— Сложновато это будет из СИЗО, — усмехнулся обладатель берцев, и ударил меня прикладом ружья по лицу.
Глава 24
Лиза
Ночью я смогла забыться сном. Проснулась от смутного ощущения тревоги и разбитости. Ныло измученное родами тело, грудь налилась молоком, несмотря на то, что после родов только несколько дней прошло. На сорочке расплывалось два мокрых пятна.
С молокоотсосом я уже научилась обращаться. Молока казалось мало совсем, несмотря на чувство распирания в груди, но врач меня успокоил — Вере пока больше, чем достаточно, она же такая маленькая.
У реанимации привычная очередь из мам с бутылочками. Я не знакомилась ни с одной из них, но каждая мне близка. Нас объединяют общие страхи и тревоги.
Мой врач пришла ко мне уже после обхода. Я напряглась — любые новости страшно.
— Вяземская, на выписку, — сказала она.
У меня все внутри замерло от радости, сердце забилось, как бешеное.
— Если нас выписывают, — выплеснула радость я, — значит с Верочкой все хорошо? Она уже может дома жить?
Врач отвела взгляд.
— Вас выписывают, Лиза. С вами все хорошо. С малышкой тоже, но она должна еще наблюдаться. Её переведут в больницу. Вы так же, как и раньше можете привозить ей молоко, она в нём нуждается, грудное молоко лучше любой смеси.
У меня сердце перестало радостно трепыхаться, вниз ухнуло. Пошла к реанимации и долго, пока не прогнали прочь, смотрела на свою дочь через холодное стекло.
Затем собрала вещи — их не так и много было, пакеты, преданные Имраном, я не трогала. Уходить, оставляя здесь Веру, ужасно не хотелось. Дверь скрипнула, я обернулась. В дверях, неловко переминаясь с ноги на ногу, стоит долговязый Анвар. Я никогда ему не нравилась, даже странно, что пришёл.
— Я вас домой отвезу, — порадовал он.
Я сглотнула горечь — Имран даже не приехал, что подтверждало, я без ребенка ему не нужна. Выводили меня не через главный вход, но я все равно успела увидеть радостных встречающих — людей с букетами и шариками, улыбками на лицах. Я тоже так хотела, простого, обычного человеческого счастья.
Вопрос решилась задать только возле самого дома, всю дорогу в машине висело тягостное молчание.
— Имран не будет меня встречать?
— Он на работе, — солгал Анвар.
Его ложь было видно за версту, ею все пропахло. Я слезы глотаю. Вдруг он просто убедился в том, что я плохая мать? Не смогла родить сына, не смогла до конца срока доносить. И он вспомнил о том, чего хотел — забрать у меня ребенка, а меня выставить вон. Тогда это может быть частью его плана. И то, что Веру перевели в больницу, и то что не встретил меня.
Из машины вышла, большой двор, снегу уже намело, смотрю на дом, в котором даже счастливой быть получалось, несмотря, ни на что. Шагнула к ступеням. Первая, вторая. На третьей замерла.
Меня…словно держит что-то. Не пускает внутрь, толкает обратно в осенний холод.
— Не могу, — покачала я головой. — Не могу, не хочу. Я не буду здесь жить.
Сбежала вниз по ступеням, и дышать легче стало.
— Но куда вы пойдете? — беспомощно спросил Анвар.
Я не знала, куда мне идти. А потом поняла — есть куда. У меня есть свой дом, дом в котором я росла. Почему я должна бегать сама от себя?
— Домой поеду. Можешь отвезти. Нет, так сама доберусь.
— Но что скажет Имран?
— А где он? — развела руками я. — Его здесь нет. Если ему есть, что сказать, пусть приходит и говорить. Где искать меня знает.
Анвар был дико недоволен, но возражать не посмел. Отвез. Я так давно дома не была…не знаю даже, что ждет меня там, но кажется, поступаю правильно. Дяди там точно нет, он давно в бегах, почему я должна отказываться от того, что мое по праву?
— Дальше сама, — притормозила я Анвара у ворот.
Вышла. Постояла немного. Калитка приоткрыта, об охране здесь давно никто не думал. Вхожу в сад. Осень порезвилась на славу, но видно, что летом за садом никто не ухаживал. Клумбы поросли сейчас сухим уже бурьяном, на плитке дорожек листья вперемешку со снегом.
Толкаю дверь домой. Заперто. Стучу, особо ни на что не надеясь. Жду. Прижимаюсь ухом к холодной двери и слышу шаркающие шаги и дверь медленно отпирается.
Старушка, что открыла, долго и подслеповато щурилась, разглядывая меня, а у меня слезы по щекам текут.
— Лиза? — наконец спросила она. — Никак ты?
— Я! — воскликнула я, обнимая ее. — Ты одна здесь?
— А куда мне еще идти? — прокряхтела она. — Вернулась девочка домой, заходи, чайник поставлю…
Надежда жила здесь столько, сколько я помню. Она не была прислугой, она была частью этого дома. К сожалению, она была слишком стара, чтобы противостоять дяде, но я так рада была её сейчас видеть!
И дом свой, пылью уже заросший, старушка одна не справлялась. И чай пить из сервиза, который так бабушка любила. Тревоги по дочери никуда не ушли, но теперь я могла думать о них без горечи, а с надеждой.
Имран только… Мое отношение к нему всегда было полно противоречий. Я видеть его не хотела, так будет правильно, лучше, но… Поневоле ждала, что придет за мной. Высокий, сильный, на лице щетина снова, глаза тёмные. Усмехнется, скажет — не охренела ли, Белоснежка? Бегом домой…
Через плечо перекинет и заберет. Но он не пришёл. Я ему не нужна.
Вечером запустила домашнюю прачечную, сняла пыльные шторы в комнате и пыльное же постельное белье. Надежда все восхищалась — выросла, девочка! Истинная Вяземская, любое дело в руках спорится.
Отвезла первую партию молока в больницу. Посмотреть на дочку не разрешили, только завтра. Но заверили, что с ней все хорошо. Утром снова приеду…
Надя рано ложилась спать. Я проверила замки и двери, все закрыла на запоры — страх, что дядя может вернуться, не отпускал. Вошла в папин кабинет. Дядя осквернил его, но запятнать не смог. Здесь все папой пахло, хранило его следы.
— Даже если у меня не будет денег, — прошептала я. — Даже если меня лишат этого дома, который принадлежит дяде, я все равно не вернусь к тому, кто тебя убил, папа.
Старый дом словно вздохнул в ответ. Секретер отца, антикварный, очень дорогой предмет мебели, который всегда, сколько помню запертым стоял, вдруг приоткрылся. Не весь, третий ящик снизу.
Я, робея от внезапного страха, осторожно подошла, присела, потянула дверцу на себя. Внутри папки документов, такие же пыльные, как и все в этом доме. Картонные, тесемками перевязанные. Развязываю осторожно, с трепетом. На самом верху стопки бумаг копия завещания с жирной пометкой — оригинал хранится у нотариуса.
Читаю, от напряжения строчки прыгают, слова сливаются, смысл ускользает.
А потом я понимаю, что являюсь владелицей и этого дома, и папиного завода, ещё чего-то — от волнения запомнить не могу. А еще понимаю, что дядя лгал мне, утверждая, что позволяет жить здесь только из жалости.
Глава 25
Шерхан
Ребра болели пиздец, не вздохнуть, не двинуться.
Я поменял позу, прижимаясь спиной к грязной стенке изолятора, и поморщился. Хреново, если перелом. Сколько их у меня, этих переломов, как у Джеки Чана, наверное, и сотрясов до кучи.
Мотнул башкой, звенит. Вот уроды. Специально били, зло вымещая. Сутки прошли, а менты со мной ещё не общались, мариновали. И куда привезли, понять не смог, выводили из «буханки» омоновской вниз башкой, тоже мне, черный дельфин, ёпта.
Курить хотелось жутко, а ещё домой, скинуть с себя пропитавшиеся ядерным тюремным духом шомтки, помыться.
А потом за девочками моими поехать. За двумя килограммами счастья, — а говорят, его не измерить ничем, брехня. Мое точно можно взвесить.
Только по всему выходило, что не скоро я Иман увижу, и если возьмутся за меня всерьёз, то сидеть мне ещё лет тридцать минимум.
А ведь чуйка меня не обманывала. Только я будто специально, вопреки себе туда поехал, точно наказание искал.
Точно если хреново мне будет, я свои грехи замолить смогу. Чем хуже — тем лучше.
А вот Анвара я в последний момент не зря развернул — отправил за Белоснежкой приглядывать. Он вопил, что за бабой таскаться не нанимался, но поехал все же.
И теперь почти единственный из пацанов, кто на воле остался.
Вот и посмотрим, зря он свой хлеб ест или нет. Не за себя я в первую очередь волновалась, за дочь. И хоть за роддомом приглядывали чоповцы, без меня у Игната руки развязаны. Что эта гнида может натворить после того, как куклу ту прислал, неведомо.
— Шарханов, на выход, — вертухай в форме замер возле дверей камеры. Я вышел не торопясь, быстрей ребра не давали, но конвоир рявкнул, — не на прогулке, бля, давай живей. Лицом к стене встал, руки за спину!
Я развернулся, подставляя руки. На запястьях щёлкнули наручники, холодный металл обжигал кожу. Как представил, что десяток лет так ходить придется, аж зубами скрипнул. Не сейчас, блять, когда я смысл жизни обрёл, наконец, когда понял, ради чего вся эта суета.
Коридоры длинные, темные, конвой с двух сторон. Я шел, голову задрав. Перед комнатой для допроса остановился, дожидаясь, когда наручники снимут и внутрь пустят.
Браслеты щёлкнули.
— Газуй, Шарханов, или тебе особое приглашение выписать?
Следак уже сидел за столом. Лицо его мне сразу не понравилось — рыжий, бесцветный весь, а взгляд типичный ментовской.
— Ну, присаживайтесь, будем общаться, — кивнул он на стул. Деревянный, такой древний, что того гляди развалится. СИЗО старое, и ремонт здесь был при союзе ещё. Дощатый пол с облупившейся краской, над головой — полуслепая лампа.
Дерьмо.
Я стул поближе к столу подвинул, ногу на ногу закинул.
— Без своего адвоката общаться не буду — заявил, — я права свои знаю.
— Адвокат не адвокат, а светит тебе, Шарханов, пожизненное за все твои деяния.
Я молчал.
Слова эти его — не приговор ещё, а как обухом по башке.
Я иллюзий никогда не строил, знал, какой срок за каждое мое движение, но такое услышать не был готов.