тебе пришла нарушить мир,

Что ж! Я готов. Труби тревогу:

Я жизнь мою вручаю Богу,

Иду на битву, как на пир.

Вина прольется в нем немало,

Драгого, красного вина!»

Сказал, — и опустил забрало,

И всколыхнулись знамена.

Великий князь ответ смиренный

Шлет чрез гонца: «То — не моя

Вина. Коварный, как змея,

Давид поступок дерзновенный

Свершил преступною рукой, —

Давида и к ответу требуй!»

Ему — Владимир: «Мне и небу

Ты смеешь дать ответ такой?

Не в Луцке, на границе Польши,

Был князь несчастный ослеплен,

Предательски захвачен он

Здесь, в Киеве. Чего же больше?

В грехе сознайся, наконец!

Сложи, святую правду Божью

Не оскорбляя новой ложью,

Великокняжеский венец».

IV

Давид поспешно шлет гонца

С приказом убедить слепца

Замолвить слово примиренья

Князьям разгневанным, суля

Отдать ему в вознагражденье

Волыни злачные поля

И город в вечное владенье.

В подвале, темном и сыром,

Томился Василько. Одром

Ему служил холодный камень,

И язвы жгучие, как пламень,

Терзали очи. Много дней

Он орошал росой кровавой

Свою постель и цепи ржавой

Кольцо, язвящее, как змей.

Но время шло. Привыкли очи

К пустому мраку вечной ночи,

И кровь на выжженных зрачках

Густою запеклась смолою.

Могильной окруженный мглою,

Несчастный князь хирел и чах,

Без вздоха, жалобы и стона

Не отличая ночь от дня,

Главу на камень преклоня,

Молился Богу умиленно

И часа смерти ожидал.

Он мыслил: «Верно, пострадал

За гордость я. Одним ударом

Я думал ляхов покорить

И, перекинув рать к болгарам,

Главу за родину сложить.

Я слишком был самонадеян:

Великий подвиг мною был

В душе задуман и взлелеян.

Уже войсками я грозил

Прославленной земле венгерской,

И польский трепетал король

Перед моей отвагой дерзкой.

О жребий смертного! Давно ль

К верхам Карпат, покрытых снегом

Я шел с блистающим полком?

Давно ль был страшен печенегам?

Что стало с гордым Васильком?

Для праведных небес — обида,

Когда возносится кто — мал…

Но я руки не подымал

На Святополка и Давида».

V

И целый год гремел раздор:

Князья, восставши друг на друга,

Из-за земель давнишний спор

Возобновили. Возле Буга

Давида встретил Володарь,

И взял копьем слепого брата…

Князь Киевский владел когда-то

Землей Волынской и, как встарь,

Он захватил Владимир стольный

И рай волынских деревень.

Пред грозным князем добровольно

Давид скрывается в Червень.

Кому, о Киев златоглавый,

Ты дан во власть? Священный долг

Опять нарушил Святополк.

На братьев поднял князь лукавый

Враждебной Польши короля,

Он ладит с королем венгерским…

и в жертву козням богомерзким

Родная брошена земля.

Цветущий край как будто вымер,

Погибли села и хлеба…

Пора: высокая судьба

Уже давно тебя, Владимир,

Зовет на Киевский престол,

Тебя, избранник всенародный

И ветви царской, благородной

Прекрасный цвет! тебя, орел

Золотоверхого Царьграда!

Тебя, о рыцарь и монах,

К венцу назначенный измлада,

Царей потомок, Мономах!

VI

Пора опомниться, пора!

Не тратьте крови молодецкой!

Ведь рати силы Половецкой

Уже грозят из-за Днепра.

Забудьте старые раздоры;

К востоку обратите взоры,

И встаньте дружно, с грудью грудь,

Чтобы спасать родные степи:

Когда враги наложат цепи,

Бывалой славы не вернуть.

Уж тает лед под солнцем вешним,

И скоро благовонный снег

Весна рассыпет по черешням.

Но диких половцев набег

Наш край опустошит пожаром…

Крестьянин выедет с сохой,

Но он трудиться будет даром, —

Падет, ужаленный стрелой.

Князья, спасайте Русь родную,

Оставьте недостойный спор!

Спешите в Киевский собор

И умоляйте Мать Святую

Прославить бранные труды

И от родных брегов Днепровых

Прогнать восточные орды.

В чуть зеленеющих дубровах

Владимир ехал на коне,

Задумчиво, в мечтах суровых.

Кругом, в рассветной тишине,

Под небом, синим и раскрытым,

Лишь жавронок будил поля,

И по холмам, дождем омытым,

Чернела влажная земля.

У врат градских никем не встречен,

Владимир едет дальше. В храм

Он тихо входит незамечен.

Струится синий фимиам

Неиссякающим потоком

И тает в куполе высоком,

К стопам Пречистой вознесен.

Там лики ангелов суровых

Грозят огнем очей громовых.

В сияньи эллинских письмен

Священных старцев зрятся лики,

С кругами золота у глав.

И молится толпа, упав

Пред чашей с кровию Владыки.

Касаясь лбом холодных плит,

Народ затих. В мольбе о мире,

Вознес старик-митрополит

Горе — пылающий трикирий.

Пред светлым алтарем князья,

Уже в доспехах и с мечами,

Стоят с поникшими очами.

Здесь Святополкова семья

В слезах внимает песнопенью.

Блестит парча, сверкает шелк…

Под раззолоченною сенью

Стоит угрюмый Святополк,

В упорной думе сдвинув брови.

Уже он слышит стук мечей,

Уже он видит брызги крови…

Один, таясь от всех очей,

Владимир стал в притворе темном.

Он видит: в куполе огромном,

В венце царьградских мозаик,

Сияет вечной Девы лик,

Господствуя над мраком храма.

Ее стопы утверждены

На камне. К Ней вознесены

С кадильниц тучи фимиама.

И хор незримый раздался

Во славу непорочной Девы.

Росли могучие напевы…

Молился князь, и слез роса

Лилась волною благодатной,

Склонясь главой на меч булатный,

Владимир жаркие мольбы

Вознес за Русь: склонивши выю,

Он говорил: «Спаси Россию

Во дни искуса и борьбы.

Пречистая, избавь от муки

И от плененья Киев твой,

Ты, воздевающая руки

Над всею русскою землей!»

И в сердце князя, как в лампаде,

Влей молитвы пламенел.

А хор гремел, а хор звенел,

То умоляя о пощаде,

То захлебнувшись торжеством…

В сияньи грозно-золотом

Стояли ангелы Софии,

И благовонный фимиам

Бежал, как волны голубые,

К Ее недвижимым стопам.

1914 г. Октябрь — 1915 г. 2 Июня. Дедово

ЭПИЛОГ

Так в дни тяжелые войны

Напевы струн моих будили

Преданья нашей старины,

И Киева златые были

Казались вновь недалеки.

Бежал германец непреклонный,

И на рубеж Руси Червонной

Вступали русские полки.

Вернувши Львов одним ударом,

Достигши семиградских врат,

Стояли мы перед Унгваром,

За перевалами Карпат.

Страна заветная, родная,

России нашей колыбель!

Ты нас звала, как золотая

Годов младенческих свирель.

Здесь всё — свое, здесь всё — родное;

Украйны ласковый язык

Поет в полях. Но ты поник,

Как цвет лугов в годину зноя,

Несчастный галицкий народ!

Веками плакал ты незримо,

Порабощенный игом Рима,

В грозе церковных непогод.

Увы! народ многострадальный!

Свободы день тебе блеснул,

И вновь во мраке потонул…

В полях Галиции печальной

Опять свирепствует тевтон,

Опять германец в Перемышле…

Галиция, ты устоишь ли

Под бурей вражеских племен?

Мужайся: под стенами Львова

Родная рать опять готова

Вступить в последний, страшный бой.

Сражать германцев нам не внове!

О, Львов, прольется много крови

За обладание тобой.

Ненастна даль и небо хмуро.

С тревогой вещей устремлен

На гордый кремль святого Юра

Взор всех взволнованных племен

1915. 2 июня

ПОВЕСТЬ О ВЕЛИКОМУЧЕНИЦЕ ВАРВАРЕ[235]

I

Богат, славен город Илиополь. Много в нем роскошных дворцов, окруженных тенистыми садами, беломраморных бань, храмов, украшенных золотыми кумирами. Но чей дворец сравнится с дворцом вельможи Диоскора? Строен он из чистого фессалийского мрамора, со всех сторон окружен рощами и садами, и, кажется, нет конца тем садам, и ты уже не в городе, а попал в райскую пустыню. Звонкоголосый соловей поет на дереве кипарисном, алые розы благоухают медом; лилии стоят серебряными светильниками, а посреди сада журчит чистый источник. В том источнике каждое утро любит омывать лицо солнцу лепотой подобная дочка Диоскора Варвара.

Любо ей покинуть дом отца своего Диоскора и с милыми подругами играть в мяч и петь песни на зеленом лугу. Постыл ей родительский чертог, не веселит он ее сердце. А, кажется, есть там, чем полюбоваться и потешить взор. Гости из дальних городов стекались к Диоскору подивиться на его золотую утварь, расцвеченную смарагдом и сапфиром, на роскошное убранство его комнат, на расписанные славными художниками стены.

Светел триклиний в дому Диоскора. Посреди освежает его водоем прозрачной воды, где плавают золотые рыбы, а рядом с водоемом разбит цветник, где нежно благоухает черная фиалка и белые левкои — дар гостя из Александрии Египетской. Над водоемом белеет нимфа, изваянная резцом, достойным Фидия. По стенам изображены подвиги сына Зевсова Иракла: здесь цветущие нимфы Еспериды протягивают герою золотой плод божественного дерева, там он поражает дерзкого кентавра Несса отравленной стрелой, а ясноокая Деянира любуется его отвагой, стоя на колеснице, запряженной парой дородных коней. Всё манило к сладкому отдыху и наслаждению в доме Диоскора, во всем у него — довольство и избыток.

Долго тосковал вельможа по милой жене, которая, умирая, оставила ему дочку Варвару, но скорбь его залечило всемогущее время, да и золотая дочка не давала Диоскору печалиться, радуя его своей девичьей лаской и расцветающей красой.

Видя, что красота Варвары подобна солнцу и что пришло для нее время Гименея, Диоскор не выпускал ее дальше своего сада, а в доме построил ей высокую светлицу, где проводила она время с подругами и рабынями в милых забавах, шила золотом, услаждала слух песнями Омира. Так решил Диоскор держать ее до тех пор, пока не приищет ей жениха достойного, царской крови, приближенного к престолу Кесаря Максимиана.

II

Никого так не любила Варвара, как служанку Зою. Ей поверяла она свои заветные думы, с ней коротала светлые весенние ночи, когда засыпали прочие служанки.

Высоко над городом высился терем Варвары; казалось, уходит он в самое небо. На много стадий видны из окна загородные дома, деревни и горы, синеющие вдали.

Села раз Варвара у окна и велела Зое, взяв лютню, играть ей, чтобы разогнать тоску. Тогда был весенний вечер. Алое солнце садилось за дальние горы, и кипарисы чернели, как уголь, на золотом небе. Варвара смотрела на горы, усаженные нагими деревцами, с вершинами, увенчанными зубцами башен. За края их цеплялись розовые клочья догоравших облаков.

Напрасно Зоя старалась занять Варвару и девичьей болтовней, и игрой на лютне, и чтением милетских рассказов. Кручинна была госпожа ее, ничто не веселило ее душу.

— Ах, Зоя! — говорила она. — Что приключилось со мной последнее время — не знаю. Но постыло мне в доме отца моего, тянет меня дальше, дальше. Вон, посмотри, как летит дикая горлица! Если б мне полететь с ней за синее море!

Противны мне боги отца моего: я уже давно не жгу ладана на нашем алтаре, я бегу забав, мне постыло мое сапфировое ожерелье. Надоели мне рассказы о злых и завистливых богах. Разве могли они создать весь этот дивный, широкий мир, с садами, птицами, морями? Ведь эти боги — бездушные истуканы, и басням о их делах могут верить только дети. Ах! милая Зоя! Пойдем из этого дома к цветам и деревьям, чтобы радоваться весенней ночи. Посмотри. Золотые звезды зажглись над городом, лучи их дрожат, переливаются. Как будто эти звезды говорят с моим сердцем, говорят мне о Боге, благом, бесконечном, вечном Боге, который создал и эти звезды, и этот двурогий месяц, что озаряет базилику Маркиана. Но где этот Бог? О, если б узнать его, отдать ему жизнь, мое сердце, мою красоту. Я знаю, отец ищет мне жениха царского рода, но иного царя жаждет мое сердце, к иному царю влечет меня тайное желание. Зоя! Зоя! если б узнать этого царя, если б найти путь к нему!

Зоя отвечала:

— Госпожа! кажется, я знаю человека, который поможет тебе найти этого царя. Но молчи до времени. Завтра я приведу к тебе торговца ароматами и пряностями и оставлю вас вдвоем. Он научит тебя всему. Только не выдай меня, госпожа. Если узнают о моем знакомстве с этим человеком, меня подвергнут злым пыткам.

— Благодарю тебя, милая Зоя, — отвечала Варвара. — Если правда то, что ты говоришь, я награжу тебя достойно. Проси у меня тогда всего, чего хочешь.

— Госпожа, — тихо молвила Зоя? — после разговора с этим человеком ты, может быть, узнаешь, что тебе нечего подарить мне, потому что я богаче тебя. Моли Бога, чтоб он дал тебе то же богатство, каким я владею. Не дивись моим словам, госпожа: смысл их ты уразумеешь после.

Девы замолкли. Новые и новые звезды высыпали в небе. Наконец, всё небо запылало, как паникадило, полное зажженных свечей, и Варвара, преклонив колена, молилась этому дивному свету, возносясь сердцем к неведомому Богу.

III

На другой день рано утром, когда все в доме Диоскора еще спали глубоким сном, Зоя пошла на городскую площадь, которая находилась перед храмом Солнца и была украшена белыми и золотыми кумирами богов. Здесь собирались торговцы с разных концов света. Зоя подошла к одному торговцу из Смирны, продававшему ароматы, и приветствовала его: Радуйся! Затем она вступила с ним в беседу. Это был христианский священник, рукоположенный апостолом Павлом. Узнав от Зои о желании прекрасной дочери Диоскора, он обещал прийти сегодня после полудня к Варваре, под предлогом продажи ароматов.

Священник исполнил свое обещание и, оставшись один с Варварой, научил мудрую деву знанию истинного Бога Христа, поведав ей о Его крестных страданиях и светлом воскресении. Он рас— I крыл ей также великую тайну святой Троицы.

После этого торговец ароматами стал часто посещать Варвару и однажды окрестил ее, окропив водой из источника и возложив на нее маленький кипарисовый крест. Так сочетал он Варвару с ее небесным женихом — Христом.

А Диоскор радовался, видя, что Варвара часто покупает ароматы, и говорил ей:

— Так-то, милая дочка! Ароматы, розы — лучшие дары Эрота. Время идет, и знатные женихи добиваются брака с тобой. Между тем мне надо поехать в Рим, и я вернусь домой не раньше наступления осени. А на это время, милая Варвара, я открываю перед тобою ворота нашего дома. Пора тебе повидать людей, принять участие в праздниках. Скоро будет торжественное шествие жрецов ко храму Солнца. Ты примешь в нем участие вместе со знатными девицами Илиополя. Великий жрец уже просил меня, чтоб ты несла золотую корзину с виноградом во время шестым канефор. Там ты увидишь лучшую молодежь нашего города. Не один брак был решен во время праздничных торжеств. Так-то, милая Варвара! Порадуй меня к моему возвращению разумным выбором жениха. Радостны песни Гименея, весело сверкают факелы, когда восходит вечерняя звезда, хотя стыдливая дева и роняет невольные слезы, переступая порог брачного терема.

Варвара ничего не ответила, и Диоскор вскоре уехал в Рим, сделав распоряжения по хозяйству и сдав ключи дома старому вольноотпущеннику. Он приказал ему не жалеть денег на расходы молодой госпожи, забавлять ее, приводя флейтистов и актеров, и не препятствовать ни одному ее желанию. Кроме того, он нанял плотников для постройки бани в саду, у источника. Для постройки была срублена целая роща кипарисов на горах соседнего Ливана и привезен лучший мрамор с Пароса. Стены предполагалось украсить картинами искусного живописца. Баня должна была быть готова к свадьбе Варвары, и на фронтоне ее Диоскор предполагал изобразить свадьбу Пелея и Фетиды и золотое яблоко раздора.

IV

Словно птица, выпущенная из клетки, радовалась Варвара своей свободе после отъезда Диоскора.

Зоя уже давно была тайной христианкой. Теперь, вместе с Варварой, приняли крещение все ее подруги и рабыни, и девичий ее терем обратился в келью. Старый священник ежедневно наставлял юных дев в молитве и вере, и теперь уже ему не было нужды наряжаться торговцем. Варвара свела знакомство с тайными христианами Илиополя, часто навещала их бедные жилища на окраине города и раздавала богатую милостыню. Вольноотпущенник, управлявший домом, дивился, что госпожа отказалась от большинства прежних яств: оливы, виноград, пшеничные лепешки, немного молодого вина, — вот из чего состояла теперь трапеза Варвары.

Каждое утро, на восходе солнца, Варвара вместе с рабынями шла в сад, накинув на свой белый хитон бледно-изумрудное покрывало. Когда солнце зажигало красным светом снежные вершины Ливана и раздавались голоса первых птиц, девы, обратив очи к восходящему солнцу, пели песнь:

«Слава в вышних Богу, и на земле мир».

И золотое, торжествующее солнце казалось им светлым ликом Христа. Также и на вечерней заре девы сходили в сад для общей молитвы. Черные кипарисы недвижно стояли, как молитвенные свечи, розы благоухали, как кадильницы. А вдали озлащенный заходящим солнцем Ливан сиял нерукотворным иконостасом. Там расстилались пустые, каменистые равнины, без земли, без деревьев, и только на склоне Ливана один могучий древний дуб стоял, как бы в ожидании. А над ним сияли снега Ливана, и уже теплилась розовая звезда.

Девы пели:

«Солнце пришло на запад. Видев свет вечерний, поем Отцу, Сыну и святому Духу».

И ум премудрой девы всё глубже проникал в неисповедимую тайну святой Троицы.

V

Однажды, когда святая Варвара в уединении размышляла о тайне святой Троицы, она неприметно вышла на поляну, к источнику, где уже воздвиглись стены новой бани. В вечернем воздухе пахло свежим кипарисным деревом, щепки и стружки которого валялись кругом постройки. Уже вход бани был украшен двумя колоннами с коринфской капителью и фронтон отделан мрамором и золотом. Несколько плотников в красных и зеленых рубахах, с засученными до локтей рукавами, мерно ударяли по дереву блестящими секирами.

Варвара вошла в неоконченное здание. Она много любовалась мраморными скамейками для омовения, порфирными сводами и блестящими трубами, сквозь которые уже била ключевая вода. Благоухание роз и левкоев проникало в окна бани. Всё здесь манило к отдыху и неге.

Два окна были прорезаны на запад, и сквозь них было видно золотое небо и два-три мертвых кипариса.

— О несмысленные плотники! — воскликнула дева. — Можно ли портить столь дивное здание, лишив его света солнечного. Приказываю вам прорубить третье окно на Восток. Пусть три окна вещают о тайне святой Троицы. Пусть единое солнце, озаряя храмину тремя лучами, просвещает ум верных мудростию богословия.

И мудрая дева раскрыла строителям тайну триединого Бога и, покидая их, легким перстом начертала на мраморе подобие креста. И крест напечатлелся, как бы проведенный резцом. То было первое чудо святой Варвары.

VI

Когда наступило время сбора винограда, Диоскор вернулся из путешествия, и прежде всего пошел посмотреть новопостроенную баню. Увидев три окна вместо двух, он весьма изумился и строго спросил плотников, что побудило их изменить его приказания. Те отвечали, что поступили по желанию Варвары. Еще более удивился Диоскор, призвал Варвару и спросил ее, почему она вмешалась в дело и испортила план бани. Варвара отвечала: «Отец! ты, вероятно, приказал сделать два окна в честь двух светил небесных: солнца и луны. А я приказала сделать три окна во имя святой живоначальной Троицы».

И она исповедала перед отцом Христа, распятого и воскресшего, и учение о едином Боге, почитаемом в трех лицах.

Диоскор был усердным почитателем богов. Речи Варвары возбудили в нем ярость. Он выхватил меч из ножен и тут же бы поразил Варвару, но она бросилась бежать. Безумный отец погнался за своей дочерью, махая обнаженным мечом. Но Христос дал своей избранной невесте как бы два незримых крыла, и она неслась со скоростью ветра.

Преследуя Варвару, Диоскор выбежал за город, в поле. Здесь он остановился, чтобы перевести дух. Черные тучи сгущались над горами, понимался ветер, колебля ветви древнего дуба, к которому бежала Варвара.

Диоскор собрал последние силы и побежал дальше. Но Варвара была далеко впереди. Она бежала в горах, по бесплодным, кремнистым долинам, изредка поросшим терновником и осиной. Ее зеленый плащ разорвался в клочья, которые развевались на ветках терновника. Сандалии развязались, нежные ноги оставляли следы крови на дорожных камнях. Вдруг дорога оборвалась, и скала загородила путь Варваре. Всем сердцем воззвала она ко Христу, и случилось великое чудо: скала расступилась перед девой, и, когда она вошла в нее, камни снова сдвинулись.

Так — непорочная голубица — от черного врана земного воспарила она в покров небесного орла и нашла приют в тени его державных крыл.

Видя, что Варвара исчезла, Диоскор, как раненый тигр, стал бегать по горам. Услышав звуки пастушеской свирели, он побежал на них, и увидел двух мальчиков-пастухов, пасших коз в небольшой горной котловине, где было немного травы и кустарника.

— Пастухи, скажите мне, не видели ли вы в горах девушку, бегущую как ветер, и не знаете ли, где она укрылась? — крикнул Диоскор.

Один пастух отрицательно покачал головой, а другой, заметив в руках Диоскора блестящий червонец, молча указал ему на

соседнюю пещеру. Там таилась святая дева, там нежно ворковала пустыннолюбная горлица и журчал горный ключ.

Разъяренный Диоскор бросился в пещеру, и, схватив дочь за ее волосы, до ног падавшие золотыми струями, выволок ее из пещеры. Ударяя ее головой о камни, он бежал с ней к Илиополю, который весь был омрачен тучами. Молния уже вспыхивала то здесь, то там, мгновенно озаряя беглым пламенем мраморную кровлю храма Солнца.

Изрыгая проклятия, влачил Диоскор Варвару, и капли крови, как алые цветы, испещрили ее голову. Так кровавым венцом венчалась Варвара с небесным женихом своим.

VII

Продержав Варвару несколько дней в сырой подземной темнице, Диоскор повел ее на суд к игемону Маркиану. Это был день сбора винограда, все лозы в винограднике Диоскора были обнажены и точила обрызганы кровью винограда.

День был золотой. Облетающие осины трепетали в синем небе багряными листами. По городу ходили веселые толпы гуляющих, блестя парчовыми одеждами и шелковыми плащами.

Судилище было полно знатных посетителей, пришедших посмотреть, как будут судить дочь знатного вельможи. Маркиан сидел на троне в парчовой одежде, по обе стороны трона стояли солдаты с секирами. Перед троном воздвигнут был алтарь богу Солнца, на котором дымился жертвенный ладан.

— Здравствуй, прекрасная Варвара, — начал говорить Маркиан. — Верить ли дошедшим до меня печальным слухам? Неужели дочь лучшего гражданина в Илиополе соблазнилась учением христиан? Опровергни этот нелепый слух: принеси жертву славному богу Илию, в честь которого воздвигнут наш святой город.

— Пророк Божий говорит, — отвечала Варвара, — идолы язычников — сребро и злато, дела рук человеческих, «подобны им будут делающие их и всякий, кто надеется на них»! Я же, о Маркиан, приношу жертву хвалы Богу моему и сама хочу быть Ему жертвой.

Слова эти привели Маркиана в ярость.

— Я пощажу пока твое тело, — воскликнул он, — но знай, что если ты будешь упорствовать и не сожжешь сейчас хоть несколько зерен фимиама на алтаре Илия, я потешу взоры собравшейся толпы твоей девичьей красотой, которая должна была осчастливить юношу царской крови. Палачи! совлеките с нее одежду. Пусть ее Бог придет спасти ее от поругания!

О, святая Варвара! найду ли слова, чтобы описать смятенье твоей целомудренной души, когда ты услышала приказ неистового игемона? Опишу ли мучения, ужаснейшие, чем раны и заушения, когда грязные руки палача коснулись твоего непорочного тела и совлекли с тебя светлые одежды, и тело твое, золотое и благоуханное, обнаженное от одежд, было выставлено на поругание — жертва, уготованная Иисусу. И Маркиан, насладившись позором твоим, велел повергнуть тебя на землю, вдеть руки твои в железные узы, ноги связать ремнями и нещадно бить тебя воловьими жилами. И плоть твоя очервленилась язвами и кровью, и сладкое благоухание той крови поднялось, как облако, к небесному престолу жениха твоего Иисуса!

Когда кровь, сочившаяся из ран Варвары, залила весь пол судилища, так что скользили сапоги палачей, Маркиан приказал вынуть Варвару из уз, завернуть тело белой и нежной тканью, обложить останавливающими кровь травами и мастями и отнести в темницу.

VIII

Оставшись одна в темной и сырой темнице, Варвара всем сердцем воззвала к жениху своему Христу, и внезапно свет озарил темницу. Как бы легкое белое облако подплыло к Варваре, и из облака сошел к ней Иисус Христос в терновом венце и багрянице. Прикоснувшись перстом к ее ранам, он исцелил их, а потом стал беседовать со своей возлюбленной невестой. Лучи света исходили от его тернового венца, и от одежды его изливалось райское благоухание. Беседуя с Варварой, он незаметно стал удаляться, и, когда исчез из виду, снова тьма объяла Варвару, но она радостно славословила Бога и пела псалмы Давида. Вдруг из-за окна послышался ей тихий план, потом чей-то голос стал вторить ее молитве. Варвара подошла к окну и заглянула за железную решетку. В свете месяца она увидела, что неизвестная женщина сидела на камне перед окном. Увидев Варвару, зга женщина опустилась на колени и, подняв руки к святой Варваре, воскликнула:

— Радуйся, Варвара, невеста Христова прекрасная! Блаженна я, что удостоилась видеть, как возлюбил тебя жених небесный; к тебе, непорочной своей невесте, пришел, от ран исцелил, светлостью лица Своего неизреченно возвеселил твою душу. Радуйся, ибо капли крови твоей были слаще меда пресладкому Иисусу!

— Кто ты? Откуда ты пришла? — спросила дева.

— Меня зовут Иулиания. Я была в судилище Маркиаиа, я видела твои муки, я оставила всё и теперь пойду за тобою, чтобы разделить твои страдания и удостоиться лицезрения твоей славы в царствии небесном.

IX

Маркиан был весьма удивлен, увидев святую Варвару исцеленной от ран.

— Видишь, — сказал он, — как наши боги заботятся о тебе. Принеси же благодарственную жертву за твое чудесное исцеление.

— Иисус Христос исцелил меня, — отвечала Варвара, — и его одного славит и поет мое сердце. Вновь покрой язвами мое тело, да уподоблюсь я пречистому жениху моему, изъязвленному гвоздями на древе крестном!

Тогда Маркиан приказал обнажить святую Варвару и водить ее по городу для поругания.

Она же взывала:

— Иисус, жених мой возлюбленный, за тебя терплю позор. И с тебя, одевающего небо облаками, совлекли багряницу, и тебя водили на поругание по стогнам Иерусалима. Дай же мне до конца быть причастницей твоих мук, сподоби меня страдания на древе!

И Бог услышал молитву святой Варвары, и вот повели ее за город. И она проходила мимо дома Диоскора, и любящие ее рабыни стояли у крыльца и рыдали, видя позор госпожи своей, и посылали ей благословение. Варвара остановилась, чтобы проститься с родным домом: «Прости, тенистый сад, где мы пением священных песен встречали каждое утро и вечер! Простите, милые подруги и служанки, с которыми я проводила краткое время моего девичества в родном тереме! Прощайте, я больше вас никогда не увижу. Прощайте, мои кипарисы, розы, веселый источник, все прощайте!»

Рыдание служанок было ответом на эти слова.

В это время солнце, уже готовое зайти за вершину Ливана, озарило сад Диоскора, и три окна новой бани зажглись золотым светом.

— Хвала тебе, трисолнечная Троица! — воскликнула Варвара. — О вечное веселие! О светлая отчизна горнего Иерусалима!

Радуясь и воспевая псалмы, святая Варвара продолжала путь. Выйдя за ворота Илиополя, шествие двинулось по направлению к Ливану, сиявшему розовым снегом заоблачной вершины. Там, на склоне, среди бесплодных камней и утесов, возвышался одинокий дуб. К нему повели Варвару.

X

Соединив руки Варвары над головой, палач скрутил их веревкой и привязал к нижней ветви дуба.

О святая Варвара! Вот твой брачный вечер! Но где же пение вечернего гимна? Где сияние брачных факелов? Точат острые ножи, разжигают желтые свечи, калят клещи железные. Теми ножами обстругают твои белые ребра, опалят твои раны свечами, вырвут клещами нежную грудь! Но не устаешь ты взывать к жениху твоему, устремляя взоры на померкающие снега Ливана.

Долго длится истязание. Уже кора дуба почернела от крови, уже устали руки палачей, уже замолкли уста Варвары, и не призывает она небесного жениха.

Наконец, Маркиан приказал кончить казнь, и палач раскаленными клещами вырвал перси святой Варвары, и они упали на землю. Расходится народ. Всадники садятся на коней. Палач убирает в ящик окровавленные ножи, бритвы, клещи, стругала. Поздно. Солнце давно померкло. Розовая звезда сияет над Ливаном.

Здесь уже начинаются вседневные разговоры и шутки; там палач умывает руки и уговаривается с товарищем, где бы повеселее провести вечер. Наконец, всё пусто, и Варвара одна, привязанная к дубу.

И вот слышит она как бы далекое пение. Оно долетает с гор Ливана и приближается к ней. И вот легкие херувимы начинают парить в небе, играют незримые арфы, и вдруг всё смолкло. И в тишине как бы могучий гром сотрясает небо, молния, изламываясь от востока до запада, зажигает огнем весь мир, и Великий Царь в золотой одежде приближается к Варваре на облаке небесном, окруженный тьмами херувимов и серафимов. И раздается в небе песнь: «Свят! Свят! Свят!»

И один ангел венчает главу святой Варвары золотым венцом брачным, а другой, подняв ее отрубленные перси, возносит их ко Христу, как грозд виноградный, полный сладкого благоухания.

XI

Кто из русских не знает того невыразимого, единственного в своем роде чувства, которое охватывает душу, когда после долгого пути перед нашими глазами является дикая Печерская гора, осененная золотыми главами, украшенная зеленью святых садов, красующихся над прохладными волнами синего Днепра? Кто не осенит себя крестным знамением, кто не скажет от всего сердца: «здравствуй, колыбель Руси! Здравствуй, колыбель православия. Здравствуй, златоверхий Юнев, мать городов русских!»

Сюда, в незапамятные времена, греческая царевна Варвара, дочь Алексея Комнена, привезла драгоценное сокровище-нетленные мощи великомученицы Варвары и положила их в златоверхом Михайловском монастыре для поклонения верных.

Сюда пришел я когда-то бездомным скитальцем, и радостью наполнилось мое сердце, когда я увидел на монастырских воротах твой образ, святая Варвара. С золотой чашей предстоишь ты престолу Христову, избавляя прибегающих к тебе от внезапной смерти и источая бесчисленные исцеления. Здесь, где, окутанное благоуханным покровом, почивает твое нетленное тело, здесь незримо парит твоя святая душа, исцеляя и врачуя призывающих тебя в молитве.

Здесь, где воздух напоен душным ладаном, трудовым потом издалека пришедших богомольцев и сладким миром твоего гроба, здесь в сиянии бесчисленных свечей возносится над толпой твое тело в золотой раке, и ежедневно равноангельный инок славословит тебя, взывая:

«Радуйся, Варвара, невеста Христова прекрасная!»

1913. 6–7 сентября с. Хованское

CRURIFRAGIUM