Сочинение без шаблона — страница 14 из 22

– А тут корабль, – снова повернул тетрадь Лёшка, – парусник, самый настоящий.

– Варяжский? – Сева усмехнулся краешком рта.

– Угу, греческий.

– Да это ладно. У меня-то тут – глянь! – целая корова!

И он с гордостью продемонстрировал пухлый растрепанный блокнот. Там рисунки не ютились по уголкам над классными работами, а привольно стелились на чистых листах. Контуры чертились уже не ручкой, а карандашом, и бока антилоп и небо над крылом самолета обретали краски. Все в этих зарисовках было так просто и спонтанно, но одновременно так чисто, звонко и живо, что при взгляде на них, казалось Маше, можно было и вправду поверить, что у океана, как в стихах, косые скулы, а водосточные трубы умеют петь песнями флейты.

Хоть и не всегда было понятно, корова это пасется на лугу или диковинный огнедышащий зверь.

– По-моему, это лошадь, – вглядевшись повнимательнее, придумала Маша. – Вон какой у нее хвост.

– А по-моему, это какой-то абстракционизм, – вставил Лёшка.

– Нет, это лошадь, это андалузский жеребец!

– Ты разбираешься в лошадях или просто слово красивое узнала?

– А ты в абстракционизме разбираешься или это тоже красивое слово?

Но их обоих перебил Сева:

– А я точно говорю – корова!

От бумаги веяло теплом. От бумаги веяло чем-то Юркиным.

И от этой мысли что-то невыносимо горькое подкатывало к горлу.

Вещи разобрали быстро, разделили между собой и даже ни разу не подрались. Лёшка взял пачку исписанных тетрадок с почеркушками на полях, Сева – два толстых блокнота, полных рисунков, а Маша…

Как только она достала эти маленькие записные книжки, у нее внутри что-то екнуло. Их, в отличие от тех же тетрадок или картинок, она никогда раньше не видела, но почему-то сразу догадалась, что это. Открыла, перелистнула пару страниц – и правда.

Это оказались дневники.

Не школьные, нет. Те самые дневники, где люди пишут о том, как провели день, о чем думают и в кого влюблены.

Она почти сразу наткнулась среди строчек на свое имя – и тут же захлопнула обложку.

Нет. Нет, нет.

Никому она это не отдаст.

Где-то на границе сознания смутно мельтешила мысль о правильности такого поступка. Разве можно читать чужие дневники? Разве можно заглядывать в чужую голову? А в чужое сердце?

А если эта голова, это сердце, если этот человек уже…

Нет, нет, нет.

Не говоря никому ни слова, она забрала все три книжки себе.

Ветер чуть слышно скрипел качелями, и звук этот напоминал тяжкий-тяжкий вздох. Тоскливый звук, осенний звук. Маша, попрощавшись с друзьями, шла домой, и скрип за спиной становился все тише, все дальше…

Вот это – все? Все, что остается после человека?

Нет, может быть, еще комната. Стол в пятнах от чая, незаправленная кровать. Учебники, которые никто не сдал в библиотеку, и нестираная рубашка. Непрочитанные сообщения. Неглаженая кошка.

И – бумага.

Бумажные слова.

Бумажные обещания.

Бумажные планы.

Бумажные лица.

Бумажные воспоминания.

А что останется после нее, после Маши?..

Она даже тряхнула головой, прогоняя эту мысль.

Что за бред? Да какая вообще разница?!

…Гитара. Главное, чтобы гитару мама потом не выбросила…

Дурочка, дурочка, дурочка!

Давно это было, в пятом классе, – тогда-то они вчетвером и начали дружить. Маша не вспоминала тот день, пока не пришла домой, не закрылась в комнате и не достала первый дневник. Он оказался из тех времен.

Странно, но эта книжка показалась ей очень знакомой, почти родной. И обложка, вся залепленная дурацкими разноцветными наклейками, и небрежный почерк, и смеющиеся рожицы на полях, и даже сами страницы – потрепанные, шероховатые…

Разве нормальные люди ведут дневники? Конечно, нет! Кто вообще станет время тратить на такую ерунду?

Но разве когда-нибудь говорили про Юру – «нормальный»?

Нет. «Нормально» – это слишком просто, слишком скучно, слишком серо. «Нормально» – это «ничего» и «никак». «Нормально» – это не про него.

Маша открыла случайную страницу и стала читать:

«…А вчера Мила весь наш класс водила на каток. Лед на катке похож чем-то на молоко и чем-то на сны. На молоко – потому что белый, а на сны – потому что можно скользить быстро-быстро и легко-легко, как будто летишь. И ничего не страшно. Я только во сне умею так летать…»

И на секунду Маше показалось, что вязкое «ничего» у нее внутри шевельнулось, дрогнуло, как поцарапанное.

Да, в пятом классе и, кажется, в ноябре. Маша помнила, что в тот период жизни ей часто было очень скучно и иногда – очень обидно, прямо до слез. Дело в том, что ее единственная подружка Катя, с которой четыре года просидели за одной партой, вдруг перевелась в другую школу – в крутую гимназию с углубленным изучением иностранного. От самого слова «гимназия» веяло каким-то светлым и перспективным будущим, но Маша оставалась здесь, в не очень светлом и, как ей тогда казалось, совершенно бесперспективном «сейчас». И оставалась она в нем совершенно одна.

В ноябре Мила вдруг сказала:

– Ребятки, а почему бы нам с вами не сходить на каток? В субботу, скажем. Вместе, всем классом, м?

– И вы с нами? – уточнили у нее. – Прям кататься?

– И я! – Она задорно заулыбалась. – А что, не возьмете?

Сначала ей, кажется, даже не очень поверили: где это видано, чтобы учитель, человек взрослый и рассудительный, по собственной воле предлагал какие-то увеселительные программы? Да еще и такие внезапные, не распланированные за месяц, не утвержденные с родительским комитетом! Да еще и сам собирается вместе с ними развлекаться!

Тем более Мила закинула им эту идею, только-только прибежав в класс и немножко опоздав, – прямо с улицы, раскрасневшаяся и веселая от мороза, и шапка на ней была совершенно несерьезная и неучительская, с большим мохнатым помпоном. Но, как ни странно, все это почему-то очень прибавляло к ней доверия.

– Но, разумеется, мероприятие это – исключительно по желанию, – добавила она.

И желание возникло практически у всего класса.

Маша тоже пошла, хоть и боялась. Еще страшнее, чем остаться в одиночестве, ей было остаться в одиночестве среди людей – таких дружных и таких счастливых. Она знала: на катке все сразу разобьются на парочки и на кучки, а она… А что она? После Кати она уже почти три месяца ни с кем не дружила. На переменах, конечно, болтала иногда с девочками, но все равно чувствовала, что остается им чужой. Все компании сложились еще в началке, никто уже к ней душой не прикипит. И никто не заметит, если она уйдет.

Была еще одна проблема: на коньках Маша умела разве что стоять, и то с большим трудом. Поэтому, оказавшись на льду, она отчаянно вцепилась в бортик и только с обидой и злобным ликованием («Во-от, а я знала, что все так и выйдет!») смотрела, как другие девчонки, взявшись за руки, нарезают круги.

Да еще Мила легко, как каравелла, скользила от одной группки своих подопечных к другой в своей смешной шапке. Там, куда она подъезжала, никому не становилось неловко, никто не спешил от нее поскорее отвязаться, а, наоборот, делалось как будто даже веселей.

Маша вдруг с ужасом подумала, что Мила, эта душевная и понимающая Мила, сейчас подкатится к ней, заметит ее кислую мину и начнет допытываться, в чем дело, а потом утешать. На глазах у всех!

Нет, нет, нет. Какой же это будет позор!

Но прежде чем она успела запаниковать, чьи-то ноги в потертых коньках из проката подъехали к ней, описав красивую дугу. Маша подняла глаза – это оказался Юрка Иволгин, ее одноклассник. Она никогда с ним особенно близко не общалась, разве что здоровалась пару раз, когда встречались на лестнице.

– Ты что, кататься не умеешь? – спросил он.

Спросил без издевки, без злорадства, даже без удивления. Но Маша все равно решила оскорбиться:

– Все я умею! – и гордо вздернула подбородок.

Юрка ей не поверил. Он улыбнулся – он всегда улыбался, Маша и раньше это замечала, – и предложил:

– Хочешь, я тебя научу?

– Да вот еще! Говорю же, умею!

Но он не отстал: начал выделывать вокруг нее на коньках витиеватые дуги, продолжая говорить:

– А что ты еще умеешь?

– Тебе какая разница?

– Мне интересно. Я вот рисовать люблю, а ты?

– Не знаю. – Маша подумала, что надо бы добавить: «Отстань!» – но вместо этого сказала: – На гитаре играть. Ну, учусь.

– Серьезно? – Юрка остановился перед ней, с глазами, полными неподдельного восторга, и Маша впервые увидела, что нос у него прямо-таки весь в веснушках. Как будто в брызгах солнца. – А расскажи!

Маша, немножко смущаясь и немножко не веря, стала рассказывать ему про музыкалку – и Юрка, первый за три месяца, внимательно и с интересом ее слушал. А потом он сам рассказывал какие-то совершенно невообразимые и очень смешные истории, и она сначала хмурилась, а потом незаметно для себя начала улыбаться, а потом хохотать – и внезапно поняла, что ей уже совсем не так обидно, что она не умеет кататься на коньках.

Да, Юрка всегда улыбался. Сначала Маша думала: как ему не надоедает? Неужели это все искренне? Не привычка и не притворство?

Оказалось, он просто глядел на мир широко распахнутыми глазами, и ему отчего-то ужасно нравилось все то, что он видел. Только теперь, через три года, Маша окончательно поняла: наверное, если смотреть на лед, как на молоко, на сны или на любые другие удивительные и прекрасные вещи, то все вокруг будет чуточку ярче.

А потом к ним подъехали Сева Холмогоров и Лёша Шварц. С ними Маша тоже раньше не общалась, только знала, что у Лёши весь первый ряд списывает, а Севу в третьем классе водили к директору за драку и еще что оба дружат с Иволгиным. Но в тот день они вдруг оказались не просто лицами с соседней парты, а настоящими живыми людьми. Уже через пять минут Сева показывал Маше, как правильно отталкиваться, чтобы скользить и не падать, Лёшка робко улыбался и уверял, что ничего страшного, он тоже только в этом году от бортика впервые отцепился, а Юрка объезжал их всех кругами с какими-то нечленораздельными, но очень веселыми и ободрительными песнями.