В соответствии с планом, чтобы доказать свою мысль, я приведу два аргумента: из жизни и из литературного произведения. Первый – как раз из жизни. Например, есть собака, которая живет возле школы. Вся школа ее знает, любит, гладит и иногда носит ей котлеты. И когда эта собака пропадает, а вы идете ее искать, даже если это как-то странно и по-детски, или когда записываетесь в волонтеры, или помогаете там, где нужна ваша помощь, или обнимаете человека, которому грустно, или просто понимаете и принимаете других и себя – это добро. По моему мнению.
Второй аргумент – из литературы, а точнее из дневника (это такой особый жанр есть). Дневник написал не очень известный, но очень талантливый автор Юрий Иволгин. В нем изложено, как мне кажется, много интересных и значимых мыслей, с которыми я полностью согласна. Например, есть человек, который вам очень дорог, а этому человеку кто-то другой, тоже близкий, делает плохо и больно. И когда вы пытаетесь помочь этому дорогому человеку, желаете ему счастья, желаете, чтобы он снова стал таким же улыбчивым, ярким, нежным, открытым и смелым, как раньше, – это добро. И даже если он не принимает вашу помощь – это все равно добро. И даже если вы ничего не можете сделать, а только пишете про это сочинение – это, я надеюсь, тоже добро.
В заключение я хочу сказать, что о добре, мне кажется, не нужно рассуждать – добро нужно делать. Так давайте, пожалуйста, будем добрыми. Ради других и ради себя».
Маша замолчала и подняла глаза от тетрадки. Она смотрела на притихший класс, по очереди заглядывала в лица одноклассников – и теперь они почему-то не казались ей чужими и непонимающими. Теперь они больше не были ей врагами.
Да и раньше тоже не были. Тогда, после Юрки, когда они глядели с любопытством, когда удивленно округляли глаза, когда шептались на переменах, когда неловко сочувствовали и делали вид, что всё понимают, и даже когда Матвей стоял и перечислял сто тысяч оправданий своего бездействия, не зная, что рвет Машино сердце в клочья, – тогда никто из них не врал. Ни ей, ни себе. А даже если и врал, то сам этого не видел. И никто не виноват.
Просто правда у каждого своя. Просто взгляд на добро у каждого свой.
Впервые Маша чувствовала себя в этом аквариуме такой же обыкновенной, нужной и правильной рыбой, как и все.
Она посмотрела на Леночку, сидящую с приоткрытым от удивления ртом и с неподдельной решительной осознанностью в глазах, посмотрела на Буйнова, непривычно задумчивого на своей последней парте, и, наконец, нашла в гуще одноклассников взгляды Севы и Лёшки.
Они оба глядели на Машу – и глядели с таким глубоким, светлым и безграничным уважением, с таким согревающе-родным пониманием, что девочка только теперь осознала: еще минуту назад, когда она читала вслух, ей было страшно до дрожи, а теперь – нет. Совсем нет.
Маша обернулась к учительскому столу – и при виде ссутуленной, будто высохшей человеческой фигурки, которая была Милой, раненое сердце больно сжалось.
– Мил Сергеевна… – жалобно позвала она. – Мил Сергеевна!
Мила молчала, отвернувшись от нее, и только плечи у нее как-то странно вздрагивали. Маша поняла, что она плачет.
– Ну что вы, что вы… – тихо пробормотала девочка, а потом вдруг быстро заговорила, сама не понимая, зачем все это нужно и как этим можно утешить Милу: – А знаете, все ведь совсем по-другому. Вот вы думаете, что плохо, да? А на самом деле – нет! И не верьте, кто там что вам скажет! Юра вот всегда говорил, что… Мила, Мила, не надо! Не думайте о том, что он… Юрка всегда говорил, что жить надо так, как хочется, а жалеть – это еще успеется. Ему-то ведь вы верите? Верите, да?.. И не надо никаких «как правильно» и «что подумают», не надо! Можно даже летчиком стать, если так хочется, если так чувствуется, понимаете? И вообще… Да, знаете, Мила, все хорошо будет. И у вас, и у всех! Честное слово! Скоро зима, а потом весна наступит, снова сирень зацветет у школы, и Лёшин папа вернется из своей командировки, а летом мы все вместе поедем в Лукьяновское! Мил Сергеевна…
Мила смотрела на нее, улыбаясь сквозь слезы.
– Какая же ты хорошая… – прошептала она. – Вы все хорошие… Господи, ребята, какие же все хорошие…
Лёшка с Севой в этот день на всех переменах где-то пропадали. Шварца Маша заметила один раз в коридоре после русского – он стоял перед Милой, и вид у него был такой, как будто он просил прощения. Но он не извинялся по принуждению, супясь с детской вредностью, и не выглядел жалко поникшим, а говорил очень серьезно и спокойно, совсем как взрослый. И – Маша была уверена – нисколько не заикался.
А перед шестым уроком, прибежав откуда-то запыхавшимися, они с Холмогоровым осторожно, бочком, протиснулись к ее парте. Маша знала: про сочинение они ничего не скажут. Это было бы совершенно лишним – за три года и особенно в последний месяц между ними установилось нечто такое незримое, но прочное, что позволяло понимать друг друга без слов.
– Субботник завтра будет, – начал издалека Лёшка.
А у Севы лицо почему-то сделалось хитрющее.
– Ага, – согласилась Маша.
– Придешь на него?
– Ага, – повторила она.
И у Лёшки во взгляде, который он быстро кинул на Севу, тоже мелькнула довольная заговорщицкая искра.
– Слушай, Машк, насчет вчерашнего… – не выдержал Холмогоров. – Ты это… не дуйся на нас, а?
Маша впервые за день почувствовала, как уголки ее губ ползут вверх. Она не стала запрещать им этого делать – и вдруг поняла, что от улыбки, несмотря на сквозную дыру в сердце, ей становится легко-легко.
– А я и не дулась, – ответила она и протянула Лёшке сжатый кулак. – Вот, держи, это тебе. Как мечтал, помнишь?
Она положила на его раскрытую ладонь яркий магнитик с полукруглым стеклянным куполом, под которым привольно плескалась вода с россыпью блесток, а в ней – крошечный пластмассовый дельфин.
– Что это? – с любопытством спросил Сева.
– Это… это – море, – полушепотом ответил Лёшка, и взгляд его весь осветился изнутри, словно впустила солнечные лучи распахнувшаяся настежь «дверца». – Это самый настоящий морской шар.
Той ночью Маше снился сон: под сенью желтеющих листьев шла женщина.
Тук-тук – стучали колесики чемодана, встречаясь с бордюром. Она шагала еще несмело, но свободно, легкая, как каравелла. Она уходила. Неважно куда, главное – откуда.
Тук-тук – стучали по асфальту коготки. Это бежала по школьной аллее меж опадающих сиреневых кустов теплая собака в черных кудряшках. Она возвращалась. Неважно откуда, главное – куда.
Тук-тук – стучали шаги, дожди, клавиши, мысли, сердца.
Все сладится. Все будет хорошо.
Выходя за поля. Двенадцатичасовой
Небо на следующий день было голубое-голубое, пронзительное до невозможности. Маша шла на субботник, то и дело задирая голову навстречу вышине, и думала, с чем же можно срифмовать эту недосягаемо-нежную синь. Она никогда не пробовала писать стихи, но почему-то была уверена, что сегодня у нее бы получилось.
Стихи – или даже песня.
Первым, что она увидела, подходя к школе, была кучка людей, ползающих перед крыльцом на корточках. Маша неуверенно замедлила шаг, пригляделась внимательнее и удивилась еще больше: в склонившейся над асфальтом толпе она различила и вертлявые головы первоклашек, и Леночку с подружками, и пару-тройку «массовиков», и спину Матвея, и еще, кажется…
Да, точно – в самом центре сидели Сева с Лёшкой. Шварц, подслеповато щурясь, тоже заметил ее, встал и махнул рукой, подзывая ближе. Маша ускорилась, почти срываясь на бег, и с каждым шагом все яснее раскрывалась, расстилалась перед ней картина.
Именно картина. Теперь девочка поняла: все, от малышей из началки до одиннадцатиклассника Шустрова, вместе рисовали мелками перед школьным крыльцом огромное полотно. Без единого сюжета, без четкой композиции – каждый создавал на кусочке асфальта свою, яркую и неповторимую историю.
Так, как и хотел Юрка.
Лёшка и Сева, поднявшись, смотрели на кипящую работу с затаенной гордостью. Маша налетела на них, выкрикнула, смеясь:
– А я-то думаю, почему у вас рожи вчера такие хитрые были! Это вы все устроили, да?
Сева пожал плечами, деловито-небрежно протянул:
– Ну-у, было дело. Потолковали с Шустровым, с «массовиками», а те уж с организаторшей да с завучем всё уладили… Они так-то нормальные ребята, над ЕГЭ только больно трясутся.
– Извини, что сразу не сказали, Маш, – робко улыбнулся Лёшка, – сюрприз хотели сделать.
– Все хорошо. Нет, правда! Вы это здорово придумали, очень! Только я ненадолго пришла – мне еще сегодня в музыкалку.
– Ты вернуться решила, что ли?
– Ага, – просто ответила она.
Сева протянул ей коробку с остатками мелков, которые еще не успели растащить, и они принялись рисовать. Поверх скучной разлинованности секторов «8 „В“» и «1 „А“» со всех сторон появлялись на асфальте облака и несуществующие цветы, врывались в картину стайки пестрых рыбок и диковинных птиц, вышагивали под желтым солнцем изысканные жирафы на тонких неустойчивых ногах, плескалось сине-блестящее, как в морском шаре, ласковое море, обнимая волнами одинокий парусник, поднимала голову от сочной луговой травы корова со спокойными и добрыми глазами… Маша, сталкиваясь локтями с соседями по «напольной живописи», рисовала собаку. Правда, черных мелков в природе не было, а белые кто-то увел из коробки все до последнего, поэтому кудряшки у нее получались ярко-розовые. Да и кривовато, конечно, выходило…
Ну и пусть!
Подняв глаза от очередного творения, Маша огляделась по сторонам и вдруг заметила Милу. Она сидела у самой кромки картины и тоже рисовала с чуть заметной, вздрагивающей на губах улыбкой, то и дело совсем не по-учительски вытирая о брюки перепачканные мелом ладони. На асфальте перед ней рождались цветы – нежные, белые, как молочная пенка. Кажется, это была сирень.
Маша посмотрела на Севу, на Лёшку, на окружавшие ее десятки склоненных голов и разноцветных рук, услышала гомон, услышала смех…