Скромно, уютно, чистенько, без вкуса… Я бы даже сказал, как-то по-советски, то есть, здесь явно живут точно также, как и в семидесятые-восьмидесятые. Квартира или врача, или учителя, или заводского бухгалтера. Одно из трёх. Наверняка в этой комнате меняются только вещи, но не их расположение, как и жизнь обитающих здесь людей.
Я явно почувствовал что-то важное… Осталось только осознать, уловив ощущения, ЧТО ЭТО. Работа началась!
Я закрыл глаза и попытался расслабиться, откинувшись на спинку мягкого кресла. Посидев так несколько секунд, улавливая каждое чувство, рождающееся внутри, я понял, что всё дело в воздухе, что именно с ним что-то не так. Он казался давящим и плотным, будто в него вплетены невидимыми нитями частицы железной тяжести. Вот именно! Тяжести… Воздух вокруг меня ощущался настолько тяжёлым в своей неподвижности, что казалось, будто меня, как неудачливую бабочку, заперли в маленькую банку на потеху жестоким детям, заключив вместе со мной тесный воздух. И это несмотря на то, что балконная дверь была открыта настежь. Но казалось, что метавшийся за окном в приступе ярости тёплый ветер не мог пробраться в эту комнату, не мог пробиться сквозь тяжесть растворённого в воздухе железа. И, наверное, именно из-за этого комната, впрочем, как квартира в целом, замерла в неподвижности, наплевав на само время.
Именно так. Сейчас я – мотылёк в душной банке без доступа воздуха…
Когда я открыл глаза и бросил взгляд в сторону открытой балконной двери, пышно-белёсые облака, маленькими стайками рассекающие небесный монолит, показались мне настоящими преступниками, смеющими нарушать столь идеальную неподвижность… Неподвижность времени и самой жизни, какую я не встречал никогда и нигде.
– А вот и Ваш кофеёк, – бодро сказала Александра Васильевна, аккуратно ступая, чтобы не расплескать чёрную густую жижу, по мягкому ковру.
– Ху-у-ух… – вырвалось у меня из лёгких застоявшееся облегчение.
Александра Васильевна прошла к столику, поставив на него чашку и блюдце с бутербродами, печеньем и мармеладом.
– Лёша, угощайся, – она села на диван, расположившись почти напротив меня.
Я кивнул в знак готовности принять угощение и скромно взял первую попавшуюся печенюшку.
Пока я жевал, женщина молча смотрела в окно. Мне даже показалось, что она глядит на облака и думает о том же, о чём и я минуту назад – о застывшем времени… Тяжести воздуха… И страхе, что всё это окажется сильнее инстинкта движения…
Образовавшаяся тишина гипнотизировала, заставляя в неё вслушиваться. Я поймал себя на том, что полностью перестал двигаться, замерев с кофейной чашкой в одной руке и надкусанным бутербродом в другой.
Пустое беззвучие… Такое может образоваться только в абсолютном одиночестве. Причем это одиночество должно существовать очень долгое время. Оно должно было жить здесь бесконечно долго, пропитав собой стены, мебель, предметы… И даже людей.
Атмосфера стала ещё тяжелей, словно кто-то незаметно подсыпал, как корм рыбкам в аквариум, частицы тяжести.
Я посмотрел на даму, сидящую напротив. Она все так же смотрела в окно. Но, казалось, это только физически она была здесь. Словно кто-то поставил сумку у входной двери, предварительно забрав из неё всё содержимое, и ушёл, оставив её – опустошенную, пока она кому-нибудь не понадобится и её вновь не наполнят.
Я почувствовал, что женщина, уставившаяся невидящими блекло-серыми глазами в ярко-голубое небо, абсолютно пуста. Как говорится, на мели на все сто. Как сумка. Из неё забрали всё – кошелёк, ключи, пакет молока и буханку хлеба. И даже зачем-то вытряхнули со дна шелуху от семечек и старые талончики на проезд в троллейбусе… Всё забрали. Полная пустота. Осталась только оболочка из потрепанной красной ткани.
Я поставил полупустую чашку на стол, закинув в рот остатки бутерброда. Непроизвольно, а, может, и намеренно, я громко стукнул чашкой о поверхность стола. Александра Васильевна даже не шелохнулась, словно бы и не услышала резкий звук. Словно бы он и не дошёл до неё, увязнув на полпути в густом, как желе, воздухе.
Тяжёлый дух… Замершее время… Тишь, рождённая годами одиночества… Опустошённость… Всё это слилось воедино и ожило в моих мыслях. Я явственно представил, а, точнее, увидел, как окружающее слипается, смешиваясь водоворотом, и принимает облик… Чего-то… Чего-то с длинными руками-щупальцами. Оно тянет свои слизкие конечности, пытаясь обездвижить добычу, а затем подтащить к себе, чтобы, опутав тело, проникнуть в жизнь и изуродовать её, заразив воздух непереносимой лёгкими тяжестью… Умертвив рвущееся вперед время… Наказав сжигающими душу одиночеством и тишиной…
Это эфемерное существо жило здесь уже многие годы, жило в пустой оболочке – сидящей напротив меня женщине.
– Александра Васильевна-а-а… Александра! – позвал я её. Она почти незаметно дернулась, на секунду крепко сжала веки, будто выходя из транса, и лишь только затем перевела взгляд на меня.
– Да, Лёша? Извини, я задумалась, – смущённо улыбнулась она.
– Скажите, а Вы одна живёте? – спросил я её, хотя ответ уже знал.
Прежде, чем что-либо сказать, она правой рукой заправила за ухо прядь выбившихся волос, а затем потёрла мочку этого самого уха, в котором не оказалось серёжки. Делала она всё это так легко и естественно, что стало очевидно – все только что проделанные, но, в принципе, совершенно лишние движения являются частью её способа думать, подбирая нужные слова. Полезная привычка, незаметно выкрадывающая пару лишних секунд перед ответом.
Мне даже показалось, что сейчас прозвучит длинный, витиеватый и вконец запутывающий монолог. Но, вопреки моим ожиданиям, Александра Васильевна ответила коротко и очень информативно: «Уже много лет…»
Это означало, что чувства меня в который раз не подвели. Я вообще привык доверять им на все сто. А как иначе? Ведь чувства – это мой главный инструмент в работе. Когда имеешь дело с такой шатко-непонятной субстанцией, как «внутренний человек», всё имеет значение в тебе самом. Так или иначе, всё, что происходит между мной и клиентом, протекает через «внутреннего меня». Это значит, что я должен слышать даже самые незаметные колебания, происходящие внутри. В конце концов, я, как чётко отточенный инструмент хирурга, утончённо надрезаю маски людей, высвобождаю их сущность, превращая всё это в образы…
Образы… Я вдруг опять представил эти простирающиеся в поисках живой души по всей комнате щупальца. Бр-р-р… Фу! Аж не по себе стало.
– Видишь ли, Лёша… Я уже много лет живу одна. Очень давно, чтобы об этом вспоминать. Для меня это так же само собой разумеющееся, как для тебя жить бок обок с любимым человеком, – и она указала на мою правую руку, на безымянном пальце которой сверкало простенькое золотое кольцо.
– Ах, Вы об этом, – сам не знаю почему, смутившись, проговорил я, – если честно, то вы, Александра, подобрали не очень удачное сравнение. Потому что для меня «жить бок обок с любимым человеком» не само собой разумеющееся.
Я автоматически взял левой рукой кольцо и покрутил его вокруг пальца, повинуюсь недавно появившейся у меня привычке.
– Я всего лишь месяц как «живу бок обок» и только-только привыкаю к совместным мыслям и быту.
– Да уж… Действительно, неудачное сравнение, – сказала Александра Васильевна. – Но, надеюсь, Вы поняли, что я хотела сказать?
Я лишь кивнул, предоставляя ей возможность продолжить рассказ.
– Мужа, как такового, у меня никогда не было. Мы прожили вместе всего несколько месяцев, после чего он просто исчез. Просто для него, но тяжело для меня. Не знаю, убежал ли он от своей сложной жизни, от больших долгов или от беременной меня. Я считаю, что он спасал свою жизнь. Так мне было легче примириться с его поступком…
Александра Васильевна замолчала на полминуты, а я лишь мог ждать.
– Сына звали так же, как и вас – Лёша. Я его всегда называла Алёшенькой. Так, мне казалось, ему больше шло. Его чрезвычайная чувствительность и оптимизм заражали нежностью всех окружающих. Поэтому Алёшкой-Лёшенькой он был для всех: соседей, друзей, учителей…
Ещё с минуту молчания, будто моя собеседница ждала, пока наполнится сосуд воспоминаний, чтобы его можно было, опрокинув, превратить в слова. Напротив сидела женщина, смотрящая глубоко внутрь себя, как в пустой бездонный колодец.
– Впервые тишина поселилась в этой квартире за три дня до его девятого дня рождения… – глотая боль, но все же спокойно, продолжала она рассказывать.
«… И живёт здесь на пару с одиночеством до сих пор», – хотелось мне добавить, чего я, конечно же, не стал делать.
– Честно говоря, Лёша, я попросила тебя приехать совсем не поэтому, – явно искусственно, с принуждением, улыбнулась она. – Моя жизнь была достаточно тяжела. И боли в ней тоже хватало, чтобы можно было позволить себе стать сумасшедшей. Но, как надеюсь, ты уже успел заметить, я самая обычная старушка, со свойственной для людей моего возраста ностальгической сентиментальностью.
Говоря все это, Александра Васильевна делала явно заметные ударения на словах о своем возрасте. Слово «старушка» она произнесла так, что мне тут же захотелось убедить её в обратном.
– Не прибедняйтесь, Александра. О какой «старушке» вообще идет речь?! Большего наговаривания на себя я не слыхал за всю свою жизнь.
Александра Васильевна довольно улыбнулась, видимо получив именно то, на что так не умело напрашивалась. Дальше тему подхалимажа мне продолжать не хотелось, и я решил сразу перейти к делу.
– Итак, для чего же Вы всё-таки попросили меня прийти? Сгораю от любопытства…
Александра Васильевна кивнула, как бы подобралась всем телом, и сделала серьёзное лицо, как и полагается при разговорах на серьёзные темы.
Если честно, то я совершенно не лгал о своём любопытстве к проблеме, побудившую эту «самую обычную старушку» обратиться за помощью к психологу. В моей практике консультации с подобными клиентами достаточно редки. А если быть ещё точнее, то вообще «из ряда вон». Женщине между пятьюдесятью пятью и шестьюдесятью, да ещё и одинокой, я пытаюсь помочь впервые. И дело сов