х.
Если бы Рубен не плакал, вы выглядели бы совершенно одинаково. Оба в кремовых одеяльцах, как белые фасолинки. Я достал второй альбом, который из-за смерти мамы мы начали только через год после того, как закончился первый. После ее кончины я видел в жизни немного такого, что мне хотелось бы запечатлеть. Я, в конце концов, снова стал снимать, но уже не так часто, как в вашем младенчестве. Я пролистал следующий альбом, и потом еще один, и еще, пересматривая твою историю жизни в фотографиях. Твой восторженный взгляд на торт, который Синтия испекла на твой четвертый день рождения. Помнишь, с игрушечной лошадкой и стойлом из шоколадной соломки? И твое фото с фарфоровой куклой, Анжеликой, на руках. А вот еще одна – ты держишь Синтию за руку на пляже в Уитби. Давно забытая воскресная поездка. И чем дальше я листал страницы, тем отчетливее замечал, как Рубена становится все меньше. Малышом он всегда был с тобой, на переднем плане, но вы становились старше, обретали независимость, и все заметнее становилось смещение моего внимания в твою сторону. Он попадал в кадр, когда пробегал на заднем плане. Размытое пятно в синих тонах. А потом, когда вы перешагнули рубеж в десять лет, он вообще исчез из кадра. Осталась только ты – с проигрывателем, со скрипкой, с виолончелью. На скачках, прижавшись к Турпину, который только что совершил прыжок. Нашлась буквально пара фото, где он, несчастный, стоит во дворе с велосипедом, но это все.
И еще я нашел одну старую школьную фотографию, затерявшуюся среди остальных.
Тебе было десять, ты надела платье, купленное в гипермаркете под Экс-ан-Провансом прошедшим летом. Высокий воротничок, сине-белые вертикальные полосы. Волосы острижены, как у средневекового монаха-францисканца, видны мочки ушей без сережек.
Твоя улыбка, цвет лица (лилейно-белый, с легким румянцем на щеках), взгляд – счастливый, пылкий, полный неведения. Бесконечно дорогой мне. Ваш школьный фотограф был художником из голландцев. На этом фото, на этом непонятном серо-голубом фоне, ты казалась совершенно неземной, особенной, непостижимой.
Один из альбомов был посвящен твоему участию в Йоркском фестивале музыки и драмы. Я смотрел на фото, где ты, нахмурившись, внимательно изучала ноты, и вдруг испытал сильнейший шок. Оно начало двигаться. Ты на фото, твоя рука, водящая смычком медленными, точными движениями.
– Нет, – сказал я. – Мне это кажется.
И вдруг я увидел на фото себя. В профиль, преданно смотрящего на сцену, в том же концертном зале. Я наблюдал за собой с высоты роста Рубена, сидящего рядом. А потом снова то странное ощущение. Покалывание в затылке. Пляшущие искры от невидимого костра. Я глотнул воды, но было уже поздно. Темная пелена упала перед глазами, и я почти ничего не видел. Искры жужжали и подлетали ближе.
– Давай, Теренс, ты же сильнее, постарайся собраться.
И когда я закончил фразу, я уже стоял в пижаме посреди парка. В руке у меня была пластиковая бутылка. Бутылка с нашатырем. Я перевернул ее, потряс, и с нарастающим ужасом понял, что она пуста.
Я сделал шаг, наступил босой ногой на какую-то веточку. В далеком желтом свете Рубенова уличного фонаря я увидел нечто темное в опаленной траве.
Меня окатило идущее от земли тепло, когда я наклонился, чтобы рассмотреть предмет поближе. Что-то овальное, сужающееся с одной стороны. Как огромная слеза. Я уловил слабый запах кленовой древесины.
– О нет, – прошептал я, и ночной ветер заглушил мои слова. – Что же мы натворили?
Я ГОТОВИЛ кашу и слушал радио, когда ты вошла в кухню, поправляя повязку.
– Моя виолончель, – сказала ты. – Пропала.
– Что?
Ты снова повторила, кривя губы.
– Моя виолончель пропала.
– В каком смысле – пропала?
– Ее нет в комнате. Ее нигде нет.
Я еле сдержался, чтобы не закричать. Я не мог поверить. Виолончель! Я вспомнил ту обугленную слезу в парке, и начал молиться, чтобы ты никогда ее не увидела и не связала два факта воедино. Что происходило? Зачем он это делал? Почему он так старался уничтожить все бесценные признаки былой, настоящей Брайони?
– О… – сказал я, и мой голос звучал слишком слабо и неуверенно, чтобы казаться убедительным. – О, я не знаю, где она. Как странно. Придется купить тебе новую. Я куплю тебе новую. Не волнуйся, к тому времени, как рука заживет, я куплю тебе новую виолончель. Получше. Мы купим Страдивари. Поедем в Манчестер, и ты выберешь, какую захочешь.
– Я не хочу новую, – в твоем голосе зазвучало подозрение. – Где она? Она была в моей комнате, а теперь ее нет. Это более чем странно.
Ну конечно. Но что еще я мог сделать? Свалить все на грабителей, и потом привлечь полицию?
– Да откуда мне знать, куда она делась? Серьезно, Брайони, зачем бы я прятал твою виолончель? Я обожаю, когда ты играешь.
Я смотрел на кашу, так что не увидел и не запомнил выражения твоего лица. Думаю, на нем была растерянность и ярость.
Ты больше ничего не произнесла. Ты вышла из кухни, оставив меня размешивать пригоревший завтрак, а мужской голос по радио рассказывал о медленном умирании Солнца.
Да, кое-что еще. В магазин заходила миссис Уикс, поговорить про успехи Джорджа в прошлый четверг. Выглядела как всегда безукоризненно. Опрятная, без единой складочки на одежде, с аккуратной укладкой, но что-то ее беспокоило. Она кивала, вздрагивала и крепко держала корзину, пока я отчитывался. Я сказал ей, что, вопреки моим сомнениям, Джордж показал себя прекрасным помощником, великолепно осведомленным в ряде важных вопросов.
– Вы совершили чудо, миссис Уикс, – подытожил я. – Вы так легко вернули Джорджу прежний облик. Не поделитесь секретом?
Я замолчал, но она продолжала кивать, словно я все еще говорил. Ее взгляд был обращен в мою сторону, но смотрела она как бы сквозь меня, будто слушала какого-то другого Теренса, стоящего в метре за мной.
– Кто-то напал на Стюарта.
– На Стюарта?
Она закрыла глаза и сглотнула.
– На отца Джорджа. Он шел домой. В свою новую квартиру. Кто-то напал на него, выскочил буквально из ниоткуда.
Меня накрыл страх. Я вспомнил встречу с мистером Уиксом и его туристами возле башни Клиффорда. Вспомнил его злобный голос, его неподвижный рот, закрытый бородой, и вспомнил, как стоял в той арке.
– О… – сказал я слабым голосом. – О… какой кошмар… Я… он… с ним все в…
– Да. Он несколько часов был без сознания, мы провели совершенно ужасную ночь, но он в порядке. Врачи говорят, что ему повезло так легко отделаться после столь серьезного ранения.
Мне было интересно, почему она вдруг решила зайти и рассказать об этом (конечно, торговцы антиквариатом стоят на третьем месте как хорошие слушатели после священников и психотерапевтов. Думаю, дело в самом магазине – во всех этих старых вещах, молчаливых свидетелях прошедших веков. Но миссис Уикс была не из тех, ктобеспричинно вешает на других свои проблемы, как бы ей ни хотелось. Она обычно держит их в себе с тем же усердием, с которым держит свою корзинку).
Одна мысль меня тревожила, так что я спросил:
– Кто вообще мог это сделать? Полиция уже поймала нападавшего?
Миссис Уикс коротко качнула головой, и я испытал облегчение, на которое старался не обращать внимания.
– Нет. Он ничего не видел. В полиции говорят – маловероятно, что им удастся разыскать обидчика. Учитывая время, место, отсутствие свидетелей и камер наблюдения. Ох, мистер Кейв, я чувствую себя виноватой.
Ее слова прозвучали эхом моим опасениям.
– Виноватой?
Она глубоко вдохнула и выдохнула, прежде чем заговорить о своей вине.
– Видите ли, он хотел остаться с нами. Но я настояла, в основном ради Джорджа, чтобы он изменил решение и ушел. Если бы он вернулся к нам, ничего бы не случилось.
– О, я понял, – сказал я. – Да. Но не будьте так строги к себе. Откуда вы могли знать, что произойдет, правда? Самое главное, чтобы с ним все было в порядке. Миссис Уикс?
Ее лицо вдруг сморщилось, как сохнущее яблоко, и прежде чем я успел что-то сообразить, она начала всхлипывать.
– Ох, миссис Уикс, миссис Уикс, миссис Уикс… – я вышел из-за стойки и обнял ее, а корзина неловко застряла между нами.
– Я себя так глупо чувствую, – сказала она, всхлипывая, – вы ведь так много пережили за прошедший год.
Через ее плечо я смотрел на оформленную Синтией витрину, на выставку обнаженных фигурок на туалетном столике, и вдруг меня охватил стыд. Кроме сочувствия, я испытывал к этой бедной женщине кое-что еще.
Это так странно. Я могу на разные лады рассказывать тебе об ужасных поступках, но когда речь идет о том чувстве, которое я испытал, приблизившись к ней, мне очень хочется скрыть правду. Но я знаю, что должен быть честен с тобой. Обязан. Обязан сказать, что я не только отец, но и мужчина, такой же, как остальные, мужчина, знающий, что его романтические берега открыты для волн желания в любой момент.
Я поцеловал ее в лоб. Я чувствовал ее маленькое тело и биение жизни в нем. Я ощущал цветочный аромат ее шампуня и видел прямо перед собой нежные светлые завитки ее волос. Она так прижалась ко мне, словно я был плотом посреди бушующего моря.
– Мне так тяжело дался развод, – сказала она.
– Не волнуйтесь, – ответил я. – Все в порядке. Время лечит.
Я стоял на том же месте, где умерла твоя мама, и обнимал другую женщину. Я утешал ее так, как может утешать только отец и муж.
Я погладил ее по спине, с удовольствием прикасаясь к мягкому кашемировому свитеру.
– Все наладится, – говорил я, наслаждаясь успокоительным действием лжи. – Все всегда налаживается.
– Я такая глупая, – всхлипнула она и утерла слезы идеально белым носовым платком. – Вы бог знает что подумаете.
– Ничего я не подумаю, – ответил я.
Но о чем же я все-таки подумал? Может быть, о том, что желание защитить – это желание обладать? Что желание обнять – это желание надавить? Что желание любить – это желание разрушать? Пока я размышлял, за окном проехал автобус. Двухэтажная реклама французских духов.