Я пишу это, и мне видятся странные повторы, параллели, отзвуки. Например, тот случай на лестнице. Случай, который так отчетливо вызвал в моей памяти последний образ твоей мамы, лежащей на полу магазина. Хотя я уверен, что этот случай был вовсе не случаен.
Ты наверняка считала это просто совпадением – что Хиггинс набросился на тебя именно в тот вечер, после твоего выступления. Но у меня было совершенно другое мнение.
Я, разумеется, очень уважаю изменчивую натуру наших друзей из семейства кошачьих. Меня всегда восхищало предложение Т. С. Элиота давать коту три разных имени, но ты ведь не можешь не согласиться, что Хиггинс всегда был только Хиггинсом. Он был совсем не похож на нашу давно пропавшую Матильду, которая минуту была Матильдой, а в две следующих превращалась в царицу Савскую или в безумную Берту [6]. Ты же помнишь, Хиггинс никогда таким не был. Мы, конечно, всегда наверняка знали, если он голоден, но в остальное время он был тихим и покладистым, очень самодостаточным котом. Тем удивительнее была его внезапная трансформация.
Я вошел в гостиную и понял: что-то не так.
– Брайони, что случилось?
Ты сжимала свою руку, морщась от боли. По большому пальцу, как слеза, катилась капля крови.
– Хиггинс меня поцарапал.
Виновник сидел рядом, совершенно спокойный, даже не пытаясь исчезнуть с места преступления.
– Идем, – сказал я. – Пошли в ванную. Тебе нужен антисептик и пластырь.
Я перевязал рану. Капля крови упала на ковер, попав как раз на то место, куда капнула кровь твоего брата, когда он пытался оттереть родимое пятно со щеки с помощью зубной щетки (видишь – еще один отзвук).
– Спасибо, – сказала ты, пока я аккуратно прижимал пластырь.
Этих моментов нежности становилось все меньше, как фруктов в конце сезона, и я знал, что их нужно ценить.
– Не понимаю, что нашло на этого кота, – сказал я, хотя кое-какие мысли у меня на этот счет были.
А через десять минут произошло то, что уже точно можно было считать звоночком. Твой отчаянный крик застал меня за телефонным разговором с поставщиком мебели. Я услышал его, вскочил, побежал, и увидел тебя, лежащую на полу у подножья лестницы. Я подумал – так погибли твоя мама и твой брат. Погибли внезапно, в результате падения. Теперь твоя очередь. В этом была какая-то система, неизбежность, наводившая меня на самые страшные мысли.
Сперва ты молчала и не шевелилась. В мой голос вкрался ужас:
– Брайони?
Ты подняла голову, увидела меня и застонала от боли.
– Бедная моя девочка, – произнес я. – Детка моя родная.
Я подбежал к тебе. Помог сесть. Поцеловал в лоб.
– Встать можешь?
Шок снова превратил тебя в ребенка.
– Не знаю, – ответила ты.
– Давай попробуем. Ну-ка. Смотри, все в порядке. Все в порядке.
– Запястье, – сказала ты. – Очень больно.
– Я думаю, нам нужно в больницу.
Уже в машине ты рассказала, что случилось. Ты бежала вниз, чтобы налить себе сока, и споткнулась о Хиггинса. Он выскочил из ниоткуда и поймал тебя за ногу. Ты беспокоилась, не сделала ли ему больно, но пока ты говорила, я думал о своем.
Могло ли что что-то вселиться в Хиггинса? Что-то злонамеренное? Нет, так не бывает. Но разве не именно это произошло со мной? И с Турпином тоже? Если твой брат хотел обидеть тебя, то он знал, что ему придется сражаться с самой моей любовью, так что искал более прямые способы напасть на тебя. Например, через тихую и мирную звериную душу, чистую и беззащитную.
Я знаю, что ты думаешь.
Ты думаешь, что я лишился здравого смысла.
Да, ты права. Но должен сказать, что моя вера в здравый смысл исчезла в тот день, когда я выглянул в окно и увидел, как твой брат висит на этом проклятом фонарном столбе и вот-вот сорвется.
Хотя нет, раньше. Изучи историю, и ты поймешь, что в мире нет здравого смысла. Каждая цивилизация, с древних времен и до наших дней, искала объяснение бытию. Появлялись и исчезали боги, верования и идеологии падали сраженными в кровопролитных боях, а мы все еще живем в той же таинственной ловушке жизни. Мы все, как Сократ, знаем только то, что ничего не знаем. Может быть, в ту ночь, когда я догонял Турпина и видел призрак твоего брата, у меня были галлюцинации. Я мог просто вообразить, что твой брат завладел моим умом в «Рубке», но кто знает наверняка? Чему верить, как не собственному разуму? В мире нет правды, Брайони, есть только ее восприятие. Мы до сих пор не знаем, куда деваются наши души после смерти, а значит, не знаем ничего. Такими были мои дребезжащие мысли, когда я вел старую дребезжащую «вольво», и мысли эти прервал твой нервный возглас.
– Пап? Притормози. Мы приехали. Травмпункт.
Мы прождали несколько часов, верно?
Несколько часов сидели и смотрели выпуски новостей, а ты держалась за запястье. Несколько часов среди раненых представителей низших слоев общества. Помнишь того пьяницу с разбитым лицом, который сидел напротив нас и все спрашивал, не видели ли мы какого-то Мелвина? Наконец, администратор, похожий на живого мертвеца, вызвал тебя. Доктор-индиец сказал, что у тебя типичный перелом лучевой кости, и обернул твое запястье белым бинтом. Я подумал о Пабло Казальсе и том камне, раздробившем его кисть, после чего он уже не мог играть. Я понял, что именно этого и хотел Рубен. Он видел твое выступление и позавидовал тебе. Да, я был уверен.
– Моя дочь играет на виолончели, – сказал я. – Она сможет снова играть?
– Да, разумеется, – ответил доктор. – Примерно через месяц все восстановится. Это несложный перелом.
Он улыбнулся тебе, а ты улыбнулась ему. Он был молод и красив, этот доктор, и я заметил, что его интерес и внимание были не только профессиональными.
– Могло быть и хуже, – сказал он, и я заметил, как он подмигнул тебе.
Намного хуже. Эта фраза была предупреждением. Этот врач был оракулом, вестником судьбы. Я должен был слушать, несмотря на его нездоровый интерес к моей пятнадцатилетней дочери. Слушать и поступать соответствующим образом. У меня осталась только ты, моя свеча последней надежды, и я был готов сделать что угодно – вообще что угодно – лишь бы защитить твое пламя.
И теперь я должен признаться.
Хиггинс не пропал. Я не был удивлен, что он не явился ужинать и не появился в своей корзинке следующим вечером. Когда я сказал вам с Синтией, что понятия не имею, куда он подевался, я лгал. Я отлично знал, где кот, но не признался тебе, даже когда ты расплакалась.
Должен сказать, твои слезы удивили меня. Ты ведь могла убиться об этого кота. Тем не менее, я заверил тебя, что он вернется.
А теперь правда.
В телефонной книге я нашел номер одной женщины в Нерсборо. Она держала приют для котов. Я позвонил и поехал к ней, пока ты была в школе. Посадил Хиггинса в его прозрачную переноску и поставил на пол у пассажирского сиденья, чтобы он не видел, куда мы направляемся.
Я ехал быстро, всю дорогу ощущая на себе взгляд его больших зеленых глаз.
– Хиггинс, прости, если я ошибаюсь, но ты должен понимать, что я хочу защитить Брайони. Я просто не могу больше рисковать. Если что-то вдруг… если еще раз… если Рубен…
Твой брат всегда хотел собаку, не так ли? Он не хотел кота.
– Слушай, я просто должен сказать, что…
Внезапно рявкнул клаксон. Я увидел в зеркало какую-то японскую машину, вылетевшую на проезжую часть. Я вильнул в средний ряд, едва избежав попадания частей моего размазанного по машине тела в вечерние новости.
Я снова взглянул на кота, а он в ответ одарил меня пробравшим до дрожи взглядом, полным злых намерений и божественного всезнания. Не сказав больше ни слова, я сосредоточился на дороге и довольно скоро оказался в Нерсборо.
Кошатницей оказалась лысеющая краснощекая вдова по имени миссис Дженис Кобб. Ее мясистая рука схватила кота за шкирку и подняла на уровень глаз.
– Да ты у нас злодей, да? – сказала она, заглядывая в его растянутые до ушей глаза. А потом повторила, тише, будто в скобках («Ты у нас злодей»).
Я вошел в дом и чуть не задохнулся от пыли и ароматов мочи. Помню, что среди полчища котов я заметил самые безвкусные в мире фарфоровые статуэтки. Фигурки кошек в человеческих позах, в цилиндрах и чепчиках. Хиггинс прыгнул на полку к ним поближе.
– Пошел оттуда (пошел оттуда)! – довольно сурово потребовала миссис Кобб. Она столкнула его на изодранный ковер, и он с непониманием уставился на меня. Он снова стал Хиггинсом, острожным старым котом, равнодушным к новым знакомствам. Было жестоко оставлять его там.
– Миссис Кобб, – сказал я, готовый передумать.
– Да (да)? – на ее плечо, как попугай, запрыгнул рыжий котяра. – И я тебя люблю, Ангус. Да, мамочка тебя любит (мамочка тебя любит).
– Нет, ничего, – сказал я. – Ничего.
Я закрыл глаза, борясь с чувством вины.
– Прощай, Хиггинс. Будь умницей.
Тем вечером на меня нашло очередное затмение. Я не мог заснуть. Во рту было так невыносимо сухо, что мне приходилось постоянно сглатывать, и это раздражало. К тому же у меня перед глазами стояло грубое лицо Денни, такое, каким я его видел в концертном зале. Образ не отступал. Он держался в моей голове, вместе с этим его голодным взглядом.
Я выбрался из постели, налил себе стакан воды, а потом отправился в гостиную почитать. Я собирался взять «Похищенного» Стивенса, которого в детстве прочел запоем, но с тех пор не брал в руки, как вдруг заметил на полке семейные альбомы. Я решил, что надо вытеснить образ Денни другими образами.
Я достал один альбом и присел, поставив стакан на столик. Первое же фото заставило меня расплакаться. На нем была твоя мама, только что из роддома, с младенцами в руках. Ее счастливая усталая улыбка сияла с фотографии сквозь время.
– О, Хелен, как же мне тебя не хватает.
Я листал альбом и смотрел на ваши общие фото. Мама и ее двойняшки. На последней странице мы были все вчетвером. Наверное, Синтия снимала. Ты и твой брат, рядом, в колыбелька