в кружевном воротничке – скромненько жалась поближе к другой, гораздо более бойкой и с двумя растрепанными хвостами. Вторая дернула Машу за рукав, привлекая к себе внимание.
– Это вы собаку ищете? – спросила она, решительная и немного сердитая, как еж.
– Копейку! – добавила другая.
Маша удивилась. В объявлении они указали только свои телефоны, но никак не имена-фамилии-класс. Откуда дети из началки знали, к кому обращаться?
Может, Матвей все-таки тоже, как и просил Сева, «поднял своих ребят»?..
– Мы ее видели сегодня! – не дожидаясь ответа, заявила девочка с хвостиками.
– Перед у роками! – вставила ее подруга.
Маша обернулась к друзьям, сделав большие глаза. Лёшка тоже встрепенулся.
– Где? – спросил он.
– Возле девятиэтажки, где «Продукты»…
– В том дворе!
– Это как за школой дорогу переходишь…
– На перекрестке!
– Там дальше прямо-прямо-прямо…
– И на углу де-вя-ти-э-таж-ка! – тщательно выговорила девчонка в воротничке и застенчиво улыбнулась.
У Маши от волнения и предвкушения перехватило дыхание. Наконец-то – снова куда-то бежать, что-то делать! Ждать ей в последнее время сделалось совершенно невыносимо: казалось, еще день, еще час, еще минута – и она закричит.
– Спасибо! – только и выдохнула она. – Вы очень помогли. Очень-очень.
И девочки ушли, не переставая одна хмуриться, другая – улыбаться.
– Ну? – Маша посмотрела на товарищей, ища в их лицах поддержки.
– Что «ну»? – в недоумении повторил Лёшка.
А Сева сразу все понял. На его счет Маша сомневалась больше всего: вдруг опять заупрямится? Вдруг опять скажет, что все это глупо и бесполезно? Вдруг опять окажется прав?
Но Холмогоров ничего такого делать не стал. Он только взглянул на Машу и улыбнулся: широко и тепло, как улыбался раньше, взросло и уверенно, как улыбался теперь. Ее как будто окружил крепкими объятиями огромный мягкий стог сена.
Она никогда даже вблизи не видела этих стогов, но была уверена, что они чувствуются именно так. Как надежный, родной Севка.
– А ты чего, не понял, что ли? – по-доброму усмехнулся он, обернувшись к Лёшке. – Собаку мы бежим искать.
– Прямо сейчас? – Шварц округлил глаза.
– Ну-у…
– Да! – Маша схватила его за рукав, словно боясь, что он удерет. – Да, прямо сейчас! Ты подумай, они ее видели перед уроками, а сейчас только первый закончился. Еще и часа не прошло! Она может быть где-то там.
Но Лёшка и не думал сбегать. Он стоял неподвижно, превратившись в непреклонно укоряющий монолит.
– А ничего, что у нас алгебра следующим? Контрольную пишем, между прочим.
– Мы быстро, туда и обратно. К началу успеем! – Маша сама нисколечко не верила в то, что говорит.
– А если нет? Может, лучше после школы, а?
– Ну, подумаешь, опоздаем немножко…
– Да контрольная ведь! – дрогнули упрямо поджатые губы. – Не понимаете, что ли? Надо же когда-то становиться о-ответственными!
– Тю, да ты никак Валерьевны боишься? – хохотнул Сева. – Да как будто у нее никто еще не прогуливал! Поорет да перестанет.
– Какой же ты, Сева… приземленный.
Лёшка сказал это таким тоном, что могло показаться даже обидно. Холмогоров недобро изогнул брови:
– Чего-о?
– А того. Никуда я не пойду, ясно? И-и вы никуда не пойдете. – Шварц дернул плечом, и слова вдруг полились быстро, остро: – Думаешь, я ради Нины Валерьевны это все делаю? Не прогуливаю, учу все всегда, на все дополнительные хожу и к репетиторам, и вот это все – физика, тригонометрия, олимпиады, лагеря? Ради нее, ради дипломов, ради папы? Я ради себя это делаю. Потому что о будущем надо думать уже сейчас. Потому что за нас никто его не построит, никто ничего не сделает, понимаете?.. – Голос, дойдя до надрывной точки, так же внезапно стал стихать, и закончил Лёшка еле слышно: – Учиться надо. Э-это все, что мы п-пока можем.
– А жить? – просто спросил Сева.
– Что?..
– А жить, спрашиваю, когда?
Молчали долго. За полуоткрытой «дверцей» Маша с трудом могла разглядеть, что творится в Лёшкиной душе. Только изредка вспыхивали в его глазах обрывки эмоций и судорожных размышлений: воодушевление и отчаяние, обида и улыбка, «за» и «против», «да» и «нет».
Наконец он посмотрел на часы, вздохнул и твердо сказал:
– Минут пять у нас есть. Побежим – успеем.
И они правда побежали. Остывающая пицца из буфета, купленная специально для Копейки, кувыркалась в полиэтиленовом пакетике, но Маша держала ее крепко. Она все думала над Лёшкиными словами, невольно примеряя их на себя: а ради кого она, Маша, все это делает? Ради кого всех тормошила, клеила объявления, сбегает с контрольной?
Ради Копейки?
Ради себя?
На перекрестке остановились отдышаться. Светофор горел красным. Лёшка посмотрел время на телефоне и побледнел, но ничего не сказал.
– Уже у рок идет? – спросила Маша.
– Угу, – только и кивнул он.
И даже не упрекнул их, не предложил вернуться. Девочка знала, как дорого ему это стоило, и оттого была благодарна вдвойне.
Больше не оставалось вопроса: «Ты с нами или против нас?» Все было ясно.
А еще было ясно, что Лёшка прав. Никто за них ничего не построит, никто ничего не сделает.
«Ради себя?.. – стучали в Машиной голове отголоски мыслей. – Ради нас?.. Ради „вчера“?.. Ради „завтра“?..»
Зажегся зеленый. Они снова побежали – хотя бы ради того, чтобы на секундочку обнять теплую собаку, закрыть глаза и представить, что все опять, как раньше, хорошо.
Наверное, этого стоило ожидать.
Маша не знала, сколько времени прошло – двадцать минут, полчаса, час? Но это было и неважно.
Они обошли заветную девятиэтажку со всех сторон, заглянули во все углы и во все окрестные дворы, прокричали имя собаки во все стороны и на все голоса, так что под конец этот клочок асфальта между домами стал казаться заколдованным лабиринтом, из которого нет выхода.
Но они так никого и не нашли.
Маша стояла посреди двора, и ей казалось, что какие-то тонкие и очень важные ниточки обрывают ся, ускользают из рук. Так же она чувствовала себя в первом классе, когда мама, опустившись перед ней на корточки, ласково объясняла, что папа не пришел сегодня к ней на линейку не потому, что ее не любит, а потому, что…
Почему? Маша никак не могла вспомнить почему.
Тогда она стояла, маленькая и смешная в этих огромных белых бантах, маленькая и несчастная перед этим огромным миром, и отчего-то даже не могла заплакать.
И теперь тоже не могла, пусть и очень хотела.
Она оглянулась на друзей, выдавила кривую усмешку:
– Пицца остыла совсем…
Сева с Лёшкой не ответили. Отвечать было и не нужно.
Маша повернулась и пошла обратно к школе – и они пошли следом за ней, совсем рядом, так, чтобы она чувствовала, что не одна.
Так просто. Так правильно.
А Маша остатками своих перебитых, как крылья, мыслей думала о том, что Сева был прав. Чего она хотела? Догнать, насильно навязать какое-то свое добро, даже если это никому не нужно?
Дурочка… Дурочка!
– Нет, ну это уже просто наглость какая-то!
Резкий командирский голос взрезал воздух, как хлыст. Маша вздрогнула и медленно обернулась, чувствуя, как сердце гулко ухает в пятки.
Когда они вернулись в школу, уже вовсю шумела большая перемена. Пробрались сквозь пихающуюся локтями толпу к расписанию – и тут-то неумолимое возмездие их настигло. На этот раз оно приняло облик Валерьевны.
Действительно, кто, если не она? С глазами, пылающими праведным гневом из-под завитой челки, завуч тотчас налетела на ребят ураганом, как будто караулила тут всю перемену, и грозно нависла над ними. В таком виде она могла внушать уважение и даже немножко ужас.
– Как это понимать? – громогласно возмущалась она. – Это как понимать, я спрашиваю? Вот так, совершенно не стесняясь, втроем уходить с урока! Всей веселой компанией, да? Нет, вы считаете, я какая-то глупая, я не замечу? Конечно, учитель у нас всегда идиот, только мы самые умные!
Лёшка бледнел и с каждым словом все ниже опускал плечи, как будто хотел стать маленьким и незаметным. У Севы, напротив, вид вдруг сделался очень самоуверенный и даже чуточку лихой – выговоры от Валерьевны для него были делом привычным. Между ними давно установилась какая-то неявная, но непримиримая вражда, так что каждая встреча с математичкой превращалась для Холмогорова в целый поединок, из которого он обязательно хотел выйти если не победителем, то с честью и со снисходительной усмешкой.
А Маша… А Маше было все равно. Она знала, конечно, что должна что-то чувствовать, – стыд? страх? разочарование? обиду? злость? – но все это было как-то неправильно и некстати. Прогул контрольной, Валерьевна, «как вам не стыдно» – какими же мелочами казалось это по сравнению с тем, что происходило у Маши внутри! Она по привычке уткнулась взглядом в пол, изображая смирение, и слушала так, как будто пламенная речь математички относилась вовсе и не к ней. А ведь еще в прошлом году, если бы ее так отчитывали прямо посреди коридора, прямо перед всеми, она бы, наверное, просто расплакалась.
Но сейчас не хотела и не могла. Из-за алгебры – точно нет.
А Валерьевна тем временем медленно переводила свой фирменный прожигающий взгляд с одного нарушителя на другого, как будто вынося приговор:
– Холмогоров – ладно. От тебя я уже давно ничего хорошего не жду, ты, что называется, без царя в голове. Лазоренко… – Она задержалась на Маше чуть дольше. – Разочаровала, врать не буду.
Девочка впервые почувствовала неприятный укол стыда.
– Но Алексей! – Завуч всплеснула руками, похоже искренне. – Вот от Алексея я такого не ожидала совершенно!
Лёшка весь съежился. Губы пару раз дрогнули – он как будто хотел что-то сказать, ответить, но не решился даже поднять глаза. Его, кажется, еще никогда раньше так не ругали. Олимпиадник, отличник, вундеркинд… Перед глазами у него наверняка сейчас плыло в мутной пелене лицо папы, так редко улыбавшееся, а теперь перерезанное меж бровей жесткой морщиной недовольства. Что он скажет, когда вернется из своей командировки?..