Потребую у Луки еще чашку и буду одну горячую воду пить. Кстати же у меня есть сахар».
Четвертой чашки у Луки не оказалось. Пятеркин вылил из третьей чашки чай, налил в нее горячей воды и стал прихлебывать, кусая сахар. Услыхав громкое кусанье, его враги переглянулись и прыснули.
– Ей-богу, это мило! – зашептал фон Пах. – У нас нет сахару, у него нет чая… Ха-ха… Весело! Какой же, однако, он еще мальчик! Верзила, а настолько еще сохранился, что умеет дуться, как институтка… Коллега! – повернулся он к Пятеркину. – Вы напрасно брезгаете нашим чаем… Он не из дешевых… А если вы не пьете из амбиции, то ведь за чай вы могли бы заплатить нам сахаром!
Пятеркин промолчал.
«Нахалы… – подумал он. – Оскорбили, оплевали и еще лезут! И это люди! Им, стало быть, нипочем те дерзости, которые я наговорил им в суде… Не буду обращать на них внимание… Лягу…»
Около печи на полу был расстелен тулуп… У изголовья лежала длинная подушка, набитая соломой… Пятеркин растянулся на тулупе, положил свою горячую голову на подушку и укрылся шубой.
– Какая скучища! – зевнул Семечкин. – Читать холодно и темно, спать негде… Брр!.. Скажите мне, Осип Осипыч, если, например, Лука пообедает в ресторане и не заплатит за это денег, то что это будет: кража или мошенничество?
– Ни то, ни другое… Это только повод к гражданскому иску…
Поднялся спор, тянувшийся полтора часа. Пятеркин слушал и дрожал от злости… Раз пять порывался он вскочить и вмешаться в спор.
«Какой вздор! – мучился он, слушая их. – Как отстали, как нелогичны!»
Спор кончился тем, что фон Пах лег рядом с Пятеркиным, укрылся шубой и сказал:
– Ну, будет… Мы своим спором не даем спать господину защитнику. Ложитесь…
– Он, кажется, уже спит… – сказал Семечкин, ложась по другую сторону Пятеркина. – Коллега, вы спите?
«Пристают… – подумал Пятеркин. – Свиньи…»
– Молчит, значит спит… – промычал фон Пах. – Ухитрился уснуть в этом хлеву… Говорят, что жизнь юристов кабинетная… Не кабинетная, а собачья… Ишь ведь куда черти занесли! А мне, знаете ли, нравится наш сосед… как его?.. Шестеркин, что ли? Горячий, огневой…
– М-да… Лет через пять хорошим адвокатом будет… Есть у мальчика манера… Еще на губах молоко не обсохло, а уж говорит с завитушками и любит фейерверки пускать… Только напрасно он в своей речи Гамлета припутал.
Близкое соседство врагов и их хладнокровный, снисходительный тон душили Пятеркина. Его распирало от злости и стыда.
– А с сахаром-то история… – ухмыльнулся фон Пах. – Сущая институтка! За что он на нас обиделся? Вы не знаете?
– А черт его знает…
Пятеркин не вынес. Он вскочил, открыл рот, чтобы сказать что-то, но мучения истекшего дня были уж слишком сильны: вместо слов из груди вырвался истерический плач.
– Что с ним? – ужаснулся фон Пах. – Голубчик, что с вами?
– Вы… вы больны? – вскочил Семечкин. – Что с вами? Денег у вас нет? Да что такое?
– Это низко… гадко! Целый день… целый день!
– Душенька моя, что гадко и низко? Осип Осипыч, дайте воды! Ангел мой, в чем дело? Отчего вы сегодня такой сердитый? Вы, вероятно, защищали сегодня в первый раз? Да? Ну, так это понятно! Плачьте, милый… Я в свое время вешаться хотел, а плакать лучше, чем вешаться. Вы плачьте, оно легче будет.
– Гадко… мерзко!
– Да ничего гадкого не было! Все было так, как нужно. И говорили вы хорошо, и слушали вас хорошо. Мнительность, батенька! Помню, вышел я в первый раз на защиту. Штанишки рыжие, фрачишко музыкант одолжил. Сижу я, и кажется мне, что над моими штанишками публика смеется. И подсудимый-то, выходит, меня надул, и прокурор глумится, и сам-то я глуп. Чай, порешили уже адвокатуру к черту? Со всеми это бывает! Не вы первый, не вы последний. Недешево, батенька, первый дебют стоит!
– А кто издевался? Кто… глумился?
– Никто! Вам только казалось это! Всегда дебютантам это кажется. Вам не казалось ли также, что присяжные глядели вам в глаза презрительно? Да? Ну, так и есть. Выпейте, голубчик. Укройтесь.
Враги укрыли Пятеркина шубами и ухаживали за ним, как за ребенком, всю ночь. Страдания истекшего дня оказались пуфом.
У телефона
– Что вам угодно? – спрашивает женский голос.
– Соединить с «Славянским Базаром».
– Готово!
Через три минуты слышу звонок… Прикладываю трубку к уху в слышу звуки неопределенного характера: не то ветер дует, не то горох сыплется… Кто-то что-то лепечет…
– Есть свободные кабинеты? – спрашиваю я.
– Никого нет дома… – отвечает прерывистый детский голосок. – Папа и мама к Серафиме Петровне поехали, а у Луизы Францовны грипп.
– Вы кто? Из «Славянского Базара»?
– Я – Сережа… Мой папа доктор… Он принимает по утрам…
– Душечка, мне не доктор нужен, а «Славянский Базар»…
– Какой базар? (смех). Теперь я знаю, кто вы… Вы Павел Андреич… А мы от Кати письмо получили! (смех). Она на офицере женится… А вы когда же мне краски купите?
Я отхожу от телефона и минут через десять опять звоню…
– Соединить со «Славянским Базаром»! – прошу я.
– Наконец-то! – отвечает хриплый бас. – И Фукс с вами?
– Какой Фукс? Я прошу соединить со «Славянским Базаром»!!
– Вы в «Славянском Базаре»! Хорошо, приеду… Сегодня же и кончим наше дело… Я сейчас… Закажите мне, голубчик, порцию селянки из осетрины… Я еще не обедал…
«Тьфу! Черт знает что! – думаю я, отходя от телефона. – Может быть, я с телефоном обращаться не умею, путаю… Постой, как нужно? Сначала нужно эту штучку покрутить, потом эту штуку снять и приложить к уху… Ну-с, потом? Потом эту штуку повесить на эти штучки и повернуть три раза эту штучку… Кажется, так!»
Я опять звоню. Ответа нет. Звоню с остервенением, рискуя отломать штучку. В трубке шум, похожий на беготню мышей по бумаге…
– С кем говорю? – кричу я. – Отвечайте же! Громче!
– Мануфактура. Тимофея Ваксина сыновья…
– Покорнейше благодарю… Не нужно мне вашей мануфактуры…
– Вы Сычов? Миткаль вам уж послан…
Я вешаю трубку и опять начинаю экзаменовать себя: не путаю ли я? Прочитываю «правила», выкуриваю папиросу и опять звоню. Ответа нет…
«Должно быть, в «Славянском Базаре» телефон испортился, – думаю я. – Попробую поговорить с «Эрмитажем»…»
Вычитываю еще раз в правилах, как беседовать с центральной станцией, и звоню…
– Соедините с «Эрмитажем»! – кричу я. – С «Эрми-та-жем»!!
Проходит пять минут, десять… Терпение начинает мало-помалу лопаться, но вот – ура! – слышится звонок.
– С кем говорю? – спрашиваю я.
– Центральная станция…
– Тьфу! Соедините с «Эрмитажем»? Ради бога!
– С Феррейном?
– С «Эр-ми-та-жем»!!
– Готово…
«Ну, кажется, кончились мои мучения… – думаю я. – Уф, даже пот выступил!»
Звонок. Хватаюсь за трубку и взываю:
– Отдельные кабинеты есть?
– Папа и мама уехали к Серафиме Петровне, у Луизы Францовны грипп… Никого нет дома!
– Это вы, Сережа?
– Я… А вы кто? (смех)… Павел Андреич? Отчего вы у нас вчера не были? (смех). Папа китайские тени показывал… Надел мамину шляпу и представил Авдотью Николаевну…
Сережин голос вдруг обрывается и наступает тишина. Я вешаю трубку и звоню минуты три, до боли в пальцах.
– Соедините с «Эрмитажем»! – кричу я. – С рестораном, что на Трубной площади! Да вы слышите или нет?
– Отлично слышу-с… Но здесь не «Эрмитаж», а «Славянский Базар».
– Вы «Славянский Базар»?
– Точно так… «Славянский Базар»…
– Уф! Ничего не понимаю! У вас есть свободные кабинеты?
– Сейчас узнаю-с…
Проходит минута, другая… По трубке пробегает легкая голосовая дрожь… Я вслушиваюсь и ничего не понимаю…
– Отвечайте же: есть кабинеты?
– Да вам что нужно? – спрашивает женский голос.
– Вы из «Славянского Базара»?
– Из центральной станции…
Открытие
Навозну кучу разрывая,
Петух нашел жемчужное зерно…
Инженер статский советник Бахромкин сидел у себя за письменным столом и, от нечего делать, настраивал себя на грустный лад. Не далее как сегодня вечером, на бале у знакомых, он нечаянно встретился с барыней, в которую лет 20–25 тому назад был влюблен. В свое время это была замечательная красавица, в которую так же легко было влюбиться, как наступить соседу на мозоль. Особенно памятны Бахромкину ее большие глубокие глаза, дно которых, казалось, было выстлано нежным голубым бархатом, и длинные золотисто-каштановые волосы, похожие на поле поспевшей ржи, когда оно волнуется в бурю перед грозой… Красавица была неприступна, глядела сурово, редко улыбалась, но зато, раз улыбнувшись, «пламя гаснущих свечей она улыбкой оживляла»… Теперь же это была худосочная, болтливая старушенция с кислыми глазами и желтыми зубами… Фи!
«Возмутительно! – думал Бахромкин, водя машинально карандашом по бумаге. – Никакая злая воля не в состоянии так напакостить человеку, как природа. Знай тогда красавица, что со временем она превратится в такую чепуху, она умерла бы от ужаса…»
Долго размышлял таким образом Бахромкин и вдруг вскочил, как ужаленный…
– Господи Иисусе! – ужаснулся он. – Это что за новости? Я рисовать умею?!
На листе бумаги, по которому машинально водил карандаш, из-за аляповатых штрихов и каракуль выглядывала прелестная женская головка, та самая, в которую он был когда-то влюблен. В общем рисунок хромал, но томный, суровый взгляд, мягкость очертаний и беспорядочная волна густых волос были переданы в совершенстве…
– Что за оказия? – продолжал изумляться Бахромкин. – Я рисовать умею! Пятьдесят два года жил на свете, не подозревал в себе никаких талантов, и вдруг на старости лет – благодарю, не ожидал, – талант явился! Не может быть!
Не веря себе, Бахромкин схватил карандаш и около красивой головки нарисовал голову старухи… Эта удалась ему так же хорошо, как и молодая…