А потом Маша почти целый час, во время которого дыхание перехватывало от страха и восторга, скользила и падала, хотя надо было скользить и не падать, но ей было совсем не больно и не обидно, потому что мальчишки смеялись не над ней, а вместе с ней, и она смеялась тоже.
А потом они ели в кафешке мороженое, и от близости льда оно казалось еще холоднее, а от болтовни – еще вкуснее.
– А погнали завтра гулять? – предложил Юрка.
И с улыбкой окинул взглядом всех троих. И Машу – тоже.
Так они и подружились. И все это оказалось, размышляла потом Маша, благодаря Миле.
Милу, если подумать, тоже никак нельзя было назвать «нормальной». Особенно как учителя. Разве повела бы свой класс на каток, скажем, Валерьевна? Разве стала бы она, как Мила, рассекать по льду вместе с детьми, ни капельки не боясь, что покажется странной или смешной и уронит свой авторитет?
А Милу все это нисколько, кажется, не волновало. Она вообще умела быть со своим классом очень непринужденной и очень настоящей, и никому даже в голову не приходило из-за этого меньше ее уважать.
Еще она неизменно шокировала школьную общественность тем, что давала писать сочинение без шаблона. Маша с мальчишками специально спрашивали и в параллели, и у «массовиков», которые были на несколько лет старше-младше, как они пишут сочинения, и оказалось, что у других русичек и литераторш все совершенно иначе. Те всегда выдавали четкие планы на миллион пунктов: вступление, заключение, два – три – сто семьдесят восемь аргументов из текста, обязательное согласие с автором… А еще – минимальное и максимальное количество слов, число допустимых ошибок, скачанные из Сети примеры работ «на пятерку» и специальные фразы-клише из разряда «Я считаю, что…» (даже если на самом деле не считаю) и «В заключение хочу сказать…» (даже если говорить на эти темы совершенно неинтересно). Во всех этих искусственно выстроенных границах было, наверное, так тесно и душно, что не находилось и даже не хотелось искать никаких слов, кроме тех, что уже есть в списке клише.
Но Мила никогда не загоняла чужие мысли в рамки планов и шаблонов – да и собственные, кажется, тоже. На своем первом уроке литературы она положила перед каждым пятиклассником по одному чистому листу бумаги, оглядела учеников и просто сказала:
– Пишите.
– А что? Тут? Как?.. – раздались удивленные голоса.
– Что у годно, как угодно. Свободная тема.
Над классом зашелестел растерянный гомон. Но Мила никого не приструнила, не попросила тишины, и вскоре в общее недоумение стали, пусть и неуверенно, один за другим вливаться оживленно-смешливые ручейки. Кто-то из девочек ахнул вдохновленно: «А я напишу, напишу знаешь про что? Про русалок!» И работа закипела.
Мила тихонько проплывала мимо парт, наблюдая за процессом. Она вдруг остановилась над Юркиной макушкой, пригляделась и спросила, стараясь сохранять невозмутимость:
– Это что у тебя?
Юрка поднял голову, также без шуток ответил:
– Жираф. Вы же сказали, можно как угодно.
Вместо того чтобы писать сочинение, он рисовал на своем листке корявую фигуру с длинной, величественной пятнистой шеей и почему-то пятью ногами. Сева, заглянув ему через плечо, звонко расхохотался – и в следующий миг его смех подхватил весь класс, и даже Мила не могла больше сдерживать улыбку. Рассмеялся и сам Юрка – он не обиделся ни капли.
Когда все отвеселились, Мила предложила:
– А текстом сможешь?
– Про жирафа?
– Да, п ро жирафа.
Юрка согласился. Свое сочинение он писал весь урок и два или три дня дома – получилась целая фантастическая повесть про жирафов, африканское солнце и немножко про дружбу. Гордился он ей жутко, до самого шестого класса, до следующего сочинения на свободную тему – оно стало уже традицией.
Только потом Маша поняла, что это было с Мил иной стороны очень смело – преподавать по-своему, наперекор нелепым условностям и закостеневшим правилам. Наверняка немало бессонных ночей уходило у нее на то, чтобы придумать, как объединить требования школьной программы с тем живым, ярким, трепетным, хрупким и уникальным, что составляло сущность каждого ее ученика. Может быть, ей даже приходилось вступать в контры с завучем, а то и с директором, чтобы добиться разрешения на такие вольности…
В любом случае, думала Маша, нужно иметь стойкость, чтобы суметь быть не таким, как все.
– Я хочу, чтобы вы не разучились думать, – говорила Мила, когда давала очередное сочинение, – не научились, а именно не разучились. Я же вижу, вы мыслите во многом яснее и глубже любого взрослого человека, и главная задача у нас с вами – не потерять вот это умение. Если запирать вас в шаблоны, вам просто негде будет развернуться, понимаете? Если сразу объяснять, что хотел сказать автор и какая точка зрения якобы правильная, то вы просто отвыкнете размышлять. Давайте, хорошие мои, пишем-пишем, не скучаем!
И они писали – писали полный бред и бессмыслицу, устраивали «лирические отступления» на две страницы, уходили мыслью не туда, запутывались в собственных рассуждениях. Делали миллион ошибок в сложных и два миллиона – в простых словах, запинались, спотыкались, учились. Получали двойки, получали тройки, расстраивались, обижались, надеялись, воодушевлялись, получали пятерки. Писали много, писали плохо, писали искренне. Писали хорошо, писали живо, пи сали то, что думают.
Мила даже разрешала – что у других учителей считалось самой непростительной наглостью – не соглашаться с автором. И устно, и в сочинениях.
– Согласиться всегда проще, чем поспорить, – пожимала плечами она. – Пушкин, в конце концов, тоже был человек, а не сразу памятник. Не всегда же он был прав.
От этой простоты и искренности все при ней смелели, иногда – даже чересчур. Однажды Буйнов расслабился настолько, что выкрикнул с последней парты:
– Да фигню какую-то учим! «Вещий Олег», «Полтава»… Кому это надо-то?
Мила посмотрела на него очень спокойно и ласково попросила:
– Аргументируй, пожалуйста. Почему это никому не надо?
Володя поулыбался немного, но видно было, что сразу сдулся. Больше на том уроке он ничего не говорил.
Вот такая она была, Мила. И пусть имя у нее на самом деле было серьезное, основательное, как и подобает учителю, – Людмила Сергеевна, – «вэшки» за глаза все равно всегда называли ее «наша Мила», ласково и даже немного гордо – смотрите, мол, какая она у нас красивая и хорошая! Постепенно Милой стали звать ее и учителя, и нередко в коридорах можно было услышать громкий голос Валерьевны: «Милочка! Милочка, постойте! У меня к вам, Мила, такое дело…» Дело, конечно, всегда было очень важное, как любая теорема, за незнание которой математичка карала жестоко и беспощадно, твердой рукою выводя в дневниках жирные, как будто объевшиеся красных чернил двойки.
А повелось это все в том же пятом классе, через два дня после первого сентября. Стоило только отзвенеть звонку с последнего урока, как под окнами школы раздался пронзительный автомобильный сигнал, и веселый мужской голос прокричал:
– Ми-ила! Мила! Ми-ил!
Людмила Сергеевна, краснея и на ходу заправляя за ухо выбившуюся из прически прядь, летела по лестницам в легком бежевом плаще. Минуя школьный двор и сиреневую аллею, она подбежала к высокому улыбающемуся парню, ждавшему ее за воротами возле машины, и, озираясь по сторонам и активно жестикулируя, что-то приглушенно и немного сердито ему стала говорить: наверное, о том, чтобы он не шумел у школы и не называл ее так при ребятах, и о том, что ребятам вообще не надо его видеть – пусть думают, что она одинокая старая женщина. Но ребята все видели и слышали, и для них Людмила Сергеевна раз и навсегда стала просто Милой.
Она говорила, а веселый парень смеялся и хватал ее за руки. И она, глядя на него, тоже смеялась…
Маша не знала, что случилось потом, но через два года Мила стала другой – выцвела, потухла. Это произошло не враз, а как-то постепенно. Просто с каждым днем в ней становилось все меньше той солнечной, смелой и удивительной их Милы, которая пришла к ним в пятом классе.
Маша все думала: где теперь этот парень? Не стряслось ли с ним чего-нибудь плохого? Может, из-за этого изменилась и Мила, из-за этого все с ней и началось?..
А потом Юрка не пришел в восьмой класс, и жизнь стала совсем не такой, как раньше.
– Ну, что такое добро? Ответит мне кто-нибудь или нет? Я вас спрашиваю!
Маша в недоумении вскинула взгляд от парты. Она даже не сразу поняла, что это говорит Мила – так несвойственны ей были требовательные, раздраженные учительские нотки. Это был скорее стиль Валерьевны, но у той резкие интонации звучали привычно и совсем не пугающе. Все знали, что она на самом деле не сердится – просто характер такой.
А Мила… В ее колючем «Я вас спрашиваю!» слышалась неподдельная закипающая злость. Но какая-то очень болезненная, острая, как осколки битого стекла, злость с горькой примесью усталости и отчаяния.
И Маша испугалась всерьез.
«Что такое добро?» – так называлось сочинение-рассуждение по русскому, которое им нужно было написать к завтрашнему дню. Мила уже полчаса пыталась вывести класс на разговор по теме, и если сначала всем было просто лень ей отвечать, то теперь, когда она повысила голос, – кажется, впервые за три года, – на них напало совершенно непробиваемое отупение, как бывает всегда, когда начинают кричать. И не хотелось уже ни сочинять, ни рассуждать.
«Что такое добро?» Как странно звучал этот вопрос, когда его задавали в таком равнодушноприказном тоне, каким спрашивают разве что ответ задачи.
«Что такое добро?» «Добро» – просто слово. Тема сочинения, тема классного часа.
«Что такое добро?» Маша теперь уже и не знала.
– Боже мой, да сколько можно – к ним всегда всей душой, а они…
Мила растерянно глядела на класс, как будто не веря, что все взаправду: это она кидается в них раздраженными словами, как в стенку, это она пытается добиться от них уважения и внимания через скандал, это они все чувствуют, понимают и отвечают ей глухим молчанием.