Применительно к интересующей нас взаимосвязи города и знания решающее значение имеет то, что структурные комбинации форм “умной инфраструктуры” в высшей степени специфичны для каждого случая: они выглядят в Гамбурге совершенно не так, как в Берлине, хотя в обоих случаях “безмолвное” знание приобретает растущий вес на уровне как “символической”, так во всё большей мере и “фактической” политики. Наш опирающийся на данные исследований тезис гласит: проникновение знания в специфические городские инфраструктуры дополнительно интенсифицирует развитие городов, основанное на их собственной логике. К сожалению, этому противодействует практика многих экспертных групп и муниципальных политиков, которые по известным “blue prints” – например, Силиконовой долины – штампуют структурно идентичные мастер-планы (“Oder-Valley” и т. д.). Знание же, как мы пытались показать, действует, в отличие от информации (см. раздел 1), как генератор дифференциации и гетерогенности. В сторону индивидуализации и гетерогенизации градостроительное планирование подталкивается уже хотя бы одним только экспоненциально возрастающим числом производителей знания, которых надо учесть, – здесь один край спектра образуют т. н. stakeholders, т. е. заинтересованные лица, c их в высшей степени избирательными, направляемыми их деловым интересом, профессионализированными формами познаний о локальном знании “людей”, а другой край – рефлексивные формы знания с их повышенной ответственностью и притязаниями на значимость. Новые гибридные смеси жестких и мягких факторов места открывают, с одной стороны, новые пространства возможностей. Благодаря этому становится больше места для “техник романтизации” – с эффектом укрепления тенденций к индивидуализации, за счет того что пространства возможностей обыгрываются специфическим для каждого города образом (ср. прежние техники опционализации у ранних романтиков круга Новалиса, которые, помимо всего прочего, хотели “придать знакомому достоинство незнакомого”, доходя до требования “власти фантазии” – ср. Safransky 2007: 109–132, 393). С другой стороны, подобные гибридные смеси открывают для урбанистики новые пути изучения общественного участия (“participatory inquiry”), новые пути поддержки локального знания и доступа к нему, включая совместное “обнаружение фактов”, причем без опасности недооценки или переоценки локального и средового знания в контекстах общества знания (Zimmermann в Matthiesen/Mahnken 2009).
Опосредованно – через опирающиеся на медиа процессы взаимодействия в транзакционных сферах знания – возникают, конечно, и новые констелляции власти, которые приобретают релевантность для специфики развития городов. Таким образом, KnowledgeScapes продуцируют и организуют обычно, помимо всего прочего, еще и новые неравные распределения знания (по горизонтали, по вертикали), которые отчасти поддаются описанию уже как “режимы знания”, отчасти образуют более гибкие констелляции. За счет этого преобразуются прежние формы неравенства – частично они становятся гораздо острее, частично более умеренными. “Digital divide”, “brain drain”, “knowledge gaps” – вот лишь некоторые ключевые слова, описывающие это исследовательское поле, обработанное пока только в самых общих чертах. Здесь тоже очень велика потребность в аналитической работе новой, опирающейся на этнографический материал, урбанистики.
Рефлексивная фигура габитусной коэволюции знания и пространства: как известно, знание – “хитрый объект” (“tricky object”). Невзирая на то, что города к настоящему моменту всё больше признаются в качестве “объектов знания” (Berking/Löw 2005), представляется необходимым еще один поворот, который бы затронул также и предметность пространства (а именно – через знание). Благодаря этому сначала пойдут “враскачку” некоторые базовые категориальные сетки общественно-научного изучения пространства (например, как мы видели, традиционное противопоставление “жестких” и “мягких” факторов местоположения). Кроме того, установление реляционности в связке “знание+пространство” поражает и заражает само отношение между наблюдением, действием и познанием. Центральные категориальные базовые положения – например, дисциплинообразующий “социально-конструктивистский” модус конституирования пространств как пространств практики – при этом испытывают значительный дискомфорт. Они – таков наш тезис – неотступно требуют процессов концептуально-методологического обучения для общественно-научных исследований пространства и города в целом. Гносеологическая сторона этого гештальтного скачка характеризуется новыми формами комбинаций экспертного и обыденного знания. Актуальный девиз – “Общество отвечает” (“Society speaks back”). На всякую экспертизу привычно представляется контр-экспертиза; социально обоснованное знание (ср. Nowotny et al. 2001) подкрепляется компонентами доксы – с должным вниманием к притязаниям профессионалов на значимость; в высокотехнологичных разработках системы опроса клиентов используют новое знание, полученное пользователями продуктов, – оно превосходит по объему и опережает то знание, которое есть у ученых. Как минимум в одном из наиболее влиятельных вариантов новейшего науковедения вновь на повестке дня оказываются смеси из эпистемы и доксы (Nowotny et al. 2001). Рефлексивная фигура контекста “знание+пространство” имеет и свою институциональную сторону: наука на сегодняшний день уже почти привычно констатирует, что такая система, как “наука”, превратилась в решающую производительную силу экономики, основанной на знании, а тем самым – и в мотор основанного на знании развития городов, регионов и пространства. Вполне возможно, что рефлексивная и к тому же всегда движущаяся по замкнутому кругу самохаризматизация науки как системы институтов скоро приведет к необходимости и здесь внимательнее присмотреться к новым картелям интересов и отношениям власти. “Science watch” стал бы в таком случае возможным и необходимым способом институционализации пространственно заземленных форм самонаблюдения науки в контексте собственной логики городов.
Мы показали, как, например, “заражаются” так называемые жесткие факторы местоположения и как через ускорение технологических инноваций они настолько сильно пропитываются знанием, что перенимают черты “мягких” факторов и свойственных им ритмов изменения. Поэтому классическое различение жестких и мягких факторов местоположения претерпевает в самой сердцевине самих городов глубинные и структурные (!) трансформации. В процессе социального конструирования городских пространственных структур экспертное и обывательское знание, локальные познания и реляционные структуры близости всё больше и больше переплетаются. Инновативные социальные среды (GREMI), “обучающиеся” регионы (Matthiesen/Reutter 2003), креативные классы (Florida 2002) – хотя и надо с некоторой осторожностью относиться к новым модельным понятиям и в особенности к самохаризматизирующему жаргону новых креативных групп (Florida 2001), – все эти энергичные новые большие субъекты современного урбанизма по крайней мере сигнализируют о том, что (и как) знание, обучение, образование во множестве форм входят в логики формирования социальных и экономических пространств и на сегодняшний день уже становятся, на самом деле, их “инкубатором”. Традиционные агрегирующие систематизации (микро, мезо, макро, глобальное) при этом перемешиваются. Расхожим исследовательским правилом становится принцип “скачущих масштабов” (“jumping scales”), призванный дать исследованиям пространства возможность увидеть важнейшие для этой постановки проблемы новые локально-транслокальные сети акторов. Инновационные процессы, динамика которых отличается коротким тактом и которые могут сопровождаться острыми социально-пространственными поляризациями, превращаются при этом скорее в регулирующие структуры новых быстрых пространств знания – в то время как другие типы пространств из этой динамики обновления выпадают и непреднамеренно мутируют в хронически медленные, отходящие на периферию контрастные пространства (ср. новую национальную и европейскую пространственную категорию: “обширные территории опустошения”). Подобные гибридные эволюционные процессы нужно прежде всего – в сравнительной перспективе! – “высветить” при помощи методов городской этнологии, особенно в том, что касается их функции в специфическом ландшафте знания каждого города.
По сложному вопросу о соотношении гетерогенности и гомогенности в развитии городов, подчиненном их собственным логикам, и об образовании “sticky knowledge places” здесь можно сделать лишь одно заключительное замечание: рост гетерогенности в локальных культурах знания был обнаружен во многих наших исследованиях по социальным средам знания. Представляется, что одновременно он являет собой главное условие для образования притягательных мест знания с увлекательными культурами обучения. Однако гетерогенизация должна сопровождаться профилированием, специфичным для каждого случая и пространства. Только так повышение гетерогенности действительно сможет способствовать образованию “sticky knowledge places” – мест, которые привлекают и удерживают, и не “закрывают” знание.
В условиях конкуренции посттрадиционных обществ знания и их культур обучения центральной управленческой задачей для городских регионов становится следующая сложносоставная компетенция (см. выше илл. 4):
1. Внутреннее профилирование компетенций.
2. Привлечение компетенций извне.
3. Удержание на месте и компетенций, и процессов профилирования, гибкая привязка их к особым местам с помощью, например, проектных сетей, причем таким образом, чтобы образовывались критические массы для взаимоналожения гетерогенных компетенций и разных форм знания.
Примером того, как это удалось, может служить Йена. В Берлине же, вопреки брендинговым обещаниям, пока не удалось. Благоприятствует этому развитие различных форм креативности и инновационных процессов – например, базовых, технологических и рутинных инноваций – в пространственной близости друг от друга и со взаимным (т. е. именно в режиме “лицом к лицу”) плодотворным воздействием (Storper 2004).