отовые к закланию - и Агнец - поэтому... А запах пепелища тащился за ним, и в горле было сухо и горько. Только после полудня он увидел монастырь - несколько утлых строений вокруг церковки. Бетонная площадка для автомобилей была пуста: в будние дни редкие прихожане наведывались сюда. Длинноногие мохнатые козы смотрели на него сквозь прутья ограды, и черное монашеское платье мелькнуло там, в хлеву... Женщина, родившаяся в той же земле, что он, кормила коз среди вересковых холмов; ей не надо объяснять про город, в котором нельзя жить, но он никого не хотел видеть сегодня. Он вошел в храм, и тишина Этого Дома обступила его. И он упал на пол, будто хребет у него переломили. Голова его была в пепле, а копоть пропитала одежды. - Господи! - крикнул он всем своим рухнувшим сердцем. - Господи! Спаси меня от меня самого! И заплакал, как плакал маленьким, уткнувшись в колени той, которая, бросив его, уехала умирать. Слезы были горячи и обильны. И он потерял счет времени. Когда он встал с колен и покинул церковь, солнце клонилось за холмы. Он опять шагал один, и не было в его душе ничего, способного на слова. Душа была пуста, как чистый лист, и мир тоже казался пустынным, да он и был таким на многие мили. Но чувство, что кто-то наблюдает за ним, не покидало его, и он видел себя будто со стороны, немолодого, бородатого, наискось бредущего вересковыми полями, и черномордых овец, шарахающихся от него, видел он этими чужими безвзглядными глазами... Шофер рефрижератора довез его до окраины города и, уже захлопывая дверцу, крикнул: - Веселого Рождества! Он вздрогнул. Вспомнил - сочельник. В сочельник еще краше город, в котором нельзя жить. Он светится между небом и морем. Рождественский подарок. Лучезарная бонбоньерка в стеклянных шарах и мишуре. Он ждет Рождества как ребенок и поет детскую песенку "Мерри Кристмас" - веселого Рождества! Завтра у всех будет веселое Рождество. А у него - пост. Глухой. Едва предчувствующий праздник. Пост у него и его родины. Он шел мимо ярких витрин, и даже витрины пели - Мерри Кристмас! И, припадая на левую ногу, он твердил - пост, пост. И вспомнил - человек на посту. Все часовые его родины были на посту, хотя Главный Постовой давно умер. Но и новые не пустят домой поставангардиста, женатого на иноземке. ...Он подошел к своему сгоревшему дому и толкнул дверь. Млечный запах жилья ударил в лицо, перекрыв горькую вонь пожара. Под опаленным потолком, в скудном свете лампочки от временной проводки, у плиты, стояла жена и что-то тихо говорила как пела, помешивая кипящее варево. Дикая мысль, что она сошла с ума, не успела задержаться в нем; легким кивком жена кивнула куда-то вбок, и сразу у его ног раздалось собачье ворчание. На подоткнутом пледе лежала их собака с почти людским выражением умиротворения, хвост ее радостно и часто бился об пол, но она не могла и не хотела встать, потому что щенки - пятеро! он потом пересчитал их - точно как мать, и, приникнув к матери, твердыми движениями передних лапок выдавливали молоко. Жена протянула собаке миску с медовым настоем; та сперва остановила ее руку, но тут же принялась лакать, не сводя с них обоих блестящих сливовых глаз. И он понял, чего не понимал раньше, - он и его семья живы. Даже щенки, слепые мыши с прижатыми к голове ушами из каракульчи, живы. Все живое живо... Прости меня, хотел он сказать жене, и пойми. Между нами все-таки триста лет! Но не сказал. Триста лет было между ними и тридцать три года, но ничего не было между ними, когда она так смотрела на него... Наутро ударил мороз. Здесь почти не бывает холодов в Рождество, и явление мороза казалось таким же непостижимым, как те шаги, которые он слышал. И чтобы не разорвало трубы, он стал сам разбирать сожженные перегородки и отлаживать временную крышу. Знать бы, что спасает, когда кажется, уже нельзя жить... Рассказал мой друг. Музыкант. IV. Когда он был молод и, кичась молодостью, легкостью и даже формой футляра скрипки, бегал на занятия в консерваторию, Москву навестил Великий Скрипач. Любой иностранец мнился чудом, а тут - Маэстро! Купить билет невозможно, и невозможно попасть на белые хоры Большого зала, как обычно ухитрялись консерваторцы, а теперь поймите удивление студента - профессор вдруг остановил его, спешащего коридором: "Хочу, чтобы вы пошли в концерт. Знаю, вы любите музыку!" - и, заговорщицки улыбнувшись, протянул билет. Старик, верно, понимал - его воспитаннику вряд ли выбиться в солисты, он будет сидеть в оркестре, пусть лучшем, да и как сказать музыканту - вы любите музыку! но билет он отдал ему, единственному среди учеников. Подымаясь по привычной лестнице почтенной альма-матер, бедный школяр не мог отличить свое лицо от других в обширном консерваторском зеркале. Ему, одетому в перелицованный костюм и обутому в чиненые башмаки, Наташа Ростова на первом бале представлялась, он вообще был начитанный ребенок из старой московской семьи, которую одна тащила на себе его мать. Отец погиб на войне... Школяра ошарашила и заворожила нарядная неторопливая толпа: дамы с обнаженными руками, с остро вспыхивающими драгоценностями, в мехах, отливающих то в золото, то в угольную синеву; старухи, но не те, что в мальчиковых ботинках на подагрических ногах бойко топчут мраморные ступени абонементных концертов, нет, знаменитые, сияющие старухи, еще похожие на известные портреты, и, наконец, мужчины - дамам под стать крахмалом сорочек, бабочками, просторными пиджаками, они свободно держались, кивали друг другу - все были знакомы между собой, и он мучительно стеснялся своего одиночества. А рядом села красавица (бабушка его восхитилась бы - профиль камеи), и вправду профиль камеи, маленькие руки с яркими ногтями сжимают бисерную сумочку, и нога, затянутая в шелк, покачивается совсем близко от юношеских коленок. Женщину окликнули, она обернулась, и волна тлетворного аромата обдала его. Разве смели так пахнуть воспитанные на "Красной Москве" подруги матери или нежно потеющие под мышками однокурсницы? Но вот на сцену вышел Великий Скрипач. Он был в летах. Положенная музыкантам одежда не красила его, но шаги человека в мешковатом фраке были так стремительны, так любопытен детский почти взгляд, не взгляд - охват, вбирающий, жадный, что красавица соседка подобралась в своем кресле, а мальчик вжался в сиденье, когда зоркие, неожиданно ледяные глаза скользнули и по его лицу. Присущим ему - единственным - движением Скрипач привлек к себе скрипку и кивнул пианисту... Что сказать? Это был Великий Маэстро! Даже ритуальное покашливание между частями становилось необходимым атрибутом многозвучной мистерии, разыгрываемой под скромным куполом московской ротонды. А в финале концерта вместе со всеми студент бил в ладоши, пытаясь удержать пятящегося к кулисам артиста, но Маэстро был непреклонен. И тут на весь зал поставленным голосом - бис! - потребовала соседка. Скрипач взглянул на нее почти с негодованием, но увидел - и улыбнулся как обыкновенный мужчина. Переждав аплодисменты, он снова посмотрел туда, где сидела красавица, и на этот раз заметил мальчика с раскрытою партитурой в ладонях. Догадался ли Маэстро, что происходит в отроческой душе, собственная ли неустроенная юность вспомнилась, но мой друг и сейчас утверждает: последнюю пьесу Великий Скрипач играл для него. Пьеса была незнакома. А он не только сразу узнал композитора - такая способность поражает дилетантов вроде меня, - он узнал и саму пьесу. Думаете, слышал по радио? Или пластинка? Возможно. Хотя композитор здесь был не в чести, сочинение исполнялось редко, а он, едва семнадцатилетний, ведал наперед каждую ноту. И уже бедному школяру чудилось, что это его неловкие руки освятили бумажный лист с линейным пятистрочием. Что это его вдохновенные каракули выводил смычок гения, замершего на сцене в исступленной стойке сверчка-кузнечика-музыканта. И мальчику показалось (не забудьте, он был так юн) - ему не перенести следующего звука. И тогда Скрипач сделал паузу. Она длилась мгновение, но жизнь музыкального дитяти, подчиненная одному божку, одной цели: сольфеджио, гаммы, Мазес и Шредик, и нотная папка с завязочками, к ней с детства привыкла его рука, и покупка Моцарта с бабушкой, пересчитывающей монеты в кошельке с кнопочкой, и плачущая мать, когда он стал студентом, - все, будто снятое чьими-то, в Скрипача, глазами, от подружки из школьного хора с меткою зеленки на щеке до старика профессора, Мефистофелем вручившего билет, - вместилось в паузу между нотой, которая прозвучала, и той, которую он с таким страхом жаждал... И потом, мчась любимыми переулками мимо домов разных эпох и стилей, с мемориальными досками в память великих, мимо храма с распахнутою боковой дверью - там еще догорали свечи, он не сомневался в славе и счастье, будущее манило и обещало, вечная неуверенность покинула его, и он шагал бездумно и действительно счастливо, легко ступая большими ботинками, кожа которых была перенасыщена гуталином. Прошли годы. Он женился, растил детей, мучился с возлюбленной, смутно напоминающей соседку на том концерте, и, как все, маялся суетою, но, зараженный стойким семейным идеализмом, с годами изменился мало, и хотя сидел в оркестре глубоко среди вторых скрипок, по-прежнему любил музыку первою и восторженной любовью. Однажды молодые музыканты (они служили в оркестре, но честолюбие, слава Богу, пустило в них стойкие корни) пригласили его на свой концерт. "Мы играем Моцарта, - сказал тот, кто по праву считался главным у них, - а я попробую исполнить пьесу, она малоизвестна... Хочу, чтобы вы ее послушали!" Он был худенький, в рыжих веснушках, смотрел выжидающе и приветливо. Почему-то мой друг подумал, что это пьеса с паузой. И назвал ее. Ему кивнули, и он пробормотал, что слышал о программе. Он решился идти один. У него давно была машина, и даже в булочную напротив он ездил на своих не первых "Ладах-Жигулях", а тут пошел пешком. Новогодье близилось. Снег выпал и не таял. Сугробы застыли вдоль спешно обновляемых особняков. И окна в заморских стеклах респектабельно светились, и бродягу-бомжа он ни одного не встретил, а напротив: иномарки пробивали снежные колеи, и женщины в шубках спешили и его не замечали, а он, вдыхая запахи замшелого камня, деревянных стропил, особый воздух, навсегда слившийся для него с этим городом, думал, да и не мог не думать, что его жизнь кончается. Впереди пять, десять, может, больше лет, но это не давешние годы, а другие - с болезнями, с немощью, с прощаниями, которые начались. Что остается? Дождаться внуков. Навестить сына, по гранту уехавшего в Канаду. Объясниться с женой. Или с любовницей. И