Но ты выглядела такой несчастной – одна, сидишь там и рассматриваешь кончики своих волос. Кажется, мне даже стало немного жаль тебя. Одинокий остров среди континентов, среди школьных империй «для своих». Да, я пожалел тебя, но, должен признаться, чувство облегчения вышло на первое место. Наверное, все уже позади. Наверное, он уже сказал, что между вами все кончено. Ты была не с ним, вот что главное. Нет, это даже не главное – это вообще все.
Я убрал бинокль и снова отыскал тебя взглядом. Без бинокля ты казалась маленьким серо-зеленым пятнышком, сливающимся с оранжевой массой кирпичной стены позади тебя.
мы с тобой лежали рядом в этом теплом токе крови мы с тобой свернувшись вместе в этом месте мы с тобою до того как нас назвали до того как мы узнали как нас много в этом мире мы с тобою были вместе и не знали мы снаружи или мы внутри с тобою или есть ли что-то кроме нас с тобой биенья сердца и не знали что есть сердце навсегда с тобою вместе мы с тобой в единой жизни мы с тобой в едином мире мы с тобой друг с другом рядом мы не знали что отдельны мы не знали что однажды это может измениться что наступит день который вспыхнет светом в наши лица и с тобою нас разделят и раздельно нас накормят и увидим их раздельно тех кто создал нас с тобою и раздельно мы с тобою будем ждать что нас полюбят в этом белом светлом мире в пустоте где те же люди улыбаются дерутся жаждут быть друг к другу ближе я любил тебя так сильно ты меня любила тоже мы с тобой купались в счастье потому что не назвали ни любовь каким-то словом ни себе не дали имя мы с тобою знали только звуки и лицо друг друга только лица тех кто создал и одно из них светилось от любви не к нам обоим а к тебе к тебе и только и к твоим щекам без пятен и слова он говорил нам и слова нас разделяли разносили нас все дальше как людей по всей планете и росла меж нами пропасть он любил и ненавидел как же я хотел вернуться в мир который я не помню как хотел я оказаться в этом теплом токе крови в темном блеске этой жизни прежде жизни наступившей где себя еще не знали мы с тобою мы с тобою
СЛЕДУЮЩИМ вечером мы поехали к Синтии. Ты устроилась в ее кресле розового дерева, в этом прекрасном образце антикварного искусства, стоящем среди уставленного веточками и прутиками бунгало. Ты читала старую бабушкину книгу «Возвращение на родину», сидя как раз под висящим на стене рисунком Синтии, изображающим обнаженное тело.
– Люблю эту историю, – сказала она, держась за живот. – И мама твоя любила. Она читала именно эту книжку, этот экземпляр.
Это правда. Твоя мама обожала Харди. Природа как символ. Пейзаж как определяющее нас божественное начало. Она была в этом плане романтической натурой – может быть, именно поэтому она решила назвать дочь в честь декоративного растения, брионии.
– Ты читала другие его книги? – спросила Синтия.
– Мы как раз проходим «Тесс», – ответила ты обычным голосом. – В школе.
– Ах «Тесс»… – сказала Синтия с тоской, словно вспоминая умершего друга. – Еще одна книга с печальным концом, у Харди с этим была проблема. Типичный мужчина. Купающийся в своих страданиях, как бегемот в грязи, – тут она бросила в мою сторону колкий взгляд, но я его проигнорировал.
– Слушай, Синтия, – сказал я, переставляя пакет из магазина диетических продуктов на ее чудовищный стол. – Я купил все, что ты просила. Разложить? В кухне?
Я выразительно пошевелил бровями, чтобы она поняла, что мне нужно с ней поболтать наедине. Мы оставили тебя изучать Эгдон Хит, а сами ушли в кухню.
– Все кончено, – сказал я, ставя на полку таблетки боярышника. – Между ней и тем парнем. Все кончено.
Она с подозрением посмотрела на меня.
– Что ты вытворил, Теренс?
– Вытворил? – поддельно возмутился я. – Ничего я не вытворил. Просто она, кажется, все поняла в конце концов. И вообще, какая разница. Главное, что все кончено.
Она закрыла глаза.
– Бедная девочка. Расстроилась? Она что-то рассказала?
Кажется, Синтия ничего не поняла.
– Нет. Не расстроилась. И даже не грустит. Она сейчас такая же, как раньше. Ты ведь знаешь этих подростков – наверное, просто период такой был.
– Теренс, я не понимаю. Откуда ты знаешь, что все кончено?
– Потому что так и есть, – ответил я.
Она ойкнула и схватилась за живот.
– И что ты теперь будешь делать? Что ты будешь делать, когда появится еще один мальчик? Запрешь ее в шкафу? Поместишь в стеклянный ящик и начнешь подбирать подходящую партию, как древний король?
– Ой, Синтия, хватит! – попросил я. – Если бы ты знала об этом мальчике то, что знаю я, ты бы тоже испытала облегчение.
Кажется, ей больше не было больно. Она читала состав на одной из банок, что я принес.
– Ну так расскажи же мне. Что он за человек. Теренс? Теренс!
Я смотрел ей за спину на магниты на холодильнике. Ну ты помнишь. Произвольный набор букв, который вы с Рубеном постоянно перетасовывали. Три магнита выстроились в ряд среди хаотично разбросанных слов.
детка хочет коня
– Не важно, – ответил я. – Потом расскажу.
И опять я стоял в твоей комнате. И опять я не знал, как попал туда. Опять ты крепко спала. Опять этот порыв, о котором писал Китс.
С той только разницей, что в моих руках была подушка, моя собственная.
– Ох, Рубен, – прошептал я, уже вернувшись в свою постель. – Что же ты делаешь?
Тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов. Я зажмурился и зарылся поглубже в одеяло, сопротивляясь горячим виноватым слезам твоего брата.
Кажется, в следующий понедельник я собирался в Хорнкасл? Мне не хотелось закрывать магазин, но коль скоро Синтия все еще не отошла от операции, а просить Джорджа было чересчур, я решил, что игра стоит свеч. В конце концов, я еще ни разу ничего не продал в понедельник, кроме раскладного столика, с которым я расстался в день смерти Рубена. И я знал, что Денни исчез из твоей жизни, так что решил попытаться вернуться к нормальному положению вещей. В этом году я не участвовал в ярмарке, но все равно хотел посмотреть, что сейчас продают, и поторговаться с коллекционерами.
Но весь план пошел наперекосяк, потому что по пути со мной снова случилось затмение. Я ехал уже минут десять, как вдруг, без обычных предупреждающих сигналов, время рвануло вперед. Я ехал быстро, стараясь все успеть как можно скорее (я уже доверял тебе насчет обеда в школе, но все равно намерен был лично забрать тебя в четыре часа). Вдруг я понял, что меня разворачивает поперек дороги. Мне по-слоновьи трубили из машин, которым я перегородил путь. Водитель грузовика высунулся из окна и показал мне неприличный жест.
– Отстань, – умолял я твоего брата. – Оставь меня в покое.
Я съехал на обочину, притормозил и попытался взять себя в руки. Включил радио, и зазвучавшая «Лунная соната» Бетховена помогла мне прийти в себя. Я медленно подышал и принял решение. Ехать дальше было слишком опасно. Вдруг Рубен опять попытается завладеть мной?
Нет.
Я поеду обратно короткой дорогой, а по пути буду внимателен к любому потемнению в глазах и всем странным ощущениям.
Разумеется, ничего не случилось. Я спокойно добрался с помощью Бетховена и полупустой дороги. Теперь, когда я вижу полную картину, я понимаю, что у него не было причины вмешиваться. Я ехал домой, как он и хотел. Да, как он хотел.
Я вошел в дом через магазин, но снова запер дверь. На самом деле меня все еще волновало происшествие на трассе, так что я не хотел терять силы, общаясь с покупателями.
Вместо этого я решил перетянуть обивку на стуле красного дерева времен Георга IV, который я собирался отремонтировать уже не одну неделю. Так что я пошел за ножницами и стамеской, а найдя их, услышал доносящиеся сверху звуки. Музыку. Тихую-тихую музыку. Секунду я стоял неподвижно, уверенный, что мне чудится. Звучала «Лунная соната» Бетховена. Это была твоя запись, Лондонский филармонический оркестр, но самое странное, что звучал именно тот отрывок, который я слушал в машине по радио. Прекрасный плач в конце первой части, «одна из тех поэм, которые не в силах выразить человеческий язык», как сказал Берлиоз.
Может быть, я не выключил радио, но если это радио, то почему звучит тот же отрывок, что и несколько минут назад? Со стамеской в руке я осторожно пошел наверх. На полпути я было решил вернуться в магазин и прихватить пистолет, но передумал. В конце концов, зачем непрошенному гостю слушать Бетховена.
Я ждал у твоей двери. Я слышал что-то помимо нежного фортепиано – медленные и ритмичные глухие звуки. Тем более странно это было, ведь я знал, что в этом произведении ударные не звучат.
– Брайони? Брайони? Детка, это ты? – ты не отвечала, так что я повторил. – Брайони, ты здесь?
Может, это было очередное наваждение. Еще одна галлюцинация. После того, что случилось в машине, я ничего не знал наверняка. Я прижался ухом к двери и услышал затихающие ноты первой части.
Adagio sostenuto.
Ты, конечно, помнишь, что было потом. Держа стамеску в левой руке, я толкнул дверь правой. Я увидел тебя, только тебя, на постели. Твое тонкое тело, прикрытое одной простыней.
Спустя секунду я взглянул влево и увидел его, уже в джинсах, натягивающего белую футболку на голый торс.
Денни.
Я поморгал, чтобы отогнать видение, но он не исчез – потное животное, хищник в моем собственном доме. Он смотрел на стамеску в моей руке и гадал, как далеко я могу зайти. Я шагнул к нему.
– Что ты с ней сделал? – спросил я, но ответ был очевиден. Я его слышал, я его чуял.
– Ничего, – соврал он, обращаясь к стамеске. – Мы ничего не делали.
Я сделал еще шаг, не сводя глаз с его лица.
– Ты же обещал, – сказал я. – Я же дал тебе…
Я не мог этого произнести. Нельзя было, чтобы ты узнала, что я сделал, не в тот момент.
– Папа, перестань, – сказал ты. – Это все я. Это не Денни, это я. Прошу, папа, ты меня пугаешь. Пожалуйста.
Зазвучало второе действие. Странные, беспокойные первые такты, нагнетающие обстановку.