Вот тоже достойная заповедь: не укради, не возжелай богатства ближнего своего. Кто против нее идет, грешит, но я охраню вас от этого греха, научив вас: возлюби ближнего своего, как самого себя, что также значит: не возымей для себя богатства, так как ты крадешь у своего ближнего и ввергаешь его в голод. Ибо когда у тебя есть богатство, защищаемое законом человеческим, ты побуждаешь ближнего твоего на грех против закона[73].
Грех – в переходе от искажения понятия к искажению, конститутивному относительно понятия: от кражи как искажения («отрицания», неуважения) собственности к краже как вписанной в само понятие собственности (ни у кого нет права полностью обладать средствами производства, их природа по сути коллективна, и каждое утверждение разряда «это мое» неправомерно). Как мы только что рассмотрели, то же самое применимо к преступлению и закону, к переходу от преступления как искажения («отрицания») закона к преступлению как поддерживающему сам закон, т. е. к идее самого закона как преступлению, возведенному на уровень всеобщего. Следует заметить, что объемлющее объединение двух противопоставленных понятий (собственности и кражи, закона и преступления) является «низшим», «трансгрессивным»: преступление не является моментом самоассимиляции закона (а кража – моментом самоассимиляции собственности); сам закон – подвид преступления, а именно самоотносящееся отрицание преступления (так же как собственность – самоотносящееся отрицание кражи).
Только в этом свете мы можем понять, что Гегель имел в виду под «абсолютным знанием» – формула здесь такова: убрав иллюзию, мы потеряем саму истину. Истине нужно время, чтобы пройти через иллюзии и сформироваться. Гегеля следует поставить в ряд «Платон – Декарт – Гегель», соответствующий ряду «Объективное – Субъективное – Абсолютное». Идеи Платона объективны, они – воплощенная Истина. Картезианский субъект олицетворяет безусловную достоверность моего субъективного самосознания. А Гегель, что он привносит? Если «субъективное» есть то, что относительно нашему субъективному ограничению, а «объективное» – то, как все есть на самом деле, что в эту картину привносит «абсолютное»? Ответ Гегеля: «абсолютное» действительно открывает некое, более субстанциальное измерение, оно включает (субъективную) иллюзию в сферу самой (объективной) истины. Точка зрения «абсолютного» показывает нам, как реальность включает в себя вымысел (фантазию), как верный выбор возникает только после неверного. Гегель таким образом предписывает нам перевернуть с ног на голову всю историю философии, составляющую серию попыток ясно отделить доксу (общепринятое мнение) от истинного знания. Для Гегеля докса является составной частью знания, и именно поэтому истина является временно́й и событийной. Этот событийный характер истины подразумевает логический парадокс, используемый Жаном-Пьером Дюпюи, современным французским теоретиком рациональности и катастроф, в его замечательном тексте о фильме Хичкока «Головокружение»:
Объект имеет свойство х до точки времени t. После t объект не просто лишается свойства х, но: утверждение, что он имел свойство x в любой точке времени, становится неверным. Истинностное значение пропозиции «объект О имеет свойство x в момент t», таким образом, зависит от момента произнесения этой пропозиции[74].
Здесь следует заметить точную формулировку: истинностное значение пропозиции «объект О имеет свойство x в момент t» зависит не от времени, к которому эта пропозиция относится, даже если это время указано, но истинностное значение зависит от времени произнесения самой пропозиции. Или цитируя заглавие текста Дюпюи: «Когда я умру, будет так, что наша любовь никогда не существовала». Подумайте о браке и разводе: самый разумный аргумент в пользу права на развод (предложенный, среди прочих, и молодым Марксом) не отсылает к общепринятым пошлостям из разряда «как и все остальное, узы любви не вечны, они меняются со временем» и т. п., но признают, что нерасторжимость заключена в самом понятии брака. Они заключают, что развод всегда имеет обратную силу: он не просто означает расторжение брака, но и нечто куда более радикальное: что брак должен быть расторгнут, потому что он никогда не был истинным браком. (То же самое относится и к советскому коммунизму: явно недостаточно утверждать, что в годы Брежнева наступил «застой», что коммунизм «исчерпал свой потенциал и перестал подходить новым временам» – печальный конец коммунизма показывает, что он был историческим тупиком с самого своего начала.)
Этот парадокс предоставляет ключ к ухищрениям гегельянского диалектического процесса. Возьмем критику якобинского революционного террора Гегелем как упражнение в абстрактной отрицательности абсолютной свободы, которая не может стабилизироваться в конкретный свободный общественный порядок, и, следовательно, оканчивается яростью саморазрушения. Следует помнить, что, поскольку мы имеем дело с историческим выбором (между «французским» путем католического общественного порядка и, как следствие, необходимостью участия в саморазрушительном революционном терроре и «немецким» путем реформации), этот выбор подразумевает тот же самый элементарный диалектический парадокс, как и выбор между двумя прочтениями фразы «дух – это кость», также из «Феноменологии духа» (1807), которые Гегель иллюстрирует с помощью фаллической метафоры (фаллос как орган осеменения или он же как орган мочеиспускания). Гегель тут имеет в виду, что в противоположность вульгарному разуму эмпирика, которому видится лишь мочеиспускание, настоящая спекулятивная позиция выберет осеменение. Парадокс в том, что выбрать непосредственно осеменение означает промах: невозможно непосредственно выбрать «истинный смысл», т. е. следует начать с «неверного» выбора (мочеиспускания), а истинный спекулятивный смысл возникает только через повторяющееся прочтение, как последствие (или побочный продукт) первого, «неверного» прочтения. То же самое касается общественной жизни, в которой непосредственный выбор «конкретной всеобщности» обособленного этического жизненного мира может завершиться только регрессией к досовременному органическому обществу, отрицающему бесконечное право субъективности как основную характеристику современности. Так как субъект – гражданин современного государства больше не может принять свою погруженность в некую особую социальную роль, предоставляющую ему предустановленное место в органическом социальном Целом, единственный путь к рациональной тотальности [totality] современного государства лежит через революционный террор: следует безжалостно порвать ограничения досовременной органической «конкретной всеобщности» и полностью утвердить бесконечное право субъективности в ее абстрактной отрицательности. Другими словами, основной смысл гегельянского анализа революционного террора лежит не в достаточно очевидном понимании того, как революционный проект подразумевал одностороннее непосредственное утверждение абстрактного всеобщего разума и был как таковой обречен на гибель в саморазрушительной ярости, так как он не был способен организовать транспозицию своей революционной энергии в конкретный стабильный и дифференцированный общественный порядок; гегельянский смысл скорее кроется в загадке: почему, несмотря на то, что революционный террор был исторически тупиковой ситуацией, мы должны были пройти сквозь нее, чтобы достигнуть формы современного рационального государства?
Возьмем парадокс, заключающийся в процессе принесения извинений: если я обижу кого-то грубым замечанием, то мне следует искренне извиниться, а обиженному следует сказать что-то вроде «спасибо, я признателен, но вы меня не обидели. Я знаю, что вы не хотели меня обижать, поэтому вам не следует извиняться». Вся соль в том, что, хотя в конечном итоге оказывается, что извинений не следовало приносить, стороны должны были пройти через весь процесс их принесения – «вам не следует извиняться» может быть сказано только после того, как я это извинение принесу, так что, хотя формально «не происходит ничего» – принесение извинений провозглашается ненужным, – процесс завершается неким положительным результатом (возможно, даже спасением дружбы). Диалектический процесс, таким образом, более утончен, чем кажется. Согласно стандартному представлению мы можем достигнуть окончательной истины только через путь ошибок, так что эти ошибки не просто отвергаются, но «снимаются» в конечной истине и сохраняются как ее моменты. Это стандартное представление, тем не менее, упускает из виду, что эти ошибки «снимаются» (отрицаются – сохраняются – поднимаются) именно как избыточные.
Как может этот круг изменения прошлого быть возможным без путешествий во времени? Решение было предложено французским философом Анри Бергсоном (1859–1941): конечно же, нельзя изменить прошлую реальность/действительность, но можно изменить виртуальное измерение прошлого – когда возникает нечто радикально новое, это новое ретроактивно создает свою собственную возможность, свои собственные причины/ условия[75]. Потенциальность можно ввести в прошлую реальность (или удалить из нее). Любовь меняет прошлое: как будто бы я всегда уже тебя любил, наша любовь была предначертана, как «ответ реального». Моя любовь в настоящем времени вызывает прошлое, породившее ее. В хичкоковском «Головокружении» происходит обратное: прошлое меняется так, что теряет свой «объект а» – термин Лакана для недостижимого объекта желаний. Первое, что Скотти испытывает в «Головокружении», – потерю Мадлен, своей роковой любви. Когда в лице Джуди он воссоздает Мадлен, а затем понимает, что Мадлен, которую он знал, была на самом деле Джуди, прикидывающейся Мадлен, его открытие состоит не просто в том, что Джуди – «обманка» (он знал, что она – не Мадлен, так как он сам сделал из нее копию Мадлен), но в том, что поскольку она не «обманка», то Мадлен, сама Мадлен была «обманкой». Объект