Вот и теперь, обняв щекой обложку «литературы», Маша засыпала, и вольные сосны прорастали кронами в ее сны так же, как прорастали они в облачные выси. Сосны дышали небом.
Пункт третий: Аргумент из жизни. С вободная собака
– Ай, падает!
– Лови!
– Ах ты ж!..
– Ну всё…
Столовская котлета соскользнула с Севиной вилки, проскакала по коленкам и упала на пол.
– Не очень-то и жалко, – пожала плечами Маша.
Котлеты в школе всегда были противные, сыроватые и розоватые. Поэтому сама Маша всегда покупала пиццу в буфете: та, пусть и немножко подсохшая, хотя бы пахла вкусно.
А Холмогоров скорее (пока пять секунд не пролежало и микробов не набежало) снова подхватил котлету на алюминиевые зубчики, подул на нее с разных сторон и принялся разглядывать так напряженно и задумчиво, как будто перед ним стоял вопрос не меньшей важности, чем «быть или не быть».
– Ты что, снова ее есть собрался? – Лёшка едва не поперхнулся компотом – единственной стоящей вещью в незамысловатом меню.
– А чего? – глубокомысленно протянул Сева. – Ты думаешь, она в первый раз на полу повалялась?
– Фу! – скривилась Маша.
Она вспомнила свое прошлогоднее дежурство в столовке и суровый лик тетки, кидавшей гарнир на тарелки таким резким и размашистым движением, что сомнений не оставалось: в юности на всех соревнованиях по метанию гранаты она брала золото. Правда, меткости в отношении распределения порций это не гарантировало.
В общем, в Севиных словах определенно была доля правды.
А Лёшка тем временем предложил:
– Отнеси лучше котлету Копейке.
– Точно! – встрепенулась Маша. – А я вообще ее в этом году еще не видела. А вы?
– Нет, – ответил Лёшка и опустил голову. – Не… не до того было.
Маша поняла, что он имеет в виду, но ей отчаянно не хотелось снова соскальзывать в свое черное липкое «ничего». Она уже ухватилась за нужную тему – за Копейку, за ее кудрявую шерсть – и старалась, чтобы Лёшка тоже выглянул из-за своей «дверцы».
– Нет, правда, – решительно продолжила она, – давайте после школы к Копейке, все вместе, котлетой ее покормим. А?..
Она сделала немножко шальной, но не терпящий возражений взгляд – как всегда, когда подбивала друзей на какое-нибудь дело, – и обвела их этим своим фирменным взглядом. Только дуга получилась короткая и оборванная, потому что мальчишек напротив нее сидело двое. Теперь – только двое.
Прошел уже почти месяц с того дня, когда…
Маша тряхнула головой, подняла брови, спросила:
– Ну, идем или нет?
– А с тобой поди поспорь… – вздохнул Сева, снимая котлету с вилки. – Жуй давай. Сходим мы к твоей Копейке.
Копейкой звали лучшую в мире собаку – не домашнюю и не уличную, а просто свою, школьную, родную. Ее знали, кажется, все: от подготовишек до одиннадцатиклассников, от степенной директрисы до вечно ворчащей вахтерши. Копейка жила возле школы, в обширном, в два-три квартала, районе от автомобильной стоянки до частного сектора. Так что каждый, с какой бы стороны он ни шел на учебу с утра и в каком бы направлении ни возвращался днем, имел все шансы повстречать ее, бегущую куда-то по своим собачьим делам. И при такой встрече все уважающие себя люди (и даже некоторые учителя) считали своим долгом приветственно потрепать собаку за уши. А она в свою очередь никому в этом не отказывала, только иногда вздыхала украдкой, как усталая старушка.
Кто дал собаке такую кличку и откуда она вообще взялась – это оставалось тайной. Когда восемь лет назад Маша, вся в бантах и с огромными глазами, пришла в эту школу на первую в своей жизни линейку, Копейка уже была здесь, и была точно такая же, как и восемь лет спустя – старая, лохматая и немножко кудрявая. Она, ни капельки не боясь, кружила в самом центре нарядной толпы и заглядывала в лица первоклашек – так, как будто уже считала их своими и только хотела получше разглядеть, умеют ли они ей улыбаться. И никто ее, увидев, не прогонял и почти не пугался, только родительницы иногда вскрикивали от неожиданности: «Ой!» – но ни разу не добавляли: «Кыш отсюда!» А Маша, немножко взволнованная и немножко от всего восторженная, впервые встретившись взглядом с блестящими и неуловимо грустными собачьими глазами, протянула Копейке свою маленькую руку – и сразу стало не так волнительно, зато восторженней – вдвойне…
Черная, с редкими сединками на морде, Копейкина шерсть хорошо нагревалась на солнце, поэтому в ясные дни гладить и обнимать особенно теплую собаку, зарываясь пальцами в мелкие кудряшки, было одно удовольствие. Она всегда молчала, изредка улыбалась доброй собачьей улыбкой и терпеливо сносила всю нежность, которую ей причиняли.
Копейка казалась Маше каким-то элементом школь ного постоянства – как недожаренные котлеты или запах хлорки в коридорной тишине. Как потрескавшаяся плитка на полу в холле, как всеобщий мандраж перед контрольной, как шумная перемена, за которую надо успеть сделать сто тысяч дел, как дурацкие шутки, как майские субботники, как улыбки, как слезы, как смех. Копейка была кусочком тех воспоминаний, к которым все они будут возвращаться, когда отзвенит последний звонок. Неизменным, теплым, вечным.
Может быть, иногда думалось девочке, и через восемь, и через шестнадцать, и через сто шестьдесят лет будет все так же бежать по школьной аллее теплая черная собака, провожая молчаливым взглядом прохожих – родных и чужих?..
– Ну, не нашли?
– Нет.
– И г де она может быть?
– А ты за гаражами смотрела?
– Смотрела, конечно.
– А под теплотрассу заглядывали?
– Да я первым делом туда смотался, нету никого.
– Может, все-таки где-то возле школы? Лёш?
– Мы уже все вокруг обошли. – Шварц пожал плечами и заключил: – Нет Копейки.
За полчаса трижды обежав район по кругу и по диагонали, они снова вернулись в конец школьной аллеи, окруженной с обеих сторон тихо желтеющими зарослями сирени. На две майские недели, когда все цвело, здесь становилось так красиво, что дыхание перехватывало, а потом на целый год кусты опять превращались в «просто кусты».
– Что значит «нет»? – Маша дернула плечом, чувствуя, как снова обрастает злыми защитными колючками. – «Нет» – это значит, что она потерялась? Так, что ли?
– Чтоб потеряться, надо чтобы было, откуда теряться, – хмыкнул Сева.
Маша хотела сказать ему что-нибудь такое же язвительное, но не придумала и только насупилась. А Сева глядел на нее немного снисходительно и немного свысока, как на какую-нибудь лепечущую пятилетку, и, что обиднее всего, глядел с бесконечным терпением. Совсем как взрослый.
Ей стало даже капельку стыдно за то, что она заставила мальчишек прошерстить весь район в поисках собаки – и все зря. Но ведь это не какая-то прихоть, это ведь не ей одной надо! Правда же?..
– Погодите, а стоянка? – вдруг вспомнила Маша.
– Которая? – спросил Сева.
– Ну, автостоянка за школой. – Она махнула в нужном направлении. – Копейка же туда все время ходит. Ее там сторожа кормили, я видела.
– А, ну это да, – кивнул Холмогоров и улыбнулся. – Она ж там работает. Время от времени.
– Подрабатывает? – подхватила Маша. – Неполный рабочий день.
– Ага, г рафик – два через два.
– Тоже охранником?
– А кем еще? Самая собачья профессия…
– Угу, – хмуро кивнул Лёшка, – только нет больше никакой стоянки.
Маша и Сева обернулись к нему, чуть ли не в один голос удивились:
– В смысле?
Лёшка то ли задумчиво, то ли нервно крутил в руках листик с куста, пытаясь свернуть его в какое-то подобие оригами.
– Я только что проходил, видел. Пусто там, все снесли: и сторожку, и старый забор. Что-то новое строить собираются.
Листок порвался, и Шварц уронил его на асфальт.
Маша прикусила губу. Колючки опадали одна за другой, а на их месте вырастали хрустальные лепестки – тревога и бессилие.
– Так, может, в этом дело? – Она переводила растерянный взгляд с Лёшки на Севу, ища в их лицах что-то ей самой неведомое. – Может, поэтому Копейка и потерялась? Потому что ей негде больше ночевать…
– Да ну, кого ты сочиняешь? – неловко забурчал Сева. – Чего сразу «потерялась»? Ушла просто, новое место искать. Все с ней нормально, Машк. Не дергайся ты.
– Что значит «ушла»? Что значит «нормально»? Она ведь… она ведь…
Девочка судорожно искала и никак не могла подобрать нужное слово. «Школьная»? «Родная»? «Наша»?
– Она ведь здешняя! – выпалила наконец.
Сама сорвала с сирени листок, стала теребить в пальцах. Отчаянно хотелось чем-то занять ру ки, мысли, сердце, куда-то побежать, что-то сделать – но чем, куда, что?..
– Ну и что? – Сева продолжал втолковывать, как маленькой. – Ей не привыкать. Это ж уличная собака.
Маша упрямо замотала головой:
– Она не уличная.
– Скажешь, домашняя?
– И не домашняя.
– А кто она тогда такое?
– Она… свободная. Свободная собака.
Нужное слово нашлось: оно пришло к Маше как-то само по себе, бездумно, но правильно. «Свободная собака», – мысленно повторила она.
– Так не бывает. – Холмогоров покачал головой. – Это кошки могут гулять сами по себе, а у собаки – дом, двор, будка, люди, которых защищать надо. У собаки обязательно должен быть хозяин.
– Ну, кто ее хозяин? Продавщицы магазинные, которые ее кормят? Сторожа с автостоянки? Может, мы? Нет. И нет у нее двора. Весь мир – ее двор, и не привяжешь ее к будке, не посадишь на цепь. Это единственная на свете свободная собака.
– Значит, она бездомная? Ничья?
Лёшка, до того молчавший, вдруг сказал – как-то очень просто и вдумчиво:
– Нет. Есть огромная разница между тем, чтобы быть свободным, и тем, чтобы быть ничьим.
Все притихли. Только ветер шелестел кустами, носил по дорожке опавшие листья и звенел, едва касаясь, беззащитными лепестками Машиных разочарований.
В глубине души она понимала, что Сева прав: ничего страшного не случилось, дергаться бессмысленно. Но еще глубже, на самом донышке, ей невыносимо было чувствовать себя такой маленькой, такой беспомощной и – самую капельку – ничьей.