Этот элемент «поэтического вымысла», в ущерб правде о Конвое, и был помещен генералом Красновым в его романе «От Двуглавого Орла к красному знамени»! «Исправить свою ошибку» в предполагаемой им новой книге, «Императорская Гвардия», генерал Краснов уже не успел!..
Сначала болезнь, а затем нахлынувшая Вторая мировая война с ее трагическим концом для русских патриотов, боровшихся с оружием в руках за освобождение своей Родины от коммунистического рабства, были причиной того, что генерал Краснов не смог выполнить своего обещания. Доблестный генерал Русской Императорской Армии и Атаман Всевеликого Войска Донского генерал П.Н. Краснов был обманут и предательски выдан на расправу врагам своей горячо любимой им Родины, приняв мученическую смерть.
В распространении легенды о том, что «гарнизон Царскосельского Императорского Александровского Дворца покинул Дворец», противоестественно объединились такие лица, как генерал Воейков и один из главных творцов революции – Керенский!
Буйная фантазия Керенского была так велика, что он, совершенно не считаясь с датами и историческими фактами, в своих воспоминаниях и в публичных выступлениях повторял созданную им революционную сказку о том, что «к полудню 28-го февраля Царица и Ее Дети находились уже под охраною революционных сил» и что «революционеры бегали в аптеку за лекарствами для больных Царских Детей»…
В действительности же 28 февраля в Царскосельский дворец прибыли не «революционные силы», а воинские части, входившие в состав гарнизона дворца!
Мельгунов пишет следующее: «…Внешне мемуарист хочет быть очень точным. Им указываются даже часы ответственных решений в эти дни. Но это только внешняя точность, ибо даты безнадежно спутаны. Память Керенского так же сумбурна, как сумбурны сами события, в которых ему пришлось играть активнейшую роль, когда он падал в обморок от напряжения и усталости и когда, по его собственным словам, он действовал как бы в тумане и руководствовался больше инстинктом, нежели разумом… При таких условиях не могла получиться фотография того, что было в 17-м году… (На это Керенский претендовал в своих парижских докладах.) Поэтому все самое существенное прошло мимо сознания мемуариста, самоутешающегося тем, что события не могли идти другим путем».
«Керенский, не очень следящий за своими словами, в одной из последних книг «La Verite» («Истина» – утверждая не истину) писал, что к ночи 28-го вся страна с армией присоединилась к революции»…
«Для иностранных читателей может быть убедительно свидетельство Керенского, что на всем протяжении Империи не нашлось ни одной части, которую фактически можно было двинуть против мятежной столицы, то же, конечно, говорит и Троцкий в своей «Истории революции».
«Что фактически не верно!» – подчеркивает Мельгунов. «Войска на фронте были осведомлены о событиях только лишь после их завершения, а генерал Иванов с Георгиевским батальоном к вечеру 1-го марта дошел до Царского Села и нашел здесь все в состоянии довольно спокойном и охрану Царскосельского Дворца надежной!»
Далее Мельгунов опровергает «истину» Керенского! Статья, в которой он опровергает одну из них – «гарнизон Дворца покинул Александровский Дворец», имеет исключительное значение в установлении исторической правды:
«Керенский в книге «La Verite» и в предшествующей книге – «L’Experience», опираясь отчасти на показания дочери Лейб-медика Боткина, по существу и хронологически очень неточные, изобразил положение в Царском Селе критическим к полудню 28-го февраля, когда Царица и Ее Дети находились уже под охраной революционных войск»…
«Насколько это не соответствовало действительности, показывает рассказ того же члена Государственной Думы Демидова, который был командирован Временным Комитетом, вместе с другим членом Думы Степановым, в Царское Село и на которого ссылается Керенский».
«…Вечером 28 (февраля) Милюков обратился от имени Временного Комитета к Демидову и Степанову с предложением поехать в Царское Село. Есть одно серьезное дело, – сказал он им. – Из Царского получены тревожные и противоречивые слухи: по одним Царскосельский гарнизон идет на Петроград, по другим – там с минуты на минуту грозит вспыхнуть мятеж. Необходимо попытаться предупредить и то и другое».
«На следующий день (т. е. 1 марта), – рассказывает Демидов, – друзья проводили нас сумрачно. У нас на душе было волнительно и заботливо! Царское Село – там стояли стрелки Императорской Фамилии, невольно думалось, что слухи о походе на Петроград вернее слухов о готовившемся взрыве на месте»… «О нашем приезде было дано знать, нас встречали».
Депутаты Государственной Думы поехали в ратушу, где шло гарнизонное собрание, и «объявили о переходе» власти в руки Государственной Думы!.. «Нас окружили офицеры. У всех одна просьба: ехать немедленно в казармы. Войска еще в руках»…
По окончании объезда депутатами казарм в ратушу приехал Дворцовый Комендант фон Гротен, с которым у Демидова произошел такой приблизительно разговор:
«До приезда Государя, – сказал комендант, – я ничего не могу делать другого, как защищать дворец до последней возможности… Я не могу ни с кем входить в переговоры… Мы, конечно, нападение отобьем, но это будет ужасно!..
– Могу ручаться, – перебил генерала Демидов, – что этого не случится, если не будет какого-либо вызова со стороны дворцовой охраны.
– За это я ручаюсь, – в свою очередь сказал фон Гротен и попросил заехать во дворец.
– Подумайте, генерал, – возразил депутат, – ведь говорить мы можем только от лица Государственной Думы… Каково будет ваше положение?..»
«Этот характерный разговор, – указывает Мельгунов, – «дистанции огромных размеров» от описания, которое подсказывало Керенскому его тогдашнее революционное чувство и позднейшее желание представить перед иностранцами мощный единодушный порыв февральских дней и полную изоляцию уходившей в историю монархии…»
Отметим, как реагировала на все эти факты в своем дневнике Гиппиус, приходившаяся двоюродной сестрой Степанову. Она записала 2 марта: «…Демидов и Вася ездили в Царское от Дум. Ком. – назначить «коменданта» для охраны Царской Семьи. Поговорили с тамошним комендантом и как-то неожиданно глупо вернулись вообще…»
По словам Керенского, «члены Думы были посланы для того, чтобы выяснить, в каком положении находится Царская Семья среди мятежного гарнизона. Демидов будто бы установил, что Царица была немедленно всеми оставлена и вынуждена была сама ухаживать за больными детьми. Фон Гротен просил новую власть взять на себя охрану Царской Семьи».
«Позднейший рассказ Демидова все это опровергает, как опровергает и занесенную в воспоминания Вырубовой версию.
Вырубова была больна, лежала с жаром, и, вероятно, в представлении ее все достаточно перепуталось – поэтому ей казалось, что бунтующие с пулеметами надвигаются на Дворец для того, чтобы его разгромить, и что охрана Дворца покинула его уже 1-го марта, и что по самому Дворцу уже ходят кучки революционных солдат…»
Из письма Государыни 2 марта видно, как сгущается постепенно атмосфера, как изолируется понемногу Дворец от внешнего мира и как близкие люди попадают на учет или оказываются арестованными… «Ты прочтешь между строк и почувствуешь, – писала Она Государю, – всего не скажешь в письме…»
«Но как все это далеко от того жуткого «нечеловеческого» одиночества, о котором говорил в своих парижских докладах (уже для русской публики) в 1936 году Керенский, когда с образностью, переходящей в фальшь, утверждал, что Царская Семья всеми была покинута и… «революционеры бегали в аптеку за лекарствами для больных детей…». «На воспоминания Керенского, лично не бывшего в эти дни в Царском Селе, вероятно, оказало влияние «свидетельство» той же Вырубовой, утверждавшей, что из Царского окружения «спаслись все, кто мог»…»
Вся неправда о чинах гарнизона Александровского дворца, созданная фантазией Керенского и Вырубовой, опровергается указанными свидетельствами графа Апраксина и Демидова – лиц, которые в своих показаниях были не только независимы друг от друга, но и по своему положению – личный секретарь Ее Величества и член Государственной Думы – стояли на диаметрально противоположных полюсах.
Мельгунов в той же своей статье «Творимые легенды» пишет о том, что «правдивую картину происходившего в Александровском Дворце дал в своих воспоминаниях бывший придворный скороход, эстонский гражданин Оамар». По его сведениям, когда со стороны расквартированных в Царском Селе частей послышалась беспорядочная стрельба, гарнизон дворца усилил свои посты и выставил у ворот дворца пулеметы. Государыня Императрица отменила это распоряжение.
«Должен заметить, – пишет Оамар, – что Государыня выказала себя в эти тревожные дни и ночи женщиной с крепкими нервами и большой выдержкой характера. Она несколько раз, раза два даже в 2–3 часа ночи спускалась в подвалы Александровского Дворца, проходила медленно мимо стоявших чинов гарнизона Дворца, и, бодро смотря им в глаза, говорила: «Прошу ни при каких обстоятельствах не стрелять, быть хладнокровными, стараться уговаривать словами. Я готова все претерпеть, только не хочу крови…»
«Среди собранных для охраны Дворца солдат и казаков Конвоя, ввиду их отрезанности от остального мира и носившихся слухов о готовящемся обстреле из орудий и штурме Дворца, возникло тревожное настроение…»
Далее скороход Оамар в своих воспоминаниях указывает, что депутация от солдат и казаков, надевших на рукава белые повязки, «выехала на грузовике в казармы Л.-Гв. 1-го Стрелкового полка, откуда раздавалась беспорядочная ружейная стрельба». «…Как оказалось, действительно, орудия были направлены дулами по направлению Александровского Дворца…»
«Согласились обоюдно охранять порядок во Дворцах и на прилегающих к ним улицах – Сводно-Пехотному полку и казакам Конвоя Е.В., а вокзалы и остальную часть улиц Царского Села и Павловска – стрелкам».
«По выяснению прибывшими парламентерами настроение среди казаков и солдат улеглось». «Между обеими сторонами была установлена нейтральная зона». Казаки Конвоя и солдаты Сводного полка продолжали нести свою службу. Оамар говорит о том, что по установлению нейтральной зоны «дворцовая охрана надела белые повязки».