Сделав такое вступление к своей статье, М. Борель (с. 73) пишет: «…Небезынтересно привести несколько выдержек из книги ген. Данилова – «Навстречу крушению». Первая часть приводимой выдержки – повторение ложного сообщения о Конвое, переданного в штабе Северного фронта до полудня 2 марта. Далее Борель цитирует личный пасквиль генерала Данилова на всех офицеров и казаков Конвоя: «…Почти все лица этого Конвоя были известны Государю и всей его семье по именам. Они их всегда баловали всякими способами, и, таким образом, отпадение этой части войск должно быть рассматриваемо как особо неблагоприятный симптом…»
Борель обещания своего «придерживаться исторической правды» не выполнил, ибо поместил в своей статье такой «исторический документ», как личная фантазия и клеветническое рассуждение генерала Данилова, а следовательно, не только повторил пасквиль генерала Данилова, но и сам принял участие в распространении его. Если генерал Данилов, базируясь на полученных им ложных сообщениях о Конвое, развил свою личную фантазию до желаемых для него выводов, то неизвестно, с какой целью автор статьи «Ставка в мятежные дни» нашел «небезынтересным» это повторить, тем более что сам совершенно справедливо замечает: «Можно, конечно, придумывать что угодно и развивать свою фантазию в каком угодно направлении» (с. 107). Борель пишет: «Авторы обвинения в своих воспоминаниях и скороспелых выводах базировались исключительно на личном определении, без указания документальных данных и действительно имевших место фактов» (с. 77). Но сам он поступает точно так же и без точно приведенных фактов и документальных данных заявляет об аресте офицеров даже в таких частях, как «Конвой Его Величества», и, «базируясь на личном определении», указывает: «…все это происходит до отречения Государя!..» (с. 65).
Арест офицеров Конвоя – революционная сказка! Ни в дни, описываемые М. Борелем, ни позже никто из офицеров Конвоя не был арестован, а тем более своими же казаками! Из всех 28 офицеров Конвоя один только помощник командира по хозяйственной части, полковник барон Унгерн-Штернберг, известное время был в Государственной Думе, как фиктивно «арестованный».
В то время самым удобным лозунгом для агитаторов было возбуждение толпы против носителей немецких фамилий. Это и было причиной того, что барон Унгерн-Штернберг принял предложение члена Комитета Государственной Думы есаула Караулова прибыть лично к нему в Думу. Барона никто не арестовывал, и он отправился в Думу добровольно, в сопровождении казначея Конвоя есаула Макухо. Вскоре полковник барон Унгерн-Штернберг вернулся в свою квартиру. Ни писаря канцелярии Конвоя, ни казаки петроградской команды, ни даже солдаты нестроевой команды в отношении полковника барона Унгерн-Штернберга, как и в отношении двух других, бывших в Петрограде, офицеров Конвоя, не позволили себе каких-либо антидисциплинарных поступков.
Казаки Конвоя не только во время пребывания сотен Конвоя в Царском Селе, Могилеве и Киеве в 1917 году относились к офицерам своим, как всегда, безукоризненно, но и в последующие годы, во время борьбы с большевиками в России, и за многие годы существования Дивизиона Конвоя вне ее пределов, включительно до настоящих дней, их отношение к своим офицерам было и есть исключительно вежливое, внимательное и почтительное. И никто не имеет морального права обвинять казаков Конвоя в непристойном поведении в отношении своих офицеров. Наоборот, им надо отдать должное, ибо, если бы и в тех частях Русской Армии и Флота, в которых действительно происходили аресты и даже убийства офицеров, было такое, как в Конвое, отношение подчиненных к своим начальникам, в России не могло бы быть жутких кровавых последствий «бескровной» революции.
Статья Бореля, конечно в части ее, касающейся Конвоя, носит неоспоримый и ясный след повторяемой неправды и клеветы на всех офицеров и казаков Конвоя. Такое небрежное отношение к воинской Части, оставшейся верной своему долгу, Части, долгие годы входившей в тот же РОВС и за все время своего существования не только полностью сохранившей свой воинский облик (о чем не раз последовательно отмечали в своих приказах генералы Врангель, Кутепов, Миллер и Архангельский), но и принявшей в полном своем составе самое активное боевое участие в подвигах Русского Корпуса, у всех чинов Конвоя вызвало глубокую горечь.
Командир Дивизиона полковник А. Рогожин поставил о том в известность начальника Отдела РОВС в США, Генерального Штаба полковника С. Ряснянского, от которого получил засвидетельствованный его подписью полный текст ответного письма начальника Аргентинского Отдела полковника С. Гегелашвили.
Выдержки из письма полковника Гегелашвили:
«…Если нужно написать отдельно А.И. Рогожину, я готов. Я давно хотел ему написать об очень досадном недосмотре цензуры при издании брошюры».
«Какой для меня был удар, когда я получил сообщение, что в брошюре имеются строки, оскорбляющие Конвой Его Величества как часть. Я был братски связан с офицерами Конвоя и многими перед ними старшими конвойцами. Поэтому, являясь частично ответственным за изданную брошюру (я был ее инициатором), я очень скорблю, что не заметил, читая, ненужные строки… Немедленно по получении известия приостановить распространение брошюры, оставив себе 1 экземпляр, заретушевав только пасквиль…»
Несмотря на такой благородный поступок известного офицерам Конвоя доблестного полковника С.Д. Гегелашвили, неправда и клевета на Конвой, повторенная М. Борелем, вновь распространена в проданных и частично разосланных экземплярах сборника Аргентинского Отдела РОВС.
В 1930 году бывшим командиром Дивизиона и состоявшим в списках Конвоя генералом В.Э. Зборовским было получено письмо от Великой Княгини Ольги Александровны, о содержании которого он поставил в известность полковника К. Зерщикова, в то время командовавшего Дивизионом.
«Я получил ответ от Великой Княгини. Проще было бы переслать письмо Тебе, но содержание письма Ее Императорского Высочества так для нас важно, что я не рискнул доверить это письмо почте… Я в своем письме изложил Великой Княгине взволновавшее нас событие – повторение в печати клеветы на Конвой. Я писал, что до настоящего времени мы молчали и не отвечали клеветникам, потому что удерживало нас чувство брезгливости: нежелание осквернять наше Святое Прошлое соприкосновением с теми, кто в клевете на других ищет оправдания своему поведению.
Вот ответ Великой Княгини: «За эти годы я переживала много и много раз ваше состояние. Я понимаю, поэтому все, что пишете, и я то же чувствовала, читая книгу Мельниковой о Конвое. Я так же страдала, читая то, что каждый – кому не лень – писал ложь о самых дорогих и близких мне людях…»
Это бесценное для нас письмо должно служить нам руководством в дальнейшей жизни. С тем, что пишет Великая Княгиня, нужно познакомить не только офицеров Дивизиона, но и казаков. Последним должно быть растолковано все, начиная с истории появления в печати клеветы на Конвой и кончая нашим стремлением выпустить свои воспоминания, восстанавливающие истину и то, что с этим письмом Великой Княгини все сомнения для нас должны быть кончены и в Ее словах – начало и конец этому вопросу. Мы должны использовать это письмо для нашей внутренней жизни в полной мере. Этим письмом мы как бы замыкаемся в себя. Это великая сила, чтобы быть непоколебимым!»
Объявляя содержание письма Великой Княгини, полковник Зерщиков призывал господ офицеров: «Проникнуться глубиною смысла этого документа, свидетельствовавшего исключительное доверие к нам Ее Императорского Высочества!..» Высокомилостивые слова из письма Великой Княгини Ольги Александровны – ответ на всю созданную неправду о Конвое – приведены в последних строках этой главы. Они являются опровержением всей клеветы на Конвой.
…Письма Царской Семьи свидетельствуют о том, что ни в роковые дни 1917 года, ни за все время существования Дивизиона Конвоя как на Родине, так и вне Родины доверие к нему никогда не было поколеблено у тех, кто действительно знал правду о Конвое и, единственно, кто мог ценить службу и верность его чинов в преступные дни искусственно созданной в России революции. Документы это неоспоримо подтверждают!
В обстановке небывалого душевного страдания от переживаемой трагедии расставания с Государем Императором происходил последний обед в Могилеве, в поезде Ее Величества вдовствующей Государыни Императрицы – Августейшей матери отрекшегося от Престола Государя Императора. В этот день Государыня Императрица изволила пригласить к себе самое ограниченное число близких ей лиц. Среди этих лиц имел честь быть и офицер Конвоя. Кроме этих лиц, к Высочайшему обеду никто не был приглашен.
На меню этого обеда, последовавшего в день отбытия Государя Императора из Могилева в Царское Село, имеется собственноручная Государыни Императрицы Марии Федоровны подпись: «Мария» и, сверху меню, «Могилев». Другие подписи: Великий Князь Александр Михайлович, состоящий при Государыне Императрице генерал князь С. Долгоруков, обер-гофмейстер князь Г. Шервашидзе и офицер Конвоя хорунжий Е. Ногаец (документ № 1).
На этом документе отсутствует подпись фрейлины Ее Величества графини З.Г. Менгден. Фотография меню снята с оригинала, ей принадлежавшего, на котором ее подписи нет. Дата на меню (8 марта) исправлена самой Государыней Императрицей на 9-е, то есть в день фактической подписи, сделанной уже в пути при возвращении в Киев.
После 8 марта, когда сотни Конвоя и роты Сводно-Пехотного полка были удалены из Александровского дворца, связь с Царской Семьей вскоре была восстановлена. Две сестры милосердия из Феодоровского, Великих Княжон, лазарета получили пропуск в Александровский дворец. Одна из этих сестер была родная сестра офицера Конвоя сотника В. Зборовского. После каждого своего посещения дворца она всегда передавала офицерам Конвоя привет от Царской Семьи.
Великие Княжны иногда передавали свой привет коротенькими записочками. Содержание одной из них: «…Много и часто говорим о Вас, всех дорогих, вспоминая многое хорошее… Сестры шлют большой привет…» (документ № 2).