Лицо заливает пот, обжигая разбитую губу и бровь. Расстегнув зубами перчатку, бросаю ее на пол и тянусь за полотенцем. Согнув колени, опускаю между ними голову.
Я могу только приползти к ней и просить прощения. Но перед этим я должен выяснить каждую гребаную неизвестную в нашем уравнении.
Хочу забить на звонок в дверь, но мой телефон раздирает параллельный звонок, и я не сомневаюсь в том, что за дверью отец.
Я не брал от него трубку весь день и понимаю, что это скотство. Не помню когда такое вообще у нас было, но именно сегодня мне даже на хоккей насрать. Если Аленушка попросит, я вообще больше на коньки не встану.
Опираясь о стену рукой и прихрамывая, двигаюсь по коридору своей квартиры, а когда открываю дверь, жалею о том, что не надел футболку.
– Не понял, – изумленно выгибает брови отец, с просто карикатурным ступором рассматривая мое мятое и синее лицо.
На нем зимняя куртка и джинсы. Волосы мокрые после тренировки и душа.
– Как откатали? – привалившись спиной к стене, пропускаю его в квартиру.
Войдя, ударяет кулаком по выключателю.
Щурюсь от яркого света, придерживая рукой ребра.
Отбросив мою руку, рассматривает багровый синяк на моих ребрах и чертыхается, с рычанием веля:
– Одевайся! Живо!
– Нормально все… – хриплю. – Кофе хочешь?
Врубая свет кругом, ломится по квартире, как лось, оставляя на полу комья снега от своих ботинок.
– Блин… – через открытую дверь спальни, слышу как гремят ящики моего шкафа.
– Сам справишься? – выносится из комнаты, вручая мне толстовку, спортивные штаны и носки.
Присев на корточки, берет с обувной полки мои кроссы.
– Я мокрый весь, – пытаюсь обратить внимание на то, что с меня, блин, ручьями течет пот.
– Одевайся, – цедит с таким наездом, что решаю не спорить.
Морщась и кряхтя, снимаю шорты и натягиваю штаны. Сев на банкетку, бросаю ему толстовку и прошу:
– Дай другую. На молнии.
Десять минут спустя, меня десантируют в машину, куда забираюсь не без помощи. Тело адски болит, с утра стало только хуже. Мое свидание с боксерской грушей тоже дало о себе знать, и я не могу не признать, что это было самым тупым моим поступком в этом году.
Сглотнув и закрыв глаза, мычу от боли, пропуская ее сквозь зубы.
– Потерпи… – хрипит отец, разгоняя сигналкой машины на шоссе и светофорах.
Зубы начинают отбивать чечетку, к горлу подкатывает тошнота.
Я вдруг понимаю, что мне очень хреново. Настолько, что по вискам, спине и груди стекает пот, и кости выкручивает так, что вою в голосину, сжимая кулаки.
Машину бросает из стороны в сторону, и в башке смешивается вчера, сегодня, завтра и послезавтра.
– На меня обопрись… обопрись! – слышу голос отца, и чувствую, как он кренится под моим весом, когда вываливаюсь из машины прямо на него.
– Не отключайся… – кричит он где-то на задворках моего стремительно мутнеющего сознания. – Потерпи!
Терплю, еле переставляя ноги.
Даже когда вваливаемся в приемный покой частной городской клиники, стараюсь двигаться сам, но как только падаю на каталку, бошка становится неподъемной.
И все, о чем я могу думать, так это о том, чтобы обезболивающее, которое всадили мне в задницу первым делом, подействовало, и чтобы градусник, который засунули мне подмышку, не лопнул, потому что мне вдруг кажется, будто все мои внутренности кто-то облил керосином и поджег.
***
– Вот, – указывает на меня медсестра. – Полюбуйтесь.
Мой хирург, седой мужик в очках, любуется. Поправив их, подходит к кровати и спрашивает:
– Как самочувствие, молодой человек?
– Отличное, – вяло вру в ответ. – Можно мне уже домой поехать?
Голос ломкий, как солома, и башка только пять минут назад перестала раскалываться.
Хочу, чтобы все от меня отстали.
От этих запахов и постоянного вторжения в мое личное пространство посторонних людей просто корежит. Ночью спасло то, что я был в несознанке, а теперь… все неимоверно бесит. Контроль моих действий, вопросы типа “как самочувствие”, перевязка вокруг ребер, долбаные капельницы, долбаная слабость в руках и ногах и эта палата с долбаным белым потолком и постельным бельем в мелкий цветочек.
Я же не подыхаю. На фиг мне тут оставаться?
– Хе-хе, – посмеивается врач, посмотрев на меня, как на слабоумного. – К сожалению нет, Никита Игоревич. Мы же не хотим, чтобы трещина в ребре стала полноценным переломом, да?
– Я должен отвечать? – спрашиваю, глядя на него с каменной рожей.
Он вздыхает и прожевывает, как маленькому:
– Переломы ребер чреваты повреждением внутренних органов, нужен максимальный покой, пока мы не удостоверимся в том, что вашим внутренним органам ничего не угрожает.
– Я это понял. Могу дома соблюдать полный покой, не проблема, – смотрю на него не моргая, но он, сука, непробиваемый!
– Домой всегда успеете. А вот поесть надо, – кивает на раскладной больничный столик, перед моим носом.
Я не знаю почему, но у меня нет аппетита. И то, что передо мной стоит тарелка овсянки и, мать его, стакан килеся не при чем. Я не хочу есть в принципе, а не потому что не хочу есть это бесцветное дерьмо.
– Уберите, – смотрю в потолок.
– У вас пониженный сахар. И капельницу все же придется поставить.
– Нет, – отрезаю. – Обойдусь.
– Вы что же, уколов боитесь? – поддевает он.
– Не боюсь, – буркаю. – Но я как-нибудь выкарабкаюсь без вашей глюкозы.
– Тут у нас более сложный комплекс препаратов. Поможем вашему организму мобилизоваться и активно регенерировать.
– Обойдусь, – повторяю, закрывая глаза.
На фиг мне эта капельница. Мне двадцать два. Я не сомневаюсь в том, что мой организм и сам справится, без двухчасового лежания под сраной капельницей.
– Уберите, – повторяю, прося убрать от меня подальше еду.
Можно попытаться заснуть, но это трудно сделать, когда тебе с самого утра выносят мозг.
– Что же с вами делать, молодой человек? – печально спрашивает доктор.
– Домой отпустите, – предлагаю свой вариант.
– Упрямый какой, – цокает он языком. – Валентина, забери еду.
Алиллуйя.
Даже не видя, знаю, что медсестра пыхтит. Она меня ненавидит. С семи утра пытается мне капельницу поставить, а уже почти одиннадцать. Что мне здесь делать целые сутки?
Отец с утра заезжал, ноутбук привез.
Я бы удушился, если бы ко мне поток визитеров выстроился. Мое нахождение здесь я попросил не афишировать, хотя отец меня пытался прогнуть и узнать, кому я этим обязан. Нет. С тем, кому обязан, я разберусь сам. Решу как, когда мозги перестанут быть, как этот кисель в стакане.
Открыв глаза, угрюмо смотрю в окно.
Я здесь пятнадцать часов, и предпочел бы дома лечиться.
Медсестра тащит поднос с едой к двери, а когда открывает, слышу тихое;
– Ой… извините…
Тело встряхивает.
Если для его мобилизации нужна капельница, то вот сейчас оно моментально мобилизовалось само.
Дернувшись, хочу сесть, но все что выходит – жалкая попытка принять вертикальное положение.
– Ммм, задница… – хриплю от боли, падая назад на подушку.
Врач удивленно смотрит на дверь, чтобы понять, от чего меня так подкинуло.
Щеки горят, как у девки. От стыда за то, что так позорно спалился, но там в дверях, теребя в руках бумажный пакет и осматриваясь огромными голубыми глазищами, стоит Алёна.
Воздух галлонами вырывается из моего носа, пока осматриваю ее всю. Белый свитер, красные джинсы, взволнованное бледное лицо.
Я никогда не чувствовал себя побитой собакой. И физика здесь не при чем. Я чувствую себя загнанным под скамейку псом, так боюсь, что она меня… не простит.
Смотрю на неё, не моргая, и в своей ватной башке прошу только об одном – чтобы не уходила.
Ее распахнутые глаза мечутся по палате и оседают на мне. Осматривают мой перевязанный торс, мое истоптанное лицо. Сброшенное на пол одеяло, мои ноги в спортивных штанах.
«Только не уходи», – обращаюсь к ней в своей голове, но даже мысленно мой голос звучит жалко. – «Не уходи от меня».
Я все исправлю… Сделаю все, что угодно.
Переведя глаза на врача, она еле слышно лепечет:
– Здрасте…
– Добрый день, – отвечает тот. – Родственница?
– Я… – теряется она, посмотрев на меня. – Нет… нельзя?
– Ну почему же, – миролюбиво тянет тот. – Проходите.
Она топчется в пороге, а у меня гребаный ком в горле.
Боюсь даже рот раскрыть, чтобы не спугнуть, поэтому просто смотрю. Мечтая, чтобы оказалась рядом. Чтобы дала к себе прикоснуться. Чтобы трогала меня в ответ. Чтобы осталась здесь со мной хоть до ночи.
Она нужна мне.
А я нужен ей.
Иначе не пришла бы.
Как нам выбраться из этого дерьма, Оленёнок?
Я придумаю…
Делает шаг вперёд, глядя на поднос с едой в руках этой приставучей медсестры.
– Не хочет есть, – зачем-то говорит она Алене, кивая на поднос.
– Да? – тонко спрашивает та, покосясь на меня. – Почему?
– Не с той ноги барин встал, – сообщает медсестра.
– А… ясно… – переминается Алёна с ноги на ногу, а потом протягивает руки и забирает у нее поднос. – Можно?
Кошусь на врача, ерзая по матрасу.
Улыбается.
Опустив глаза, Морозова подплывает ко мне и возвращает поднос на раскладной столик, переброшенный через мой живот.
– Что ты тут устроил? – спрашивает, понизив голос.
Поднимает глаза, и я в них тону.
Сжимаю в кулак руку, чтобы убить бешеное желание дотронуться. До ее белых как снег волос. До бархатной кожи на бледной щеке. Я знаю, как ее кожа пахнет. Знаю, какая она на вкус и ощупь. Хочу ее мягкие губы на своих и везде, где она захочет. Я сделаю все, что она захочет.
– Привет… – говорю тихо, глядя на нее исподлобья.
Закусив губу, она скользит глазами по моему лицу.
Я выгляжу максимально хреново. И вижу, как дергается ее рука, будто она хочет до меня дотронуться, но решает этого не делать.
От тоски хочется выть.