И Лёшка, казалось, каким-то непонятным образом все это разглядел. Он посмотрел Маше в лицо и непривычно твердо сказал:
– Она найдется. Честное слово.
– Честное? – Она подняла взгляд от листика в руках.
– Самое честное.
Маша вспомнила другое его «самое честное слово» – пустую дверцу холодильника и магнитик, который Лёшка так мечтал привезти и который не привез. Вспомнила свой собственный сувенир с моря – летний морской шар. Вспомнила сожаления о неслучившемся.
Она взглянула в грустные и искренние, как у Копейки, Лёшкины глаза и сказала:
– Я тебе верю.
Потянулись дни – обычные, ничем не примечательные осенние будни. Снова выстраивались привычной чередой завтраки и ужины, уроки и перемены, разговоры и улицы, но где-то на фоне неотрывно висело над Машей тягучее, неопределенное ожидание. Она вставала теперь на пятнадцать минут раньше, чтобы успеть до уроков обежать все места, где обычно бывала Копейка.
Стройка на месте стоянки? Пусто.
Переулок за старыми гаражами? Пусто.
Уголок под трубой теплотрассы? Никого.
Маша судорожно пыталась хоть что-нибудь сделать, пусть и не вполне понимала, как и зачем. И злилась за это сама на себя.
В среду на любимой Лёшкиной физике проходили новую тему со смешным и щекотным названием – «Теплота». По доске скакали из формулы в формулу буквы Q с завитыми хвостиками, мелькали джоули и килоджоули, и пока весь класс под монотонный голос физички погибал от скуки, Маша погибала от зудящего желания действовать. «Или от безделья», – обязательно добавила бы мама, если бы увидела, что за пол-урока в Машиной тетради даже даты и темы не появилось.
Девочка оглядела класс, нашла на соседнем ряду своих товарищей. Лёшка, низко склонившись над столом, – куда еще сильнее зрение портить? – строчил конспекты со скоростью пулеметной очереди, а Сева откинулся на спинку стула и глубокомысленно изучал потолок.
Маша тихонько достала телефон и, держа его на коленках под партой, написала в их маленьком чате:
«А Копейка так и не нашлась».
У мальчиков синхронно булькнули уведомления, но полез проверять только Сева – Лёшка от своей тетрадки оторваться не мог. Холмогоров прочитал сообщение, кинул на Машу, сидящую буквально в полуметре от него, многозначительный взгляд и, не стесняясь физички и не пряча телефон под столом, написал ответ:
«Вернется. Времени-то прошло всего ничего. Утихомирься, Машк».
Но девочка покачала головой и упорно продолжала писать:
«Надо же делать что-то».
«Что?»
«Не знаю. Объявления расклеивать, например».
«Ага. „Пропала собака, кто увидит – там и оставьте, она свободная“».
На этих словах Лёшка, уже давно заглядывавший в экран через Севино плечо, осуждающе пихнул его локтем.
А Маша отправила новое сообщение:
«Холмогоров, ты с нами или против нас?»
Сева скорчил ей рожу и беззвучно зашевелил губами, как будто передразнивая: «Холмого-о-оров…» Леночка, сидевшая на одном с Машей ряду, тоже это заметила и захихикала в ладошку, но очень скоро опомнилась и сделала им обоим страшные глаза, кивая на физичку. У Маши же ни один мускул на лице не шевельнулся – она упорно сверлила Севу взглядом. Он, надо отдать ему должное, быстро понял ее настроение, перестал кривляться, немного смазанно улыбнулся и написал:
«Ладно тебе, не дуйся. Ты мне объясни лучше, я ведь понять хочу. Вот найдем мы ее – и что дальше? Что делать-то с ней будем?»
Маша вздохнула. Она и сама не знала, чего хочет добиться, и чем дольше об этом думала, тем глупее и бессмысленнее ей начинали казаться все эти идеи. Не возьмешь же Копейку к себе, правда? Мама не разрешит, это точно. Да и сама она, почему-то была уверена девочка, не захочет идти в чей-то дом, привязываться чьей-то цепью. На то она и свободная собака.
Маше просто надо было удостовериться, что с Копейкой все хорошо. Потому что в этой собаке килоджоулей теплоты было больше, чем во всех задачах. Потому что школа без нее была не школа.
И она ответила в чат:
«Какая разница? Главное – найти!»
Лёшка, глядя в Севин телефон, кивнул, а Холмогоров упрямо повторил:
«Да зачем?»
«Потому что Юрка бы искал».
Одна строчка, пять слов. Маша отбарабанила их по клавиатуре, задержав дыхание, как перед прыжком в воду. И замерла, глядя в парту, ни на кого не оборачиваясь. Только плотно сжала губы, чтобы не дрожали.
Вдох и выдох.
Позади шепталась с подружкой Леночка, впереди физичка выскребала мелом по доске новую формулу. Маша ни о чем не хотела думать – ни о том, что значила или не значила эта фраза, ни о том, что подумали мальчишки, ни о том, шевельнулось ли только что глухое черное «ничего». Она только старалась дышать, не сбиваясь с ритма невидимого метронома.
Вдох и выдох.
Экран телефона, почти погасший, вспыхнул, когда от Севы пришел ответ:
«Ладно. Айда на перемене к „массовикам“».
«Массовиками-затейниками», или просто «массовиками», называли кучку энтузиастов, прогуливающих уроки ради блага школы и той самой пресловутой защиты ее чести, о которой распинались учителя на каждом конкурсе и на каждой олимпиаде. «Массовики» занимались организацией всех околокультурных мероприятий, которые только проводились в стенах родимого учебного заведения, и присоединялись к их стихийно образовавшемуся кружку все кому не лень.
Обитали они традиционно на третьем этаже, в двадцать пятом кабинете, который казался Маше каким-то совершенно отдельным, не подчиняющимся школьным правилам и условностям филиалом сказочного королевства. Вместо парт там стоял один длиннющий стол, как в каком-нибудь конференц-зале, а в шкафах и по углам царил живописный творческий беспорядок: всюду валялись целыми грудами плакаты, рисунки, учебники, праздничные гирлянды, бумажные снежинки, сценарии майских концертов и театральный реквизит (в том числе костюм Лешего, полотенца, художественно свернутые в султанский тюрбан, скипетр и держава из папье-маше и знаменитая борода колдуна, за которую в свое время чуть не подрались три девятиклассника и Марина из биохима).
В большинстве своем «массовики» были волонтерами – официально зарегистрированными, с особыми книжечками, куда тщательно вписывался каждый час общественно полезной деятельности. За эти часы при поступлении в вуз начисляли дополнительные баллы, и старшеклассники тряслись над ними, как над сокровищем, судорожно пытаясь дотянуть до заветной сотни. Но рьяное усердие не мешало им использовать «двадцать пятый» в качестве убежища во время контрольных, а на переменах сражаться картонными саблями из реквизита с тем же восторгом, что и пятиклашки.
Кабинет «массовиков» с восьми утра и до самого вечера гудел деловитыми голосами, звенел от споров и сотрясался от хохота, здесь каждый день куда-то бежали, что-то решали и что-то требовали сделать «сегодня, а лучше вчера». Руководил всем этим бедламом человек, носящий гордое имя педагога-организатора, и в прошлом году этим человеком неожиданно стала Мила. Предыдущая организаторша, видом и манерами похожая на непонятую актрису трагического жанра, ушла работать в настоящий театр, и, когда ее место предложили Миле, она сначала долго бледнела, отнекивалась и доказывала, что у нее и так много нагрузки, «русский, литература и нервы не железные». А потом как-то внезапно сдалась и как-то внезапно очень хорошо вписалась в оживленный, вечно праздничный хаос «двадцать пятого».
Именно она придумала для их инициативного кружка такое название. Мила обыкновенно заходила в кабинет, хлопала в ладоши, чтобы привлечь внимание, и говорила:
– Так, массовики-затейники, у меня для вас дело…
Дела заключались в том, чтобы за неделю или всего за полдня, но зато с запасом боевого задора придумать и поставить спектакль, организовать классный час для первоклашек, украсить коридоры к Новому году/Дню учителя/просто в весенней тематике, провести конкурс талантов и самим занять в нем все места или развернуть огромнейшую концертную программу («В каком смысле „зачем“?! Юбилей школы уже буквально завтра, а вы не знали?»). Словом, когда нужно было быстро, дружно и весело совершить какой-нибудь подвиг – вот тут
Мила оказалась профессионалом. Тонкая, звонкая, улыбчивая, умеющая срочно решить любую проблему или просто сесть и поговорить по душам, она пришлась здесь очень кстати, и любить ее в школе, кажется, стали еще чуточку больше.
Если считать, что каждый учебный год – это новая маленькая жизнь, то жизнь семиклассная у Маши выдалась яркая и немножко безумная, как бразильский карнавал. Именно тогда, год назад, они с мальчишками и влились невзначай в разношерстную компанию «массовиков». Началось все с того, что Мила однажды спросила у своего класса, кто может вместо урока литературы быстренько сбегать повесить в холле плакаты, и Юрка, подмигнув друзьям, первый вскинул руку. И не так уж трудно было убедить Милу, что с плакатами и кнопками можно справиться только вчетвером.
Но все это было в седьмом классе. А в этом году Мила, усталая и поблекшая, внезапно вспомнила про свою занятость и про нежелезные нервы и от должности организатора отказалась, так что теперь в двадцать пятом кабинете сидела не она и даже не трагическая актриса, а новая организаторша, какая-то совершенно невнятная полная тетенька, тщетно пытавшаяся внушить матерым «массовикам» уважение. И за весь сентябрь Маша еще ни разу туда не заглядывала.
Но Севина идея ей понравилась. Действительно, у кого просить помощи, если не у «массовиков»? Они наверняка помогут – и сочинить объявления, и напечатать, и расклеить по всему району, и придумать сто пятьдесят тысяч новых планов, если этот не сработает. И получится все это легко и задорно, как любое дело, за которое они брались все вместе в прошлом году.
И, что самое главное, ей даже не нужно будет доказывать «массовикам», что Копейка – это очень-очень важно, и объяснять почему. Они всё поймут сами.