Реакцией отрядника была откровенная, почти женская истерика. Он, то вызывал к себе Кудесника и выкрикивал ему в лицо вопросы: «Ты! Ты? Ты-ы-ы… Оборзел? Чего хотел? Кто научил? Кто это писал?», то отправлял обратно. Потом вызывал снова и повторял, брызгая слюной, озвученные вопросы уже в обратном порядке. При этом матерился отрядник куда круче, чем арестанты, расставшиеся в ходе шмона не по своей воле с сигаретами и прочими составляющими личного имущества.
Увы, довести дело до справедливого конца и добиться, чтобы рождённое нашими совместными усилиями послание попало в руки начальника зоны, мой сосед не смог. Духа не хватило! Годы активного алкоголизма и прочих злоупотреблений бесследно для волевых качеств человека не проходят. Внезапный благородный порыв добиться правды сменился в нём привычной сонной и безвольной апатией. Так для Вити Чудинова было удобней. Мне он с виноватой безысходностью пояснил:
— А чего волну гнать? Разве мусорам что докажешь? Зато, если обозлятся, ещё хуже будет… Всем хуже!
Вполне естественно, что отрядник трусоватую нерешительность Вити Кудесника использовал в своих целях и составленную при моём деятельном участии бумагу моментально… «потерял». Правда, наш проходняк стал обходить стороной. К великой радости всех там обитающих. И формального автора известного документа просто перестал замечать. К ещё большей радости последнего. По большому счёту, такой исход можно считать скромной, но реальной победой в вечной неравной борьбе арестантов за правду и права.
Только всё этим вовсе не кончилось!
«Потерянный» недошедший до «хозяина» документ всё равно «выстрелил». То ли кумовские, то ли лично хозяйские, стукачи донесли до начальника зоны историю с сорванным календарём во всех подробностях. Он отреагировал. На ближайшем мусорском совещании разнёс капитана «Василису» в пух и прах. Обматерил, в изысканных формулировках, и спросил:
— А если бы эта «телега» окольными путями в Москву или к правозащитникам попала?
В завершение «хозяин» назвал капитана Васильева при всех коллегах дебилом, посоветовал погоны добровольно снять и вернуться туда, откуда он во ФСИН пришёл — в сельское хозяйство, в колхоз, короче. Шныри, что вахту и прочие мусорские помещения убирают, эту сцену подсмотрели и подслушали. Они же нам её с удовольствием в ролях во всех деталях и пересказали.
После разноса у «хозяина» капитан Васильев вовсе не успокоился. Будто оправдывая своё погоняло, свидетельствующее о непорядочности, стал отрядник всю эту историю с неотправленной «хозяину» жалобой о беспределе с потоптанными мусорскими берцами иконами копать с особым пристрастием. Как водится, обратился за помощью и к «козлам» отрядным, готовым за зыбкую перспективу УДО на всякую подлость, и к стукачам личным. Не зря обращался. Очень скоро выстроил для себя всю анатомию появления на свет известного документа. Меня персонально по этому поводу не дергал, но поравнявшись однажды на лестнице, прошипел сдавленным шепотком:
— Ты бы свою грамотность лучше в одном месте держал и наружу не высовывал… Придёт время, и ты с УДО суетиться будешь.
Заплёванные ступеньки лестницы в бараке зоны строгого режима не лучшее место для полемики арестанта с начальником отряда. Лучшее, что я мог себе в ситуации этой позволить, глуховатым прикинуться, но прежде, на автомате, огрызнулся:
— Не «ты», а Вы… Только решение по УДО, между прочим, суд принимает, а не один начальник отряда…
Опять же больше по инерции и наивности первохода, чем по осознанному разумению, вспомнил:
— А иконы на пол бросать и башмаками топтать — это нормально? Вы же русский офицер… Крещёный, наверное…
Фраза была ещё не завершена, как пришло твёрдое осознание её никчёмности и даже опасности. Это, потому что краешком зрения успел глаза отрядника зацепить: совсем неживыми, в то же время очень недобрыми они были.
Трижды естественно, что теперь глухим прикидываться уже очередь отрядника наступила. С этим и разошлись.
А история с неотправленной на имя начальника зоны депешей по поводу мусорского беспредела во время шмона имела продолжение. По крайней мере, для меня. И в самом неподходящем виде.
Через пару недель случился в бараке очередной шмон. Снова мусора «запреты» искали, снова старались очень конкретно обозначить нам, где мы находимся и «кто есть кто в неволе». Как водится, вернувшись в барак, застали картину разгрома: тумбочки на боку, постели наизнанку. Как всегда, начали, кроя известными словами мусоров, порядок наводить, ущерб и потери определять. Тут и выяснилось, что лично моя потеря по результатам этого шмона более чем значима: недавно присланный женою шикарный по лагерным понятиям чёрный спортивный костюм, ещё не утративший фабричной хрумкости, а, главное, не вобравший в себя убийственных запахов зоны, …выброшен в мусорный ящик.
Это на воле вещь, угодившую в непотребное место, можно вернуть в нормальное состояние химчисткой или стиркой с двойной порцией стирального порошка. В лагере же любой предмет, побывавший в мусорке — приговорён! Порядочный арестант не имеет права даже притронуться к нему. В противном случае он «зашкварится», потеряет бесценный в неволе статус «порядочного», который после потери не возвращается никогда и не при каких обстоятельствах.
Короче, с костюмом пришлось распрощаться. Как из-под матраса он попал в мусорный ящик, догадаться было несложно. Да и догадываться не надо было. Отрядные козлы, при шмоне присутствовавшие, засвидетельствовали: капитан Васильев, нырнувший в наш проходняк, первым делом перевернул мою кровать, извлёк аккуратно сложенный костюм, словно определяя качество ткани, пощупал краешек то ли штанов, то ли куртки и, торжествующе потрясывая им в воздухе, будто великой доблестью завоёванным трофеем, оттащил на вытянутых руках в мусорку.
Конечно, если бы костюм мой лежал не под матрасом (сокровенное арестантское место, и шкаф и сейф одновременно), а в бауле, стоящем, согласно лагерным требованиям в отрядной каптёрке, ничего бы не случилось: осталась бы вещь служить мне верой и правдой до конца моего срока. Только сослагательное наклонение с его вечным «если бы» на строгом режиме ещё меньше жизненной силы в себе имеет, чем на воле. Словом, что случилось, то и случилось.
Кстати, как вещь, костюм тот вовсе не пропал. Обиженные, имевшие, согласно статусу, на это право, его из мусорки вытащили и после внутреннего толковища постановили, что носить костюм — Шурке, самому работящему и самому забитому из представителей этой масти в нашем отряде. Он и носил. Когда я освобождался, тот костюм на нём и был одет.
А освободился я всё равно по УДО. Капитан ФСИН Николай Васильев этому помешать не смог. К этому времени его в другую зону перевели. С повышением. Похоже, ценным для ведомства оказался кадром.
Ведомству, конечно, видней.
Сочельник строгого режима
Утром двадцать второго декабря через полуоткрытый кормяк[47] прапор-продольный нехотя прорычал мою фамилию со стандартным довеском:
— Вечером на этап…
В конце последнего месяца года в среднерусской полосе, в помещении с плохим освещением, вечер начинается едва ли не в полдень. Естественно, я попробовал уточнить слишком абстрактное понятие «вечером». В ответ услышал выдавленое сквозь неразжатые зубы:
— В шесть…
В российских СИЗО конечный пункт этапирования для арестантов — информация секретная. Всё равно, на всякий случай, полюбопытствовал:
— Старшо́й, а куда этап будет?
По свойственной всякому первоходу наивности добавил совсем не тюремное, слишком человеческое:
— Скажи, пожалуйста…
Разумеется, получил в ответ обычное в Бутырке, как, впрочем, и в любом другом СИЗО моей Родины:
— Куда повезут…
Куда повезут … С учётом масштабов страны и непредсказуемости милицейского, тюремного и прочих судьбоносных российских ведомств — это непредсказуемо. Можно плавно спланировать в соседнюю область, куда из столицы автолайны каждые полчаса. Можно загреметь в Коми или в Сибирь, куда поезд несколько суток только до станции, от которой до зоны ещё не одна сотня километров. Благо, на Колыму теперь из Москвы, кажется, не отправляют. Впрочем, и без Магадана список регионов «вечно зелёных помидоров» Отечества нескончаем.
Только в тот день не повезли вовсе. Ни на близкое, ни на далёкое расстояние. Ни в шесть, ни позднее.
За час до отбоя заступившая на смену сердобольная прапорщица Екатерина, одаренная шоколадкой из моей последней дачки, шепнула в кормяк:
— Не будет сегодня этапа… Точно не будет… Теперь уже после праздников…
Радости по поводу такой новости не было. Один Новый год в тюрьме я уже встречал, потому и знал, какое это тягостное и беспросветное событие. На период тюремного новогодья всякий огонёк-доходяга Надежды на какие-то перемены к лучшему решительно задувался хотя бы потому, что суды не работали, и почта не приходила. Снова он начинал теплиться не просто с календарным окончанием щедро отпущенных государством каникул, а лишь спустя некоторое время после неминуемого в подобных случаях послепраздничного отходняка, что порождён пьянством, обжорством, ничегонеделанием и прочими формами оскотинивания, которому так подвержен российский чиновник.
Значит, ещё один Новый Год в четырёх стенах в самом конкретном и самом худшем смысле сочетания этих слов. На этот раз ко всем совсем не праздничным ощущениям прибавится сверлящая тревога: куда отправят, где придётся отбывать?
А ещё на собственном прошлогоднем опыте я знал, что праздники в СИЗО — это всегда усиление режима, а значит бесконечные шмоны с безжалостным перетряхиванием нашего нехитрого скарба в поисках браги, мобильников и прочих запретов. Вечное арестантское неудобство, вечный повод к беспокойству и унижению.
Словом, ничего доброго за перспективой Нового Года в стенах самого знаменитого в России СИЗО не было.
Именно так всё и случилось…
Три недели новогодних бутырских каникул были густо вымочены в безысходной арестантской, особенно ощутимой в праздники, тоске. К тому же, похоже, что все, кто следил за моей судьбой с воли, были оповещены, будто я уже уехал — отправился к месту отбывания наказания. Соответственно, ни свиданий (пусть коротких через коридор и две решётки), ни писем, никаких приветов. От этого тоска становилась ещё черней и гуще.