Сладкий привкус чатни во рту вызвал в моей голове ужасающие, тошнотворные образы. Меня мутило от одной мысли о том, что там, среди этих ребят, ты была просто объектом для удовольствия. Моя Брайони. Моя невинная детка. Что случилось с тобой? Что такого принесла смерть Рубена, что ты стала сама себя обесценивать? Я не мог отогнать эти мысли. Я не мог отогнать образ девочки, которая вызывала у меня и обожание, и омерзение. Девочки, которая одновременно была и моей дочерью, и той, кто уничтожает мою дочь. Я был в шоке. Я как будто смотрел, как Марсель Дюшан пририсовывает усы Джоконде. Ты была моим произведением искусства, моей бесценной деткой, а теперь ты относилась к себе, как к дешевой открытке. К сувенирной копии былойБрайони.
– Ты толкнул меня, Джордж, – сказал я. – Ты меня толкнул.
Он кивнул. Его щеки зарделись. Он понимал, что виноват.
– Простите меня, мистер Кейв. Я просто хотел соответствовать. Хотел стать для них своим. Я теперь другой.
Он почти плакал. Клянусь тебе, у него слезы стояли в глазах.
– Я вижу это, – сказал я. И зная, что не должен быть слишком суров, потому что теперь он мой союзник, мой информированный союзник, добавил. – Не волнуйся, Джордж. Я рад, что ты мне все рассказал.
– Вы же… вы же не скажете Брайони, правда? Не скажете, что я проболтался?
– О нет, Джордж, – сказал я, слыша в тишине хохот Рубена. – Это наша тайна.
Я поехал за тобой в школу. За окном школьницы и воспитанники пансионатов выходили из ворот, смеялись, болтали, их голоса булькали и бурлили в обсуждении предстоящих выходных. Четыре сотни школьников, но не ты. Все больше народу расходилось, ребята шли к ждущим их машинам или к железнодорожной станции, готовые переодеться в свое другое «я». Их становилось все меньше, смех звучал все неприятнее, лица казались все гаже, толпа редела, а машины постепенно разъезжались.
Я увидел Имоджен, но тебя с ней не было. Я подбежал к ней, тронул за руку, и она сперва в испуге отскочила, а через мгновение узнала меня, и все это мгновение я был не отцом ее подруги, а каким-то посторонним мужчиной, взявшимся неизвестно откуда и схватившим ее.
– Имоджен, ты не видела Брайони?
Она посмотрела на своих друзей, которых я прежде не встречал – что-то в моем вопросе развеселило их – а потом пожала плечами и сказала равнодушно:
– Она вроде бы на хоккее.
Я вспомнил, что утром ты взяла с собой клюшку, и что мне было так спокойно, пока ты сидела рядом со мной в машине, а потом я узнал, что в обед ты уходила из школы, а еще о случившемся в поле. Я вспоминал, какой чистой видел тебя еще утром, а Имоджен уже удалялась, хихикая. Мне было интересно, не произошло ли между вами чего-то такого, о чем я не знаю и не узнаю никогда.
Я осмотрелся и увидел всего нескольких ребят в школьной форме, они садились на велосипеды, надев шлемы, или (это уже другие) прикуривали, прикрывая зажигалки от ветра ладонями.
А потом исчезли и они, и я остался один перед зданием школы с высокими викторианскими окнами и темной аркой входа, похожим на создание с пустыми глазницами и таким же пустым ртом, выплюнувшим на волю последнего ученика.
Я вошел внутрь, поблуждал по лабиринту коридоров в поисках учительской, и мне постоянно казалось, что стены здания сжимаются вокруг меня.
Из ниоткуда возникло лицо. Острое и плоское лицо суровой женщины, приделанное к телу, завернутому в длинные просторные одежды и увешанному псевдодикарскими украшениями.
– Извините, сэр? – просила она меня, с беспокойством глядя на свежий шрам на щеке. – Вам помочь?
– Я ищу мою дочь, Брайони Кейв, – ответил я. – Она не вышла ко мне. Она всегда выходит вовремя, и я волнуюсь, где она может…
Лицо отклонилось назад, и мои слова отскочили от его подбородка.
– Боюсь, Брайони не моя ученица, но я спрошу в учительской, вдруг кто-нибудь знает.
Я пошел за ней, и в учительской сказали, что занятий по хоккею сегодня не было, потому что Валери отсутствует. Я увидел мистера Уинтера, я помнил его по родительским собраниям.
– Девочкам было велено ждать в библиотеке или предупредить родителей, что сегодня они освободятся пораньше, – сказал он таким холодным канцелярским голосом, что я практически увидел, каким шрифтом написаны эти слова.
– Мне не сказали, – ответил я. – Она меня не предупредила.
Мистер Уинтер пожал плечами и захлопнул лежавшую у него на коленях голубую папку.
– Сожалею, но могу гарантировать, что Брайони была в курсе, что она обязана оставаться в здании школы до тех пор, пока не свяжется с ответственным за нее лицом. Мы понимаем свои обязанности в отношении учеников.
Я взорвался.
– Я отвечаю за нее с четырех часов дня. До трех сорока пяти она под вашей ответственностью. Равно как в обеденное время. И из достоверного источника я знаю, что в обед ее не было в школе. Вы не можете позволять ученикам уходить просто так.
На меня смотрела вся учительская. Я устроил сцену. В их понимании я реагировал слишком бурно. Они не понимали, какую смертельную угрозу несет сам воздух этого города, поднимающийся со старых саксонских улиц, тем, кто слишком слаб перед искушениями молодости.
– Она сказала, что звонила вам, и что вы ее заберете, – сказал мистер Уинтер.
– И вы ей поверили? И не проводили ее до ворот?
– К сожалению, мистер Кейв, мы не можем приставить к каждому ребенку персонального сопровождающего. Во всяком случае, без серьезной прибавки к зарплате.
Возле кулера кто-то рассмеялся.
– Вы не понимаете, – пробормотал я, выходя.
– Мистер Кейв, я уверен, с Брайони все будет в полном…
Спустя десять минут я безуспешно пытался открыть дверь. Я стоял у входа в собственный магазин и искал в карманах ключ. Что делал Джордж? Почему его не было за стойкой? Наконец, я вошел.
– Джордж? Брайони?
Над головой скрипнула половица. Я побежал наверх и увидел его там. Он просто стоял на месте.
– Джордж?
– Мне нужно было в туалет, – сказал он голосом, полным то ли стыда, то ли злости.
– Где Брайони? Она вернулась?
Он помолчал, потом медленно ответил.
– Да, – сказал он осторожно, словно само это слово перенесло тебя сюда. Я обошел его и зашел в твою комнату. Ты стояла возле своей доски с наградами, и я испытал такое облегчение, что не сразу заметил, что твои глаза покраснели от слез.
Ты, конечно, не увидела этого облегчения. Ты увидела только страх, вырывающийся из меня резкими словами.
– О чем ты вообще думала? Зачем ты солгала мистеру Уинтеру? Где ты была? Ты встречалась с ним, да? Ты с ним встречалась. Говори. Говори же! Бога ради, юная леди, говори!
Я вовсе не собирался трясти тебя и не хотел, чтобы ты снова плакала.
Я так хочу все вернуть. Зайти в твою комнату и начать сначала. И в этот раз я бы выслушал тебя, и ты бы сказала мне то, что сказала бы, будь я отцом, а не тираном, если бы я позволил себе любить тебя так, как должно. Но я этого не сделал, и поэтому ты не сказала ни слова. Ты уже все для себя решила.
Ничего не имело значения. Все было бессмысленно.
Все, если ты не с ним, не с этим мальчиком, ставшим твоим миром, мальчиком, устроившим апокалипсис в твоей голове и стершим всех остальных в пыль. Так что я позволил тебе броситься на кровать и зарыться лицом в подушку, а сам пошел с Джорджем вниз, открывать магазин.
Прошу, Брайони, пойми: боль ребенка – это боль родителя.
Теперь я понимаю – это был я. Я был им, а он был мной.
Я увидел сам себя в окне. Моя голова склонилась над счетами, и я кричу, чтобы привлечь мое же внимание. Стоящие внизу воспринимают мой вопль как победный и начинают скандировать мое имя. Все, кроме одного.
Я закричал второй раз, и острая боль пронзила мое левое плечо, такая внезапная и сильная, что ее невозможно отделить от всего остального – от голосов, от домов с террасами («Виллы Глэдстоун, 1888»), бликов желтого света и моего второго «я», бегущего по парку. Все это слилось в сплошную боль.
Но надо держаться. Надо дождаться, пока я добегу по улице сюда, к себе. Я вижу, как перепрыгиваю через ограду и неудачно приземляюсь.
– Рубен! Рубен!!
Я вижу, как проталкиваюсь сквозь группу мальчишек, и знаю, что пора. Вот чего я так долго ждал, вот зачем я здесь, и я знаю, что у меня нет выбора, кроме как разжать руки.
– Рубен! Нет!
Я быстро и грузно падаю.
Через секунду мой крик затихает, но я еще здесь, ощущаю свое присутствие, как никогда, и постепенно утекаю из сосуда, который некогда был мной.
– Вызывайте «скорую»!
Маленького Кама стошнило на мостовую, а Аарон попятился назад, на пустую дорогу.
Я смотрю самому себе в глаза и вижу страх, который испытываю. Я отворачиваюсь. Денни все еще здесь, молчит, и я вижу, с какой ненавистью я на него смотрю.
– Не уходи, – говорю я себе, глажу свою руку, вижу ужас и смятение на своем лице. Это мои последние слова. – Не уходи.
Я оставляю свое тело и боль, которую оно принесло мне, и материальный мир погружается во тьму. Дорога, парк, магазин. Каждый дом, каждый предмет. Я вижу только тусклое сияние душ, и они ведут меня, как сотня маяков, сквозь туман.
Не успел Джордж уйти, как я увидел за окном Денни. Он заглянул в витрину, но я сделал вид, что не заметил его, тщательно уткнувшись в газету «Антикварная торговля».
Конечно, спустя мгновение я уже вскочил со стула и выбежал на вечернюю мостовую, по которой ветер гонял пустые пакеты, вдоль которой в сторону Минстера ехали пустые экскурсионные автобусы, за которой виднелись горки на безлюдной детской площадке, а мимо шли воинственные мужланы в изорванных плащах и отхлебывали пиво из золотистых банок.
Его не было видно. Я окинул взглядом парк, фонарь Рубена, потом улицу, но его и след простыл.
Я смотрел, а мои легкие наполнялись прохладным влажным воздухом. И вдруг я понял, чего не хватает пейзажу: Джорджа. Он вышел из магазина за миг до того, как я увидел Денни. Если бы он шел домой обычной дорогой, он бы к этому моменту едва добрался до ближайшей кафешки. Может, зашел вовнутрь купить себе перекусить.