Через пять минут я уже ехал в сторону Гринсенд Истейт, проезжая мимо послевоенных полуразвалившихся муниципальных домов. Жилье, построенное для героев, вспыхивало розовым в закатном освещении, словно краснея за нынешних обитателей. Я свернул налево, на Леверстоун-роуд, где дома поновее выстроились в ровную линию по правительственному стандарту. Обложенные галькой террасы, нищета, простецкие орнаменты на окнах, кресты Святого Георгия и монотонное отчаяние.
Именно они были в том секундном видении.
Тридцать пятый номер. Я остановился и немного посидел в машине, заглушив двигатель. Квартира находилась в торце дома и ничем не отличалась от остальных, за исключением задернутых занавесок. Ты там бывала? От этой мысли мне стало гадко. Может, ты заходила в его комнату.
Я вышел из машины и зашагал по узкой дорожке, мимо пустой заброшенной лужайки. Я постучал, потом увидел звонок. Никто не открывал. Я опять позвонил и отошел назад, чтобы понять, не смотрит ли кто в глазок. Я уже был готов вернуться в машину и ждать его или его отца. Я не собирался уезжать до последнего. Времени хватало. Я знал, что ты не уйдешь от Синтии, пока я не вернусь.
– Чего надо?
Я уже почти дошел до машины, когда услышал женский голос. Обернулся. Темноволосая, с бледной кожей, как и ее сын, с лицом, которое когда-то, видимо, было красивым. Она была одета в джинсы и широкую футболку, свисающую с плеча, будто маленькая девочка, притворяющаяся взрослой. Мне на миг показалось, что я видел ее раньше.
– Здравствуйте, – сказал я. – Я хотел узнать, дома ли ваш сын. Деннис. Денни. Я хотел бы сказать ему пару слов.
Она вяло улыбнулась. Я понял, что она пьяна.
– И каких же слов? «Это бесполезно»?
– Послушайте, мне нужно с ним поговорить. Вы знаете, где он?
Она пожала плечами и посмотрела на остальные дома и даже в небо.
– А с вами можно поговорить?
Она перестала улыбаться и нахмурилась.
– А вы кто? Из полиции?
– Нет. Я Теренс. Теренс Кейв. Ваш сын общался с моим. Его звали Рубен.
– О! – преувеличенно ахнула она. – О, это тот самый бедняга, который…
– Да, – сказал я, отстраняясь от ее пьяного сочувствия. – Это он.
Мимо прошла, пиная мяч, группа юных хулиганов.
– Пошли, – сказала она, распахивая дверь и проходя вперед. – Раз вы не легавый, то можете зайти.
Я ступил в узкую прихожую, потом меня широким жестом пригласили в гостиную, которая казалась бы нежилой, если бы не запах табака и пустая миска из-под овсянки. Возле стула валялся пустой пакет, а на каминной полке – какие-то конверты. Рядом с конвертами стояли две пыльных фотографии. На одной – мальчик в солдатской форме, ненамного старше Денни. А на второй – взрослый мужчина. С темными усами. Он обнимал женщину, сидя в каком-то другом доме.
– Так чего вам нужно от Денни? – вопрос сбил меня с мысли, и я снова повернулся к ней, к ее то сужающимся, то расширяющимся глазам, словно она пыталась сфокусироваться.
– У меня довольно деликатный вопрос, – ответил я.
– Пли! – сказала она, изображая пальцами пистолет.
– В общем, дело касается моей дочери. Видите ли, мне кажется, что у них с Деннисом начинается некоторый…
– Вы присядьте, – сказала она. – Раз уж вы такой деликатный.
– Благодарю, – я сел на диван, чувствуя, что слабею и теряю нить разговора.
– Не желаете ли чаю? – она тщательно выговаривала каждое слово, будто престарелая аристократка.
– Нет, спасибо.
Она ушла в кухню.
– А я себе налью освежающей колы. Совершенно пересохло в горле…
Я слышал, как она наливает вроде бы два стакана, с небольшой паузой, но вернулась она только с одним.
– Дальше, – сказала она, закрыла глаза и сделала большой глоток.
Я посмотрел на нее и на миг растерялся. Голое плечо, распущенные волосы, пьяная улыбка. Все это – оружие невидимого врага, чтобы я забыл, зачем пришел. (Брайони, никогда не путай любовь с желанием. Есть порывы плоти, а есть порывы сердца, и спутать их – все равно, что принять мартышку за орла.)
Я закрыл глаза и сосредоточился.
– Денни был с моим сыном, Рубеном, в тот вечер, когда он погиб.
– То, что случилось – это ужасно, – сказала она своим настоящим голосом.
– Он вам рассказывал?
– Нет, – ответ меня не удивил. Он даже подтвердил мои худшие опасения. Смерть твоего брата ничего не значила для Денни. – К нему приходили из полиции.
Я кивнул и поймал себя на том, что разглядываю крохотную родинку на ее обнаженном плече.
– Ваш сын и моя дочь довольно много общаются. Вы знали об этом?
Она нервно рассмеялась.
– Бедняжка.
– Что вы имеете…
Я снова взглянул на каминную полку. На коричневые правительственные конверты. Прочел ее имя. Лорейн Харт. Вспомнил надпись «Деннис “Молотобой” Харт».
Харт. Харт. Харт.
А потом понял.
Я снова посмотрел на фото пары в другом интерьере. На фото была она. Моложе, счастливее, трезвее, но точно она. Однако меня интересовало лицо мужчины. Усы. Теплая лживая улыбка. Глаза.
– Где его отец? – спросил я.
Она снова рассмеялась. Тяжелый, пьяный смех. Смех, прячущий настоящие эмоции.
– Далеко.
– Далеко?
– В Рэнби.
Словно пощечина.
– В тюрьме Рэнби?
Она бессовестно кивнула. Все хуже и хуже. Я сидел там, и мне казалось, что я падаю. Самым натуральным образом лечу в бездну.
Мой желудок сжался. В груди забилась паника.
– Эндрю Харт.
Я прошептал это вслух, я увидел это имя так, как видел его тогда, в газетных заголовках. И эти глаза, которые я знал лучше, чем его лицо, глядевшее на меня с фотографии. Имя кружило вокруг меня. Мне нужно было выйти, мне нужно было убраться из этого злого домишки.
– Вы были там, правда? – спросил я ее. – В суде?
Затуманенный водкой взгляд ничего не выражал.
– Вы, жалкая женщина! – закричал я и ощутил короткую, но острую вспышку головной боли. – Вы были там. В суде.
Ее улыбка погасла.
– Ты кто такой? Эй, не смей так со мной разговаривать, ты, псих! Пшел с моего… дома!
Я встал и медленно произнес:
– Велите своему сыну держаться подальше от моей дочери. Велите ему не приближаться к ней. Велите ему…
На меня опускалась тьма. Я снова терял контроль над собой, и еще оно воспоминание Рубена вспыхнуло в моем сознании.
Я входил с Денни в его дом. Стоило перешагнуть порог, и я учуял запах рвоты.
– Мам? – позвал Денни.
Мы положили рюкзаки и прошли в гостиную.
– Мам!
Из кухни слышались звуки радио.
– Мам!
Она валялась на диване, словно кто-то ее просто швырнул. Денни потряс ее.
– Мам, просыпайся, просыпайся.
Он заглянул в пакет, из которого шел сладковатый смрад. На ковре тоже было пятно – она не попала в пакет. Две пустых бутылки из-под водки валялись под джинсовой курткой.
– Мам, проснись!
Ее зрачки задвигались под веками, словно вылупляющиеся существа.
Сперва ничего не происходило, только звучало радио.
Потом она рассмеялась с закрытыми глазами, а Денни повернулся ко мне, к Рубену, и сказал: «Извини».
– Велите ему… – я не мог закончить фразу. – Отстань, – прошептал я. – Рубен, уйди.
Мать Денни смотрела на меня расширившимися трезвеющими глазами. Я развернулся и вышел. Хулиганье пинало мяч возле моей машины, я прогнал их и, игнорируя крики и неприличные жесты, уехал прочь.
Я уже был на полпути к больнице, как увидел его, бегущего в сторону дома. Я как раз включил фары, и вот он, сияет, как видение, машет сверкающими от пота конечностями, поднимаясь в гору. Я выехал на тротуар и перегородил ему дорогу.
– Стой, – сказал я, открывая окно. – Надо поговорить. О Брайони.
Он повиновался, упер ладони в бедра и отдышался.
– Что? – сказал он. – Чего вы хотите?
Нужно было говорить быстро и по сути, чтобы не вмешался Рубен. Я все еще чувствовал его, бегающего по зараженному дому моего сознания, ищущего способы погасить свет.
У меня появился новый план. План, рожденный внезапным отчаянным озарением.
– Я дам тебе три тысячи фунтов, – сказал я Денни. – Три тысячи фунтов, чтобы ты оставил ее в покое.
Он смотрел на меня растерянным взглядом.
– Что?
Я повторил, чувствуя, как в голове начинается покалывание.
– Три. Тысячи. Фунтов. И ты больше никогда ее не увидишь. Я могу отдать тебе деньги хоть завтра.
Он провел рукой по влажным черным волосам.
– Вы серьезно?
– Да, – ответил я, – я серьезно. Я был серьезен, как бетонная плита, на которой он стоял. Я бы заплатил и вдвое больше. Я бы продал весь магазин вместе с товаром. Я бы продал собственные почки, лишь бы он оставил тебя в покое.
– Вы же не понимаете, да? – сказал он, с недоверием качая головой.
– Чего не понимаю?
– Я люблю ее. Люблю ее больше всего на свете.
Рубен уходил. Не было ни боли, ни покалывания в затылке. Наступила ясность. Моя ярость была чистой. Моей собственной.
– Я все о тебе знаю, Денни Харт. Я знаю все о твоем отце. Я знаю о несчастной девочке, жизнь которой ты разрушил. Я знаю всю эту дрянь. Я требую, чтобы ты держался подальше от Брайони. Чтобы ты взял деньги и убрался.
Он все еще качал головой и повторял свои страшные слова.
– Я люблю ее, а она любит меня, вам ясно?
Мимо прошла женщина в непромокаемой куртке, ее тащил за собой игривый спрингер-спаниель. «Нет, Барни, фу!» – сказала она, когда пес потянулся носом к соленой коже Денни.
– Ты не любишь ее, – сказал я, когда собачница ушла. – Ты понятия не имеешь, что такое любовь. Любовь – это благословение ума, а не влечение плоти. Сколько тебе лет?
– Пятнадцать.
– Именно. Пятнадцать. Через месяц ты забудешь и думать о ней. Справишься. Она впечатлительная девочка. Она потеряла брата, и ищет, чем… кем заполнить эту пустоту. Ты просто попался ей на пути и занял какое-то место. Но она переживет, даже если не переживешь ты. Она скоро бросит тебя. Так что лучше соглашайся на мое предложение.