Правда же? Правда?
Но, когда после физики пришли с мальчишками к «двадцать пятому» и подергали за ручку, дверь оказалась закрыта. Как будто выпал еще один кирпичик из заботливо выстроенной стены прошлогодних традиций – раньше, при Миле, днем кабинет никогда не запирали.
Они растерянно потоптались у входа, подождали минут пять, но в коридоре никто не появился. Маша предложила:
– Может, лучше с Матвеем поговорить?
Одиннадцатиклассник Матвей Шустров негласно, но общепризнанно считался главным среди «массовиков». Он был из тех волонтеров, что носились со своими книжками и хватались за любую работу, чтобы получить часы, но при этом умудрялись держать себя с достоинством и даже чуть-чуть надменно. Старшаки вообще казались Маше очень взрослыми. Они ходили важные, как цапли: руки в карманы, спины ссутуленные, а подбородок вверх. И, если кабинет был закрыт, не боялись пойти к вахтершам и говорили им, вальяжно растягивая слова: «Ключик от „двадцать пятого“ можна-а?» Небрежность, грация, парижский шик!
– Он поможет, как думаете? – спросила Маша.
– Ну, что не укусит – это точно, – ответил Сева, – попробовать стоит.
– Только давай ты говорить будешь, ладно?
– Это еще почему?
– Потому что, – насупилась девочка.
– Ты боишься, что ли? – По Севиному лицу стала расползаться беззлобная, но хитрющая улыбка.
– Ага, конечно!
– Стесня-яешься?
– Да я…
– Пять минут до конца перемены, – ровным голосом напомнил Лёшка.
У 11-го «А», где учился Матвей, следующим уроком была геометрия. Из инстинкта самосохранения стараясь не попадаться на глаза вечно недовольной Валерьевне, ребята не решились заходить в класс – помахали Шустрову от двери, знаками умоляя выйти. Махать и шикать пришлось минуты две, прежде чем он заметил, и в итоге получилась целая пантомима.
Матвей выслушивал их снисходительно, чуть склонив голову, кивал, угукал и периодически делал этой самой головой волевое и элегантное движение, откидывая со лба челку. За подобной мишурой Маша никак не могла понять, вникает ли он в то, что ему говорят, или просто ждет звонка, чтобы повежливее их спровадить.
А Сева прямо глядел ему в лицо и как-то очень обстоятельно, по-деловому говорил:
– …Такое, понимаешь, дело: Копейка куда-то подевалась…
– Потерялась! – поправила Маша.
– Давно уже ее не видели…
– Неделю точно! – вставила она.
– Ты же можешь поднять наших ребят: помочь, поискать, бумажки поклеить…
– Объявления!
А Лёшка молча кивал.
Когда Сева умолк, Матвей долго не отвечал – глядел куда-то поверх их голов. Наконец, выдавив мученическую улыбку, спросил:
– А что за это дают?
– В смысле? – опешив, впервые подал голос Лёшка.
– Ну, часов сколько начисляют? – Заметив, как стремительно мрачнеет лицо Холмогорова и как сжимает он кулаки, Шустров страдальчески вздохнул. – Не, ребят, вы меня поймите. Я бы с радостью, отвечаю, но времени нет – во-об-ще. ЕГЭ корячится: подготовка, репетиторы, элективы… Волонтерство еще. Ни минуты свободной! Если б мог – честное слово, я бы сразу…
Маше казалось, что внутри у нее – туго натянутая струна, звенящая от напряжения. Чуть тронь – и лопнет, и горько вскрикнет последним аккордом невыплеснутых обид.
Никто им не поможет. Всем все равно.
Сева оборвал Матвея. Не сводя с него почти безмятежного взгляда, произнес спокойно, но с металлической твердостью:
– Ты не оправдывайся. Не хочешь – так и говори, елозить нечего.
Шустров едва заметно усмехнулся:
– На конфликт меня пытаешься вывести? Зря.
И Маша впервые подумала, что может быть кто-то серьезнее и взрослее Севы.
Считая, что разговор окончен, Матвей повернулся и пошел обратно в класс – по-английски, гордо и не прощаясь. Маша крикнула ему вслед, чувствуя, как рвется в сердце струна:
– Я думала, мы все команда!
Шустров обернулся и посмотрел на нее таким же обыкновенным теплым взглядом, каким смотрел в седьмом классе, на генеральном прогоне новогоднего концерта, когда все носились по актовому залу в самодельных костюмах, Маша твердила со сцены вызубренные слова, Мила нервничала и восхищалась, а сам он, строя из себя режиссера, весело кричал с первого ряда на каждую реплику: «Не верю!» Так глядел прежний, прошлогодний Шустров.
– Удачи вам, мелочь, – сказал он.
Надсадно задребезжал звонок.
В Машину голову гулко ударились воспоминания. И в воспоминаниях этих был Юрка.
А еще там был седьмой класс, был апрель, была перемена, был «двадцать пятый». В кабинет, как обычно, набилась толпа народу: кто-то пришел по делу, остальные – просто поболтать. А Юрка в тот день принес с собой идею и рассказывал, широкими шагами бегая от одного конца стола к другому и размахивая руками:
– Скоро же субботники пойдут, а субботники – это что?
– Что? – лениво откликался ему кто-то из «массовиков».
– Ну, что мы на субботниках делаем?
– Листья убираем?..
– Мы на субботниках делаем, чтоб было красиво! А чтоб было совсем красиво, надо сделать – знаете как? Надо нарисовать картину!
Мила улыбнулась за учительским столом.
– Какую картину? – спросила Маша. – Где?
– Настоящую! На асфальте! Мелом! – Глаза у Юрки с каждым словом разгорались все ярче. – Соберемся все, начиная от первашей, и нарисуем – огромную картину, на асфальте перед школой, все вместе! Кто что хочет – хоть пейзаж, хоть натюрморт… хоть портреты! Мил Сергеевна?
У Милы на лице теплилась нежность. Она глядела на Юрку и на его воодушевление так, как глядят, чуть прижмурившись, на ласковое майское солнце, – а по-другому на него в эту минуту смотреть, кажется, было и нельзя.
Но другие смогли. С дальнего конца стола неуверенно хмыкнули:
– Это кто придумал?
– Я, – ответил Юрка.
– А-а… Ну, несерьезно оно как-то.
Улыбка на Юркином лице стала медленно гаснуть.
– У нас и так дел по горло, – добавил из другого угла Шустров, – в библиотеке вон завтра за разгрузку учебников двадцать часов дают…
– Давайте эту мысль пока что отложим, – предложила Мила, – у нас с вами ближайшие недели расписаны буквально по минутам. Лучше пока сосредоточимся на насущных вопросах, а когда график мероприятий станет чуть посвободнее, я с радостью выслушаю все ваши идеи. Хорошо, Юра?
– Хорошо, – тихим эхом отозвался Юрка.
– Хорошо. Матвей, отнесите, пожалуйста, с мальчиками вот эти коробки в актовый зал, ключ на вахте попросите. Марина, там ведь все костюмы? Да? Замечательно. Да, и потом, на третьем этаже еще…
А Юрка стоял посреди «двадцать пятого» такой же растерянный, как Маша сейчас. И вдруг произнес – без обиды, без злой насмешки:
– Конечно. Благородные порывы души у нас строго по расписанию. И в книжечку не забыть записать.
Юрка говорил серьезно. С ним такое иногда бывало, и выглядело это сильно.
И Маше тогда стало ужасно, невыносимо его жаль.
Но вот он стал таять, таять, сливаясь с отзвуком школьного звонка, и вскоре совсем исчез. Она тряхнула головой, обернулась к Севе с Лёшкой.
Никто им не поможет. Всем все равно.
– Ну и ладно, – сказала она. – Сами справимся. Правда же?
«Правда?.. Правда?..» – вторило с замиранием коридорное эхо.
И мальчишки кивнули в ответ.
Тем же вечером засели втроем дома у Лёшки – только у него был принтер. С объявлениями сражались часа три и всё никак не могли составить так, чтоб нравилось всем. К тому же в процессе выяснилось, что они почти ничего не знают о Копейке – ни возраста, ни дня, когда она наверняка пропала, ни особых примет.
– Да какие приметы? – ворчал Сева. – Мы ж вокруг школы их вешать будем! А кто там не знает, как она выглядит?
– Тогда и заморачиваться не надо, – едко отвечала Маша. – Напишем просто два слова: «Пропала Копейка». Сойдет?
– Три. Еще «Помогите!».
Фотографию для объявления нашел в телефоне Лёшка. Копейка на ней смотрела в камеру со скромной и немного жалостливой собачьей улыбкой, а в углу, на фоне, виднелся кусочек чьих-то ног в ярких фиолетовых кроссовках. Маша долго глядела на это фото, не понимая, почему так трудно вдруг стало дышать. Потом вспомнила – это были его, Юркины, кроссовки, цветные и совершенно нелепые. Только у него такие и были.
Она еще ни разу с августа не смотрела на фотографии, где оставался он. Как будто чего-то боялась. Но чего?..
Разошлись в десятом часу, распечатав целую кипу объявлений. Лёшка трусил, что папа, вернувшись, устроит ему разгром – на доброе дело извели почти весь картридж.
На следующий день после уроков со скотчем под мышкой снова измерили шагами весь пришкольный район, расклеивая листовки с грустноулыбчивой Копейкой: по одной на каждый столб и четыре – на кривой забор, огораживающий стройку на месте автостоянки.
Потом сообразили вернуться в школу: в своем кабинете повесили объявление на пластиковую доску классного уголка, в «двадцать пятом» прилепили к двери с внутренней стороны, и все это – ни у кого не спрашивая разрешения. Маша под конец настолько расхрабрилась, что приклеила листок даже в холле, прямо над расписанием, пока Сева с Лёшкой своими спинами старательно закрывали ее от вахты. Но неусыпно бдящая гардеробщица все равно заметила самоуправство, прищурилась, угрожающе процедила:
– Та-ак, и что мы тут делаем?
Положение спас Сева:
– Так нам Людмил Сергеевна разрешила же.
Сказано это было настолько уверенно и беспечно, что им даже поверили.
Последнее объявление налепили прямо на школьном крыльце, возле дверей, рядом с устаревшей бумажкой о наборе первоклассников.
Маша чувствовала себя немножко гордо. Сделали, сами и всем назло!
Оттирая клей с пальцев, Лёшка заключил:
– Теперь – только ждать.
Ждать пришлось не слишком долго. Уже на следующей неделе, на перемене перед алгеброй, к ним подошли две девочки – судя по росту, класс второй-третий, не старше. Дело было возле столовой, в самой толкучке, и одна девчонка – аккуратно причесанная и