Отклики с другого берега
У Пушкина встречается забавное замечание: «Пріятель мой печаталъ свои сочиненія и имѣлъ удовольствіе потомъ читать о нихъ печатныя сужденія… что называлъ онъ въ своемъ энергическомъ просторѣчіи — подслушивать у кабака, что говорятъ о насъ холопья». Каждому понятно, кто этот приятель, но нелегко вообразить, что бы он сказал, если бы имел возможность вылавливать о себе непечатные, в обоих смыслах слова, суждения в помутившемся синем море всемирного электронного журнала! Частные дневники, записные альбомы, долгие дебаты, немыслимые и мгновенно переносимые слухи, — совершенно сознательно открыты любому постороннему взгляду из-за плеча.
Слух, причем самый дикий, обо мне прошел по всей Руси Федеративной, и всяк называл меня по всякому: белогвардейцем, бежавшим от большевиков «в каком-нибудь 1918 году», притворой, разыгрывающим публику, ретроградом, желающим отмены отмены крепостного права, рафинированным спесивцем, доктором Кинботом, доктором Джекилем, мистером Гайдом, сумасшедшим старым профессором в зеленом суконном сюртуке (это все почти дословные, хотя и припудренные для печати цитаты), медиумом Набокова, ненавистником левшей и пишущих машинок, отрицателем всех советских достижений науки и даже техники, включая поголовную электрификацию, ликвидацию безграмотности и духовенства, завоевание космического пространства и земного, от Беломорско-Балтийского канала до Волго-Донского, от Днепровской плотины и до Рифея, откуда льет Урал-река (она металлом отливает; ее навстрежь переплывают бойцы отрада РККА, держа винтовки над водой, — и с ними дядька их морской).
Все тут, кроме медиума, зеленого сюртука и литературных сравнений, или правда, или недалеко от нее. Но более всего читателей русской «Лауры» растревожил ее язык: его род, его состав, его грамматика, его правописание, равно как и краткие историко-лингвистические пояснения, содержащиеся в послесловии. Последовавшие интервью только подлили масла в огонь, который не погас и теперь, почти через год. Ясно, что тут задет нерв, и это, конечно, указывает на глубину залегания этого важнейшего вопроса, которую здесь неуместно было бы вскрывать. Однако не могу не задержаться совсем ненадолго на некоторых его особенностях и приведу то место из моего послесловия к «Лауре», которое вызвало наибольшее возмущение среди советских читателей.
В предисловиях к изданным «Азбукой» в моем переводе «Пнину» и «Истинной жизни Севастьяна Найта» я пытался объяснить единственную в своем роде трудность перевода английских книг русского писателя Набокова на русский в том отчаянном положении, в котором некогда родной его язык оказался в некогда родной его стране. Судя по всему, эти замечания или не были замечены вовсе, или произвели неприязненное удивление и вызвали оживленные дебаты на открытых эфемерных форумах о том, например, для чего я пишу приставку «без-» сплошь без оглушения, с разными более или менее фантастическими предположениями. Один интеллигентный издатель (псевдоним: Васильев) написал мне, что если мне угодно пользоваться языком «Пушкина и Ивана Грозного», то это мое личное дело, но его изданию это не подходит, так как читатели просто решат, что тут допущены грубейшие грамматические ошибки. Один трескучий журнал с древнерусским названием «Бизнес-Балтия» поместил рецензию, где говорится, что «от этого небрежения современными нормами грамматики веет белоэмигрантской спесью <…> кажется, дай ему волю, Барабтарло вернулся бы к ижицам и ятям». Случалось, что за это и вправду лишали воли, но там, где я это пишу, такая воля — писать по русским правилам — мне дадена, и я ею всегда и повсеместно пользуюсь. Однако там, где это печатается, у меня ее нет, по очевидным в нынешних условиях практическим причинам. Пишу же я так вследствие искреннего отвращения от всякого советского даже маломальского изобретения; а здесь вещь важная.
Чтобы узнать температуру больного, градусник нужно ставить не куда-нибудь, а под язык. В 1928 году Дмитрий Лихачев за изъятые у него при аресте тезисы непревзойденного доклада об убийственном вреде введенной в совдепии орфографии получил пять лет концентрационного лагеря «особого назначения». И когда десятки лет спустя ему позволили снять с них копию в архиве ленинградской тайной полиции и он их напечатал — в том виде, в каком они были написаны, по «старой, традиціонной, освященной, исторической русской орѳографіи» (из заглавия его доклада), то в набранном семистраничном тексте я насчитал восемьдесят орфографических ошибок и бросил считать; набирать и корректировать по несоветским правилам в 1993 году уже было некому.[16] Иные из более разсудительных повторяют бродячий сюжет о «приготовленной еще до революции реформе», которую большевики, мол, «только провели декретом», но эти люди не знают ни существа, ни изнанки этого вопроса, и таковых я отсылаю к статье профессора Кульмана, члена той самой академической комиссии по реформе.[17]
Современные нормы наряжены и закреплены негодными нормировщиками в исключительно неблагоприятных условиях. С другой стороны, ведь и Набоков — белоэмигрант, и нет спеси в том, что его переводчик пытается доступными ему средствами воспроизвести родную им обоим речь.[18] Как раз так называемая советская школа перевода привыкла к насилию над оригиналом, и там действительно и собственное правописание, и собственная гордость, и на буржуев смотрят свысока и переводят их по-свойски.
Нет у меня и желания оригинальничать. Многие эмигранты (бело-, разумеется) отказывались печатать по советским правилам и в 1920-е годы, у просоветских издателей (Набоков в 1924 году пишет матери: «…сунулся я съ моей трагедіей [г. Морна] къ Гржебину… но оказалось, что он печатаетъ по новому правописанью, что, конечно, мнѣ не подходить»), и в 1940-е, когда Бунин отказывался печатать «по-новому» в обезсилевшем «Новом Журнале». Потом поколения сменились и сопротивление сошло на нет.
По соглашению с московскими и петербургскими издательствами, где я печатаю свои оригинальные вещи и переводы, я сохраняю только две-три черты старой школьной русской орфографии, оговоренные в каждом издании как «особенности правописания автора (или переводчика)»; и «особенности» эти — просто вешки, столбики или кресты на дорожной обочине, напоминающие о произошедшей здесь некогда катастрофе.
За три месяца до выхода книги издательство стало передавать мне просьбы об интервью репортеров разных газет, журналов, радио и телевизии (из последнего ничего не вышло). На некоторые из них я согласился, и мне были присланы вопросы, на которые я ответил письменно. Эти интервью (за вычетом радио) печатаются здесь в хронологическом порядке и с некоторыми изъятиями, чтобы избежать чрезмерных повторений. Сверх того, я привожу в своем переводе ненапечатанные ответы сотруднику известного американского еженедельника, а также сокращенный перевод беседы по-английски с одним канадским ученым, издателем альманаха о Набокове (в электронном эфире).
1.
Это интервью появилось первым в череде, в номере от 25 сентября 2009 года «Книжного квартала» — литературного приложения к газете «Коммерсантъ». Вопросы, присланные Григорием Дашевским, оказались самыми серьезными из всех, полученных тогда и потом.
В статье «Тайна Найта» вы писали: «Согласная деятельность художественных частностей выявляет и усиливает впечатление целостности произведения словесного искусства». Чем становится перевод, когда целостное произведение отсутствует и, соответственно, частности ни с какой целостностью не соотносятся?
Перевод останется переводом. В приведенном вами положении я имел в виду собственно роман, т. е. тот род прозы, в котором композиция есть главная особенность и даже может быть его raison d'être. Под композицией я разумею построение и взаиморасположение частей и тематических узлов и развязок в их отношении к внутреннему времяобращению. Не понимая этого (как не понимал этого по-видимому Тургенев), или понимая, но не владея искусством композиции (как например Чехов или Бунин), нельзя написать романа в собственном значении этого (неудачного, впрочем) термина. У Набокова же это искусство компоновки доведено было до высот, о самом существовании которых прежде не подозревали. Законченность подразумевается в любом деле, но тут от художника требуется гораздо больше, нужна завершенность, племянница совершенства.
Перелагая роман на другое наречие, переводчик должен, конечно, пытаться по мере сил сохранить это ощущение завершенного строения. Если оно брошено в лесах и неконченным, то верный перевод, оставаясь в границах своего скромного назначения, передаст ощущение незавершенности. Однако я думаю, что в записанных фрагментах «Лауры» частности позволяют делать некоторые небезразсудные предположения о целом. Например, первые пять глав дают последовательное и как будто непрерывное развитие сюжета. Кроме того, у меня есть основания (я привожу их в своем пространном описательном послесловии) полагать, что написан был и финал романа — проем выхода, с дверными косяками и притолокой, но без дверей и даже без стены.
Насколько в процессе перевода вам были необходимы предположения о возможной целостности, о возможном замысле? Бывало ли так, что от подобных предположений зависел выбор того или иного понимания конкретного пассажа?
Я не вижу, отчего это может быть необходимо. Может быть даже свободнее себя чувствуешь, переводя фрагменты, да еще и неотделанные, — нелегко ведь отогнать ощущение относительной безнаказанности за возможно неверно понятое место, потому что привыкаешь воображать, будто неясность его объясняется как раз фрагментарностью и недоработкой, а не слабосилием или скудоумием переводчика.
Но вы правы: иные места загадочны именно вследствие мозаичности материала, некоторые записи сделаны на очень скорую руку, тогда как другие явно переписывались, и может быть несколько раз. Вообще же надо сказать, что у меня нет наготове теории перевода отрывков, это ведь и вообще редкость, а «Лаура и ее оригинал», и ее перевод с языка оригинала на родной язык автора — и вовсе умопомрачительно единственный в истории литературы случай.
Обычно переводчик вступает в какие-то отношения с книгой и лишь через ее посредство — с автором, его замыслом, его сознанием. Является ли черновик таким же экраном, заслоняющим автора, или он более прозрачен?
Право не знаю, так ли это обычно. Может быть, мне позволено будет тут сказать, что я не совсем переводчик в том смысле, в каком это слово вошло в нынешний обиход, т. е. не занимаюсь письменными переводами даже и с минимальной регулярностью и в каких бы то ни было практических видах (хотя когда-то, в солоноватой Москве моей молодости, я хватался из денег за любые, изредка подворачивавшиеся переводы). После ардисова «Пнина» был почти двадцатилетний перерыв, в течение которого я переводил разве что Шекспира для своей дочери. Потом я снова взялся переводить Набокова, главным образом для серии книг, предпринятой на новых основаниях его сыном. Но вследствие особенных и давних отношений именно с этим писателем, я не могу сказать, что берясь за новую вещь я всякий раз вступаю в новые отношения с ее автором через ее посредство. В общем же случае дело, вероятно, обстоит так, как вы говорите.
Поэтому и черновик отнюдь не заслоняет для меня Набокова — хотя не совсем верно называть карточки «Лауры» черновиком: скорее это рукописные свидетельства трех стадий записи и отделки: одни перебелены, другие записаны начерно, третьи — приготовительные заметки и наброски. Если прозрачностью называть большую сравнительно с оконченной и изданной книгой доступность взгляду, то, конечно, домашний халат легче и шире распахивается, чем сюртук для визитов.
Имел ли для вас в самом процессе перевода какое-то значение тот факт, что Набоков не хотел, чтобы этот текст был издан, — то есть имело ли значение то авторское «нет», которое стоит над этим текстом, в отличие от «да», стоящего над законченными произведениями?
Прежде чем взяться за перевод «Лауры», я участвовал в довольно долгом, трудном, приватном обсуждении вопроса, печатать ли вообще ее оригинал. Поэтому, приступив собственно к переводу, я уже свыкся с мыслью о том, что «Лаура» будет напечатана по-английски, и потом выйдет и на всех главных европейских языках.
Что касается до «авторского нет», то может быть это слишком хлестко сказано. Набоков почти до конца надеялся, что успеет закончить книгу хоть вчерне — ведь она уже давно была готова у него в голове во всех подробностях, и он только заносил на плотную бумагу записных карточек отдельные ее части из разных, иногда удаленных друг от друга мест романа. Он велел жене сжечь записанное только перед самой смертью, когда понял, что не успеет. Об этом подробно пишет его сын в английском предисловии, которое появится и в русском издании.
И вы, и другие исследователи Набокова не раз писали о том, что Набоков отводит читателю определенную роль в выстраивании целостного смысла произведения, в уяснении его (говоря вашими словами) «необъявленной цели». Можно ли говорить об аналогичном маршруте, заранее намеченном для переводчика? И если да, то что такое этот маршрут по отношению к незавершенному и не предназначенному для печати тексту?
Мне кажется, такая постановка вопроса резервирует для переводчика слишком важное место, несвойственное этому сравнительно нетщеславному роду филологической деятельности, к которому после происшествия, описанного в одиннадцатой главе Книги Бытия, приходится часто прибегать. Но только в колоссальном истребительном и вместе перевоспитательном лагере С.С.С.Р. переводчик, по известным всем причинам, сделался довольно заметным лицом, чем-то вроде раздатчика баланды. Составились товарищества, под-союзы, секции, с привилегиями, соизмеримыми с таковыми советских писателей-хлеборезов, которые, правда, обычно уступали переводчикам в отношении нравственности, таланта и общей культуры. Установилось даже учение об особенной советской школе перевода, может быть по модели фигурного катания, женского дискометания или шахмат. В остальном же мире (как оно впрочем было и в России) имя переводчика набирается петитом и до него никому кроме близких нет дела, как нет никому дела до имени толмача на переговорах или посольского драгомана, и это совершенно естественно и так и должно быть. (Впрочем, я не имею здесь в виду переложения поэзии, где нередко случалось, что дарование и мастерство переводчика превосходили и покрывали собою вялый оригинал.)
Занятие переводчика скромное, и трудность его не только техническая, но и психологическая, т. к. всего труднее удержаться от самонадеянного соблазна подправить оригинал в провисшем или просто слабом его месте. В этом отношении переводить недоконченную и недоделанную вещь весьма и весьма соблазнительно, в самом прямом, т. е. дурном смысле этого слова.
Что до общего замысла, который в случае «Лауры» скрыт от нас, то я думаю, что, не зная его, переводить вместе и затруднительней, и в некотором отношении проще, по причине, которую я упомянул раньше.
2.
Российское информационное агентство, 8 ноября 2009 (день знаменательный). Вопросы прислала Светлана Вовк.
Стало ли это произведение открытием для вас, увидели ли вы в нем другого Набокова?
Есть важная психологическая разница между тем, как читаешь книги умершего писателя, и как — живого, книги, написанные прежде чем их читатель научился читать, и новые, сочиненные в прошлом году, а ты как раз в мае слонялся по Елисаветграду, подбирая стихи когда б вы знали из какого сору, или осенью пытался написать нечто вразумительное об этом самом писателе у себя в Покровских Выселках. Для меня первой такой свежей книгой Набокова, т. е. написанной когда я уже прочитал немало его прежних книг, был его последний роман «Посмотри на арлекинов!», напечатанный в 1974 году, а в следующем провезенный в Москву мимо таможенных клешней нашей английской приятельницей. Я тогда начал было переводить «Пнина», и мне эта новая книга стала лексическим пособием. (Кстати сказать, мне случилось прочитать в нескольких отзывах о недавнем втором издании этого перевода, будто я положил на этот труд 25 лет! Это смешное недоразумение. Я просто переделал свой старый вариант к 25-летию первого издания, на что ушло три месяца).
И в этом вымысле о вымыслах, которые Набоков там называет арлекинами, я действительно услышал иной его голос, словно на терцию ниже привычного, и эта новизна как-то связана была с обновленным сознанием того, что он вот теперь живет на берегу Женевского озера и кто знает что он сочиняет именно в эту минуту. Это я узнал в точности через шесть лет, от его вдовы, сидя в его кабинете в гостинице на берегу озера, но прочитал это недописанное сочинение гораздо позже. И опять его голос показался сначала незнакомым, и может быть еще ниже тоном. Но по многократном перечитывании кожа прозы растягивается, и теперь уже почти нигде не теснит.
Можно ли считать этот роман одним из самых сильных произведений Набокова? И что вам наиболее близко из творчества Набокова?
«Лауру и ее оригинал» в ее настоящем виде нельзя называть романом и сравнивать с другими. Если бы нам от «Гамлета» достался только первый акт, черновик монолога о самоубийстве, инсценировка «Мышеловки», да последняя сцена, а засим — молчанье, то можно ли было бы считать ее в числе лучших шекспировых пьес? Это — фрагменты романа, или лучше сказать фрагменты из романа, потому что сама книга уже существовала в воображении автора со всей своей архитектурой и интерьерами, но записана была только на треть или четверть, причем большею частью не подряд. В ней нельзя узнать главного в романе — композиции: внутреннего соотношения частей, расположения частностей, тематических переходов, перемычек начал и концов, т. е. нет замкнутой энергетической сети, приводящей в согласованное движение все сочинение.
То, что написано, написано сильной, самоуверенной рукой не заботящегося о чужом мнении мастера. Это — второй или третий черновик (где и первый). Там немало провисающих мест, которые Набоков, вне сомнения, укрепил бы при переписывании, и много превосходных, быстротечных, мелодичных и точных описаний, напоминающих виртуозную ксилофонную игру. Мой перевод непроизвольно сглаживает слабости оригинала, но не в силах воспроизвести всех его стилистических достоинств.
Возвышенное слово «творчество» в приложении к художественному труду вошло в моду приблизительно тогда же, когда и намеренно и подчеркнуто сниженное «работа» в том же применении: в начале XX века. И то, и другое — метафоры, причем несовместимые, одна выспренняя, другая — ложно-скромная, и обе неверные, и ими нужно было и тогда пользваться крайне осторожно, как всякими переносными смыслами, а теперь, износив их до дыр, их, по-моему, следует вовсе избегать. Старый букварь прав: работают рабы, пишут писцы, творит Творец. Помню стрекот пишущих машинок, доносившийся до прохожего из открытых окон «Дома творчества» советских писателей в Переделкине, где эти пишущие машины работали.
Я склонен оценивать не отдельные вещи Набокова порознь, а их сумму, как некоторое одно огромное произведение, в котором составляющие его романы суть части или главы, сочиненное с известной автору изследовательской целью. Если это одно большое сложно-сочиненное произведение позволительно разделить на два, на русское и английское, то первое, в силу естественной привилегии наследства, окажется мне ближе второго.
Согласно предположениям специалистов по творчеству писателя, в последнем романе Набоков описывает эротические сцены еще более откровенно, чем в «Лолите». Насколько эти описания важны для раскрытия темы романа, для полноты его содержания?
Хотел бы я знать, каким образом эти проницательные «специалисты по творчеству» могут предполагать что бы там ни было о книге, которой они пока не видели в глаза. Такая дичь невольно наводит на мысль об их настоящей специальности.
Если под «эротическими сценами» понимать не прогулки Эраста с Лизою, а описания осязательных отношений полов, то в «Лолите» таких сцен собственно две, поэтому ни на чем кроме нюха и слухов не основанное предположение специалистов о «еще более откровенно» к «Лауре» подходит только в том смысле, что там их на одну больше. И что тут значит «откровенно», когда общеизвестно, что у Набокова, в отличие от совершенно бездарных нынешних «натуралистов», все называющих своими именами (чаще всего блатными), нигде нет никаких именно откровенных картин этого рода, а напротив, все такие описания представляют собой более или менее плотно упакованные недосказания (в русских книгах) или иносказания (в английских, после «Незаконнорожденных»), фигуры речи для фигур тела. У него нигде на вас не скалится гнилое или непечатное слово, пометом которых пестрит теперь ничтожная проза в самых солидных американских литературных журналах, а в крайних случаях анатомической необходимости он пользуется не дегтярным или сальным или площадным термином, как это принято у поденных порнографоманов, уверенных, будто русский язык им родной, но научной латынью или славянизмом.
Необходимы или нет для художника этого рода описания, другой и очень далеко-ведущий вопрос (на который, если угодно, мой отдаленно-частный, предельно сокращенный ответ: обходимы). Но во всяком случае мы не можем знать наверное ни замысла, ни главной темы этого романа, ни толком его содержания, и поэтому не можем судить о том, что и как там могло бы обернуться и раскрыться.
Почему издатели приняли решение не разглашать тему и содержание последнего романа Набокова до выхода книги?
Вы вероятно не издателей книги имеете в виду, т. е. Кнопфа, Пингвина, Азбуку и остальных пятнадцать (они, конечно, не имели никакого права ничего разглашать), а сына Набокова, отдавшего книгу в печать.
Я пишу об этом довольно подробно в своем длинном послесловии к русскому изданию. Так как рукопись по воле ее автора подлежала уничтожению, то его вдова, хотя и не решилась этого сделать, не позволила профессору Бойду, имевшему доступ к домашнему архиву, напечатать в своей превосходной биографии Набокова даже схематическое изложение содержания неоконченной книги, как он того хотел. Но когда, много лет спустя, Дмитрий Набоков стал склоняться к опубликованию рукописи, он в некоторых своих интервью упомянул в самых общих выражениях основные сюжетные линии, которые можно разглядеть на сохранившихся записных карточках. Для чего ему было пускаться в детальные пересказы? Всякий кто захочет скоро сам прочитает «Лауру» и узнает не меньше того, что ему позволят способности, а иные даже и больше того, как это часто, к сожалению, бывает.
Между прочим, обложка русского издания может сбить с толку не ведающих о содержании книги: «Лаура» в названии набрана полувершковыми литерами, а «…и ее оригинал» мелкими. Однако собственно Лауру в книге редко встретишь, а ее оригинал — на каждом шагу, да и замужняя богиня на обложке — тезка именно оригинала, а не ее слепка.
Нужно сказать, что за несколько месяцев до выхода книги мне попадались в разных загогугленных углах совершенно одинаковые в своем однозвучном бормотании предположения о том, что в «Лауре» много автобиографического, и оттого-то ее так долго не выпускали на волю! Источника этого гомерического вздора никто никогда не указывал, но я подозреваю, что то были все те же эротические специалисты. Безстыжую ложь не следует опровергать, говорит блаж. Іероним; не следует обличать и грандиозную глупость, все равно естественного она или умышленного происхождения.
Как вы считаете, этично ли поступили наследники Набокова, которые, вопреки завещанию писателя, не уничтожили черновики романа и довели его до печати?
«Довели до печати» звучит почти как «довели до плахи», тогда как дело обстоит наоборот: напечатав черновики, приговора именно не привели в исполнение. Но вы технически правы в том отношении, что между крайностями смертной казни и полной воли возможен вердикт, который можно назвать условным пожизненным заключением.
Набоков последние месяцы жизни лежал в лозаннской больнице и все надеялся, что успеет дописать начатое. На тот же случай, что не успеет, он велел жене сжечь уже написанное. По его смерти она все откладывала, не имея сил решиться уничтожить последнее, пусть и неконченное, сочинение мужа, которого считала небывалым, никем не превзойденным по мощи писателем. Потом этот тяжкий выбор достался в наследство их единственному сыну (который обо всем этом пишет в предисловии).
Кстати, любопытно: что если бы Толстой завещал графине Софье Андреевне сжечь «Хаджи Мурата» и «Живой труп», но она, овдовев, не решилась бы, а дочь Александра напечатала бы их в собрании под жутковатым названием «Посмертных художественных произведений» (М., 1911–1913) — многие ли сочли бы это неэтичным поступком? Набоков, как и Толстой, принадлежал к ничтожно малому числу над-нобелевских писателей (Толстой едва было не получил самую первую премию, в первый год двадцатого века, но, хоть и по другим причинам, провиденциально не получил). Такие художники встречаются на очень больших высотах, где воздух разрежен и где плотность населения один писатель на два или три поколения. Поэтому особенно трудно близким решиться на уничтожение даже и обреченной рукописи.
Что я тут считаю, совершенно безразлично: ни я, ни кто другой не может судить о том, этично или нет наследнику распоряжаться своим наследием так, как это ему разсудится за благо. Я знаю Дмитрия Набокова давно, и оттого знаю непосредственно, какой почтительной, редкой теперь любовью любил он своих родителей и с каким благоговением он чтит их память. В своем предисловии он пишет, что в некотором смысле они для него не мертвы, что он с ними советуется в важных случаях. Поэтому я думаю, что в этом деле он унаследовал от отца и должность судьи, и его нынешний приговор, отменяющий прежний, не может быть обжалован никем из публики.
3.
Газета «Известия», 30 ноября 2009. Спрос на это интервью оказался там на десятом месте из сорока, ниже известия о том, что «От импортного мяса у всех растут усы», но выше статьи «Террорист с большой дороги». Вопросы предложила Наталья Кочеткова.
«Лаура» — не первый текст Набокова, который вы перевели. Какие лексические и более широко — лингвистические — особенности этого романа вы могли бы выделить?
Говоря вообще, переводить Набокова на русский язык, без сомненья, несравненно труднее, чем на любой другой европейский язык. Полномерный, т. е. безупречный не только в отношении смысла, но и слога перевод английских вещей Набокова на русский язык теперь в сущности невозможен, потому уже не осталось людей, для которых его язык, как и вообще язык культурной России, был бы природным и естественным в обращении. Замечательно, что первым советским изданием, которое попросило у вдовы Набокова позволения напечатать сочинение ее мужа, оказался именно журнал «Иностранная литература» (они перепечатали «Пнина» в моем старом переложении, в 1985 кажется году).
Специфическая же трудность перевода «Лауры» та, что в гораздо более стыдливом и благопристойном, чем современный английский, литературном русском языке, сдержанном цензурою приличий, вкуса, и наконец печати, не привились удобные средства для выражения некоторых понятий интимной сферы и анатомического лексикона. У Набокова, разумеется, нигде не встречается ничего прямо непечатного, и к тому же эротические сцены обыкновенно описываются поэтическим образом, т. е. иносказательно; но некоторые термины из полового обихода, вполне теперь обычные по-английски, ставят в тупик переводчика, пытающегося переводить Набокова на язык Набокова (а не Савенки или Котофеева, например).
С какими трудностями при переводе вам пришлось столкнуться, учитывая, что текст незавершен?
В известном смысле переводить фрагменты легче, чем цельное, совершенное произведение, как легче переводить картинки, чем одну большую картину, где недостатки техники скорее бросаются в глаза. С другой стороны, некоторые места гораздо труднее понять, не зная с чем и как они сопряжены или соположены. Может быть, всего труднее было передать название; как и отчего я в конце концов выбрал вариант из четырех (как и в оригинале) слов, я объясняю в своем большом послесловии.
Русский перевод выполнен в старой, кажется, дореволюционной, орфографии. Какой в этом смысл?
На письме я следую стандартному русскому правописанию, каким оно было до увечной опростительной реформы, декретированной большевиками в 1918 году. Но когда я отдаю то, что пишу по-русски, в нынешнюю печать, то (цитирую послесловие) «по соглашению с издательствами сохраняю только две-три черты старой русской орфографии, оговаривая их в каждом издании как „особенности правописания переводчика“; эти „особенности“ на самом деле просто вешки, столбики или кресты на дорожной обочине, напоминающие о произошедшей здесь некогда катастрофе». Напоминание это не лишено смысла: многие нынешние читатели искренне верят в то, что Пушкин, не говоря уже о Герцене, писал по крючково-бархударовым правилам. В саратовском университете до самого недавнего времени была кафедра «Истории СССР досоветского периода».
В одном месте романа Флора названа «Флаурой» — почему?
По-английски «Laura» произносится «Лора» и таким образом выдвигается из Флоры как Лара из Клары. То есть в оригинале Флора и «Флаура» тождественны в произношении, и их слияние в этом месте подчеркивает может быть кажущуюся (на слух, но не на глаз) верность портрета оригиналу.
Первоначальная «Лора» стала у меня «Лаурой» на поздней ступени и после долгих размышлений и колебаний, которые я объясняю в послесловии. Кратко говоря, удержан цветочный мотив, но ценой созвучности. Это похоже на жертву рифмой ради смысла.
Как вы думаете, на героиню какого романа Набокова похожа Флора?
Пожалуй, скорее не романа, а разсказа, и не Набокова, а Чехова: «Супруга» (1895). В сравнительно же небольшой набоковской галерее неверных жен (от червонной дамы Марты и слюдяной Марфиньки до Ады и Арманды) вполне подобных Флоре я не вижу. Ближе всех к ней по типу, пожалуй, Нина Речная (из «Севастьяна Найта») и быть может еще Лиза Пнина.
Однако нужно помнить, что мы толком не знаем ни Флоры, ни тем более Лауры, и в сохранившемся тексте имеются, например, такие две карточки, которые — если только там речь идет о нашей «Флауре» — совершенно меняют сложившееся до этого у читателя представление о героине романа, которая, как игла в сказочном яйце, заключена внутри романа о ее оригинале и о которой сверх этого факта мы не знаем почти ничего. Имея на руках только то, что Набоков успел записать, мы не можем разбить скорлупы сюжета и добраться до иглы замысла, а можем только в задумчивости раскладывать пасьянс из неполной колоды карт.
4.
В начале декабря 2009 года, немедленно после выхода книги в свет, мне прислал свои вопросы Дмитрий Бавильский, выпускающий в эфирной сети журнал «Частный корреспондент». Это один из двух случаев, когда мои ответы были помещены в том виде, в каком были посланы, т. е. по русскому правописанию. Это обстоятельство, равно как мои пояснения причин, вызвали целый шквал возмущенных, оскорбленных или пытающихся оскорбить откликов: по словам г-на Бавильского, его частный журнал читает сорок тысяч анонимов. Если после выстрела в тире начинает бешено вертеться мельница, а заяц ударять в литавры, то значит попал в цель. Заглавие и вступление принадлежат г-ну Бавильскому.
Одной из главных сенсаций мирового книгопечатанья в этом году стала публикация последнего, незавершённого романа Владимира Набокова «Лаура и ее оригинал».
На русский язык роман этот, изданный «Азбукой», перевел Геннадий Александрович Барабтарло, который отказывается отвечать на вопросы, связанные с собой, считая их личными, но достаточно подробно рассказывает о Набокове и своей работе над переводом «Лауры».
Почему вы настаиваете на публикации ваших ответов с «ерями» и «ятями»? Чем эта ваша личная инициатива может помочь русской словесности?
Вашъ вопросъ есть слѣдствіе недоразумѣнія. Русское правописаніе для меня такъ же естественно, какъ вашимъ читателямъ совѣтское. Тутъ нѣть ни позы, ни оригинальничанья, не говоря уже объ «иниціативѣ» или желаніи «помочь русской словесности».
Помочь общему возрожденію не только словесности, но и вообще русской цивилизаціи могло бы безусловное и массовое отшатываніе рѣшительно отъ всего, произведеннаго совѣтской властью, какъ отшатываются съ отвращеніемъ отъ порчи или заразы, и это едва ли не въ первую очередь относится къ рѣчи, во всѣхъ ея формахъ, въ томъ числѣ и письменной (литературный языкъ — послѣдняя и наименьшая забота). Нужно обучать русской грамотѣ въ начальныхъ школахъ, но для этого нужно учить учителей, а для этого нужно сознаніе необходимости контрреволюціонной реформы языка — и тѣмъ самымъ перемѣны и самого сознанія. Разомкнуть этотъ кругъ человѣку не подъ силу, но къ счастью для себя, человѣкъ только предполагаетъ.
Между прочимъ, «ерей» большевицкая реформа не отмѣняла; это славянское названіе буквы было вытѣснено довольно несуразнымъ (и лингвистически невѣрнымъ) «мягкимъ знакомъ». Вы, конечно, имѣете въ виду не «ерь», а «еръ», упраздненный на согласномъ концѣ слова, гарнитурныя литеры котораго были во исполненіе буквы декрета уничтожены въ большихъ типографіяхъ сознательной чернью такъ ревностно, что ихъ долго потомъ недоставало, и потому въ совѣтской печати, а оттуда и на письмѣ, на поколѣніе утвердился пріемъ ставить по необходимости апострофъ въ серединѣ слова («из'ятие», «от'явленный» и т. п.).
Китайскій врачъ прежде всего просить паціента, на что бы тотъ ни жаловался, показать языкъ и долго, минуть десять, его изучаетъ. О пореформенномъ русскомъ, прежде чѣмъ перейти къ діагностикѣ внутреннихъ болѣзней, можно только по одним языковымъ симптомамъ («Красноватый налетъ. Типунъ. Урѣзанъ») заключить объ искривленіи позвоночника и сердечной недостаточности.
За тѣ нѣсколько лѣтъ, что я печатаю свои сочиненія или переводы въ Россійской Федераціи (только книжка стиховъ была набрана орѳографически правильно), мнѣ случилось прочитать немало насмѣшливыхъ, недоуменныхъ, фантастическихъ, презрительныхъ или возмущенныхъ («куда смотрят корректоры!» «кто позволил!») отзывовъ по этому именно поводу. Я отсылаю тѣхъ, кому любопытно знать мое мнѣніе, къ своему послѣсловію къ «Лаурѣ» (и къ предисловіямъ ко всѣмъ другимъ изданіямъ Набокова въ моемъ переводѣ).
Как вы готовились к переводу «Лауры и ее оригинала»?
Нисколько не готовился. Вообще говоря, я берусь за переводы довольно рѣдко и между дѣломъ, и притомъ непрофессіонально, т. е. не изъ денегъ, а въ частныхъ видахъ. Когда-то давно я переводилъ Набокова ради усовершенствованія своего слога и углубленнаго пониманія его сочиненій, т. к. нѣтъ лучшаго способа изучить словесное сочиненіе, чѣмъ честно перевести его на родной тебѣ языкъ. Переводъ романа можно уподобить процессу демонтажа и сборки сложного механизма, съ числомъ деталей близкимъ къ числу составляющихъ книгу словъ, каждое изъ которыхъ должно быть взвѣшено въ рукѣ.
За переводъ «Лауры» я взялся не потому, что высоко ставлю свое искусство, а главнымъ образомъ для того, чтобы устранить возможность легальнаго появленія этой вещи на совѣтскомъ жаргонѣ, который повсемѣстно замѣнилъ собою родной языкъ Набокова (или Михаила Новоселова, или генерала Миллера).
Если переводы между делом, то какое дело для вас является главным?
Смотря по тому, что называть «главнымъ дѣломъ». Мое академическое мѣсто доставляетъ мнѣ постоянное жалованіе и перемѣнное удовольствіе: вотъ уже двадцать пять лѣтъ я читаю въ одномъ губернскомъ университетѣ курсы по русской литературѣ (иногда и кинематографу) студентамъ и аспирантамъ. Предполагается, что всякій профессоръ въ нынѣшней Америкѣ занимается научной дѣятельностью (гораздо болѣе важной для его карьеры, чѣмъ педагогическая), которая должна непремѣнно и регулярно приносить печатные плоды. Поэтому я пишу ученыя статьи и книги, дѣлаю доклады и т. д., впрочемъ теперь не такъ часто, какъ прежде, до производства въ ординарнаго профессора, когда это было и практически необходимо.
Но если Вы спрашиваете о моихъ письменныхъ занятіяхъ, внѣ и помимо служебныхъ обязанностей я иногда сочиняю въ стихахъ и въ прозѣ, по-англійски и по-русски, хотя послѣ книжки, вышедшей въ Петербургѣ въ 1998 году, я стиховъ почти не писалъ. Можетъ быть я переиздамъ ее, соединивъ съ кое-какой прозой.
Для того, чтобы осуществить перевод, пытались ли вы представить роман внутри себя как некое целое, законченное произведение? И как тогда, по вашему мнению, оно должно было бы развиваться?
Собственно для перевода этого не требуется: иныя роли легче (или лучше) играть не зная всего сценарія (на чемъ настаивалъ, напримѣръ, Тарковскій). Представить себѣ весь романъ по той трети или четверти, которая была изъ него записана, невозможно именно оттого, что методъ сочиненія Набокова не поддается реконструкціи. Здѣсь къ тому же композиціонная и повѣствовательная стратегія предполагаетъ вставной, внутренній романъ (о чемъ говорить и названіе), что дѣлаетъ всякія предположенія обо всей книгѣ совершенно фантастическими — что впрочемъ не смутило бы голливудскихъ профессіональныхъ поденщиковъ, ежели бы имъ поручили взяться за дѣло. Я только предложилъ считать три карточки (112–114) записью финала романа (и объясняю свою идею въ послѣсловіи). Съ нѣкоторой — весьма, впрочемъ, небольшой — долей вѣроятія можно вообразить, что герой внутренняго романа, Филидоръ Соважъ, телепатически истребляетъ свою не-вѣрную жену Лауру съ мстительной постепенностью, «отъ ногъ до гребенокъ».
К какому роману Набокова, по вашему мнению, «Лаура и ее оригинал» могла бы быть близка или, хотя бы, намекала своим строем и наполнением?
Въ томъ же послѣсловіи я указываю нѣсколько. Собственно, «Лаура и ея оригиналъ», въ томъ разрозненномъ видѣ, въ какомъ она была оставлена, чрезвычайно напоминаетъ въ одномъ тематическомъ отношеніи послѣдній напечатанный романъ Набокова «Посмотри на арлекиновъ!»: именно тѣмъ, что и тамъ и тутъ выведены, какъ на смотръ, «другія сочиненія того же автора» (какъ обычно пишутъ на оборотѣ титульнаго листа), но не въ своемъ настоящемъ видѣ, а съ разными смѣщеніями и осмысленными деформаціями.
Какой Набоков вам ближе, берлинский Сирин или американский Набоков, пишущий по-английски?
Я пожалуй не знаю русскихъ эмигрантовъ (изъ числа любителей литературы, разумѣется), которые не предпочитали бы русскаго Набокова англійскому, что довольно естественно. Такъ думала и покойная сестра его, Елена Владиміровна Сикорская, которая, въ отличіе отъ большинства даже и искушенныхъ въ литературѣ русскихъ, глубоко понимала и англійскія вещи брата. Но одно дѣло «ближе», а другое «лучше», и въ извѣстномъ артистическомъ смыслѣ англійскій Набоковъ ушелъ далеко отъ Сирина, въ томъ же общемъ направленіи. Эта тема завела бы насъ дальше, чѣмъ принято въ такихъ бесѣдахъ. Скажу только, что железнымъ протезомъ можно гнуть пятаки, но затруднительно подбирать ихъ съ полу, и что нѣкоторыя вещи могутъ быть названы по-англійски, но не по-русски. Хорошо это или нѣтъ, другой вопросъ.
Меня всегда интриговал способ набоковской работы — писание на карточках. Как на ваш взгляд, это помогает разгадке замысла или, напротив, запутывает? Удобный ли это способ конструирования романа?
Онъ сталъ записывать на разлинованныхъ оксфордскихъ карточкахъ «Лолиту» отчасти потому, что удобнѣе писать, держа такую карточку на колѣнѣ или на ладони: большая часть книги была написана во время лѣтняго автомобильнаго путешествія на западъ Америки. Смѣжныя по темѣ или сценѣ стопки он стягивалъ широкой резинкой, потомъ клалъ въ коробку (но не сапожную, конечно, какъ кто-то недавно написалъ). Техническія преимущества такого способа передъ записью на листахъ бумаги для Набокова очевидны. Онъ какъ извѣстно сочинялъ свои книги въ воображеніи, цѣликомъ и въ значительныхъ подробностяхъ, а записывалъ и развивалъ темы и соединялъ части потомъ, причемъ не подрядъ и обычно не отъ начала. Это конечно дѣлаетъ задачу даже частичнаго возстановленія не дописаннаго на 3/4 текста сугубо неразрѣшимой.
Как вы думаете, как бы Набоков отнёсся к изобретению компьютера? Пользовался бы им? А интернетом?
Вѣроятно, съ живымъ любопытствомъ; но пользоваться сомнительными услугами вычислительныхъ машинъ скорѣе всего не сталъ бы, предоставивъ это женѣ или секретарю. Вы знаете, что онъ никогда не садился и за пишущую машину, которая была изобрѣтена незадолго до его рожденія. Для этого много причинъ практическаго и философическаго характера, но главная въ томъ, что всякій настоящій писатель знаетъ, или по крайней мѣрѣ чувствуетъ, тончайшую, но ненарушимую связь между образомъ выраженія (въ его высшихъ формахъ) и правой рукой съ писчимъ инструментомъ въ трехъ пальцахъ. Первоначальна только рукопись, а никакъ не машинопись. Строго говоря, ни одинъ шедевръ ни въ прозѣ, ни тѣмъ болѣе поэтическій, не былъ и не можетъ въ принципѣ быть написанъ иначе какъ десницею. На ремингтонахъ и макинтошахъ можно сочинять или «писать» всякую всячину (не говорю тутъ о перепечатываніи перебѣленной рукописи, это дѣло обычное), что и дѣлается сплошь, но такимъ опосредованнымъ способомъ ничего нельзя создать въ высшихъ художественныхъ разрядахъ: ручная работа отличается от машинной.
Переводя «Лауру и ее оригинал» перевоплощались ли вы в автора?
Помилуйте, я вѣдь не актеръ. Да и ничего такого для честнаго перевода не требуется: нужно главнымъ образомъ максимальное (техническое и историческое) знаніе обоихъ языковъ и знаніе стиля перелагаемаго автора. Нуженъ такъ же воспитанный на хорошихъ образцахъ вкусъ и нѣкоторая сила въ правой рукѣ.
Пытаясь понять логику Владимира Владимировича изнутри, вы поняли о нём что-то такое, чего не знали раньше?
Что касается «Лауры», то, читая и разбирая ее для своей задачи, я пожалуй почувствовалъ острѣе, чѣмъ прежде, какими путями Набоковъ продергиваетъ нить темы смерти, всегда поблескивающую въ его книгахъ, но здѣсь (какъ, въ меньшей степени, и въ предыдущемъ романѣ) звучащую другимъ тономъ и съ другой высотой, можетъ быть менѣе увѣренно. Передъ лицомъ смерти самый увѣренный въ себѣ сочинитель можетъ иначе смотрѣть на свои сочиненія. «Даръ» кончается словами «…и не кончается строка»; «Евгеній Онѣгинъ» — «Блаженъ, кто праздникъ жизни рано / оставилъ, не допивъ до дна / бокала полнаго вина, / кто не дочелъ ея романа, / кто вдругъ умѣлъ разстаться съ нимъ».
Набоковъ не дописалъ своего послѣдняго романа, и скончался не кончивъ строки, но — какъ я пытаюсь показать въ концѣ своего послѣсловія — можетъ быть, когда онъ понялъ, что умираетъ, эта книга, да и самое сочиненіе книгъ, не имѣли уже для него прежняго значенія, и оттого-то онъ — какъ знать? — просилъ жену сжечь написанное: за ненадобностью.
5.
В начале 2010 года, когда первая волна ажитации спала, а вторая, пониже, еще не поднялась, неожиданно пришла просьба об интервью из журнала «русско-украинской роскоши» с названием «Платинум». Я хотел было отказаться под благовидным предлогом, но Марина Козленко, чрезвычайно любезный их репортер, с готовностью приняла мое казавшееся мне неисполнимым в сем случае условие печатать по русскому правописанью, и я согласился. Номер с моими ответами задержался выходом, как оказалось, отчасти оттого, что художнику пришлось специально рисовать «ять» для наборной гарнитуры! Услышав об этом, я почувствовал себя неловко, как привередливый гость, зная загодя об аллергии которого его добрые хозяева должны были переменить все шторы в доме и запереть в чулане кошку на время его гощения. Наконец в мае книжка журнала появилась, действительно на роскошной бумаге, где это интервью помещено между молодым Наполеоном, рекламирующим часы Брегета за год до рождения Пушкина, и духами «Императорское величество» (четверть миллиона долларов за флакон), — Лаура Вайльд оценила бы это единственное в своем роде соседство.
«Лаура и ее оригинал» — не первая книга Владимира Набокова, над переводом которой вы работали. Расскажите, пожалуйста, что еще из наследия классика вы перевели?
Не первая, вы правы, и однако нужно сказать, что я занимаюсь переводами между прочимъ и время отъ времени. Я читаю лекціи по русской литературѣ въ одномъ казенномъ университетѣ и, какъ положено американскому профессору, пишу ученыя статьи, дѣлаю доклады и т. д. Кромѣ того я сочиняю въ стихахъ и прозѣ. Переводы служатъ отличнымъ пособіемъ и въ научномъ изслѣдованіи, т. к. нѣтъ болѣе надежнаго способа досконально изучить произведеніе словеснаго искусства, и въ художественномъ, ибо переводъ служить отличнымъ шлифовальнымъ станкомъ для оттачиванія слога и средствъ выраженія.
Больше двадцати пяти лѣтъ тому назадъ я издалъ въ Америкѣ русскій переводъ «Пнина», начатый еще въ Москвѣ, до эмиграціи изъ совдепіи. Его редактировала вдова Набокова, съ которой мы обсуждали едва ли не каждое слово: въ письмахъ и во время моихъ пріѣздовъ въ Монтре, гдѣ мы съ ней, бывало, сидѣли часами надъ рукописью, несмотря на ея уже преклонный возрастъ. «Преклонный» и въ буквальномъ смыслѣ тоже, такъ какъ ее сгибалъ остеопорозъ и ей нелегко было подолгу сидѣть. Четверть вѣка спустя я издалъ «Пнина» заново, начисто его передѣлавъ. Кромѣ того, я перевелъ всѣ девять англійскихъ разсказовъ Набокова, романъ «Истинная жизнь Севастьяна Найта» и его предисловія къ англійскимъ переводамъ его старыхъ русскихъ книгъ.
Почему вашим выбором стал именно этот писатель и его богатые, изощренные, витиеватые, вычурные, полные отсылок и аналогий тексты?
Первые два, а можетъ быть и три прилагательныхъ изъ этого ряда отчасти сами отвѣчаютъ на вашъ вопросъ; послѣднее есть только частное слѣдствіе перваго, а четвертое къ Набокову непримѣнимо, потому что узорчатость его письма отнюдь не производное прихоти или шаблона (въ искусствѣ первое часто не противоречить второму), но, напротивъ, есть результатъ строгаго разсчета и наивысшаго пониманія художественной задачи.
Набоковъ принадлежитъ вовсе не къ такъ называемымъ «классикамъ», какъ вы его назвали: такихъ теперь прудъ пруди. Онъ занимаетъ очень высокое мѣсто въ очень избранномъ и очень разобщенномъ въ пространствѣ и времени международномъ обществѣ сильнѣйшихъ художниковъ выше-нобелевскаго, такъ сказать, класса. Ихъ очень мало, и списокъ ихъ именъ отнюдь не цѣликомъ совпадаетъ съ общепризнаннымъ перечнемъ классическихъ именъ. Средній читатель вѣдь невзыскателенъ, и его вкусъ несамостоятеленъ. Чтобы серьезно и съ пользой читать Набокова, не довольно обычнаго литературнаго опыта; тутъ нужно высшее читательское образованіе.
Сила Набокова не столько въ словесномъ искусствѣ, сколько въ искусствѣ композиціи, гдѣ ему нѣтъ равныхъ. Подъ композиціей я разумѣю соотношеніе частей книги, сквозное движеніе темы, системы взаимодѣйствія тематическихъ ходовъ, координацію конца и начала, общую топографію книги и т. д. Онъ какъ никто умѣлъ съ равнымъ мастерствомъ называть и описывать въ поразительныхъ подробностяхъ и тварный мірь, доступный всѣмъ пяти чувствамъ (и особенно зрѣнію), и незримый міръ ощущеній и эмоцій. Болѣе того, во многихъ своихъ романахъ онъ пытался тонкими, незамѣтными даже искушенному читателю пріемами изслѣдовать недоступную ни чувствамъ, ни умопостиженію область, которую можно назвать метафизической. Такой послѣдовательно и разсчетливо трехъярусной литературы, такого сочетания испытующаго артистическаго взгляда сверху внизъ и одновременно снизу вверх — нигдѣ больше не встрѣтишь.
С какими сложностями Вы столкнулись, работая над «Лаурой и ее оригиналом»? В чем специфика работы переводчика с текстами Набокова и «Лаурой...» в частности?
Вообще переводъ любой книги Набокова на любой языкъ — весьма трудное дѣло вслѣдствіе колоссальнаго богатства и разнообразія его лексики и чрезвычайной аналитической тонкости изобразительной и выразительной техники. Но переводить его англійскія сочиненія на русскій языкъ труднѣе всего, потому что его родного языка больше нѣтъ въ живыхъ, а тотъ, на которомъ теперь пишутъ и говорятъ, называя его русскимъ, представляетъ собой отдаленное и оскудѣвшее подобіе. То наречие, которое теперь въ общемъ употребленіи и которое Набоковъ называлъ «совѣтскимъ говоркомъ», такъ же мало пригодно для перевода его прозы, какъ малярная кисть для портретной живописи.
…По состоянію русскаго языка можно многое сказать не только о состояніи, но и о составѣ народа, на немъ говорящаго и пишущаго. Страшное обѣднѣніе словаря съ одновременнымъ его испакощеніемъ блатной лексикой, политическими штампами и непереваренными заимствованіями; искромсанное большевицкимъ декретомъ 1918 года правописаніе, тѣмъ самымъ исказившее историческую фонетику и грамматику; чудовищныя новообразованія, «компютерный языкъ» и телеграфныя сокращенія; безцензурная площадная брань и вообще всякаго рода сквернословіе и гнилословіе — все это, сдѣлавшись едва ли не нормой даже въ печати, не говоря уже о пиксельной эфемеріи и мало чѣмъ отъ нея отличающейся теперь рѣчи, неимовѣрно затрудняетъ переводъ русскаго писателя Набокова на его родной языкъ. Я никоимъ образомъ не могу сказать, что мнѣ удалось сдѣлать это удовлетворительно. Но я по крайней мѣрѣ ясно сознаю этотъ ограничительный порокъ средствъ выраженія и пытаюсь восполнить его, изучая и усваивая сколько возможно старые образцы.
Дополнительная трудность перевода «Лауры» заключается вовсе не въ ея фрагментарности, но въ значительно большей свободѣ и лексическомъ разнообразіи англійскаго языка по сравненію съ русскимъ во всемъ, что касается области любовныхъ, и особенно относящихся къ сферѣ пола, терминовъ и описаній. Русскій языкъ образованныхъ людей (разумѣю тутъ языкъ К. Д. Лёвина, а не П. Е. Левина) сравнительно цѣломудренъ и такихъ описаній избѣгаетъ.
Известно, что Набоков не хотел, чтобы «Лаура…» публиковалась. Он не успел закончить книгу и поэтому просил жену уничтожить записи. Она ослушалась, и вот сын и наследник Набокова объявил о своем решении обнародовать черновики. Если не секрет, какова ваша роль в этой истории?
Вѣра Набокова сказала мнѣ о существованіи рукописи и о томъ, что не можетъ пока рѣшиться исполнить волю покойнаго мужа спустя четыре года послѣ его смерти, въ гостиницѣ Паласъ въ Монтрё, гдѣ мы занимались русскимъ «Пнинымъ». Больше объ этомъ рѣчи между нами не было. Въ своемъ послѣсловіи къ русскому изданію «Лауры» я привожу мѣсто изъ письма сестры Набокова Елены Сикорской, из котораго слѣдуетъ, что и она не знала о содержаніи карточекъ съ записаннымъ текстомъ. Когда въ мартѣ 2008 года Дмитрій Набрковъ обдумывалъ вопросъ, печатать или нѣтъ, я былъ среди тѣхъ, къ кому онъ обратился за совѣтомъ, предварительно приславъ манускриптъ для изученія.
Если бы судьба «Лауры...» была в вашей власти, что бы сделали вы — опубликовали бы текст или уничтожили его? Как вы думаете, что важнее в данном случае — мнение общественности (т. е. желание поклонников прочитать роман) или воля автора?
Между публикаціей и уничтоженіемъ есть мѣсто для неуничтоженія безъ публикаціи, т. е. того состоянія, въ которомъ рукопись пребывала тридцать два года.
На вашъ прямой вопросъ прямо отвѣтить и легко и трудно. Легко, потому что «мнѣніе общественности» безусловно не можетъ тутъ имѣть ни малѣйшаго значенія. Воля умирающаго автора, конечно, совсемъ другое дѣло, и тутъ трудность мучительная. Объ этомъ я пишу въ самомъ концѣ своего послѣсловія къ русскому изданію.
Что до моего мнѣнія, то будучи сугубо частнымъ, оно не можетъ быть интересно публикѣ. Но можетъ быть, на мѣстѣ сына я поддался бы соблазну сохранить нѣкоторыя мѣста, вставивъ въ спеціально сочиненную съ этой цѣлью повѣсть, можетъ быть тайно помѣтивъ симпатическими чернилами стиля или композиціи эти инкрустаціи, такъ чтобы ихъ видно было только при нагрѣвѣ или на просвѣтъ.
Насколько мы знаем, единственное, что осталось издателям и, соответственно, вам как переводчику, — это полторы сотни каталожных карточек с набросками. Как повлияла на вашу работу незавершенность «Лауры…»? Этот нюанс упростил или усложнил перевод?
Пожалуй, легче переводить отрывки, потому что тутъ не нужно постоянно свѣряться съ чертежами, пригонять углы, прикладывать отвѣсъ къ стѣнамъ, пытаясь воспроизвести цѣлостную стройность законченнаго оригинала.
Как вы думаете, кто станет читателем «Лауры…» (кроме рьяных почитателей Набокова)? Чем роман может заинтересовать молодых русскоязычных читателей, привыкших больше читать френдленты и твиттеры, нежели сложные и по смыслу, и по художественной форме тексты?
На второй вопросъ отвѣтить легко: ничѣмъ, и такъ оно и должно быть. Литература этого высшаго разряда — не для нихъ, и, болѣе того, даже и не для людей привыкшихъ читать «вообще беллетристику». Здѣсь нѣтъ высокомѣрія нравственнаго, хотя есть ремесленное, но оно не должно быть никому въ обиду, т. к. любое художество ограничиваетъ доступъ къ тайнамъ своего искусства тѣмъ больше, чѣмъ оно искуснѣе, т. е. чѣмъ больше таланта и усилій надобно для его постиженія. Такого рода сегрегація существуетъ въ самыхъ разныхъ формахъ, и нечванливыми людьми обычно принимается какъ сама собой разумѣющаяся разница въ склонности, способности, пониманіи, навыкѣ, опытѣ. Скажемъ, одни вовсе не умѣютъ играть въ шахматы, другіе «знаютъ ходы», третьи иногда играютъ съ племянникомъ (но берутъ ходы назадъ и вообще предпочитаютъ шашки), четвертые — недурные любители, пятые — сильные практическіе игроки, дающіе фору простакамъ на бульварѣ по цѣлковому за партію, и т. д. по восходящей. И есть про-фессіональные мастера, которые изучаютъ шахматы вглубьи практикуютъ игру съ дѣтства, и ихъ знаніе началъ и концовъ, пониманіе типическихъ позицій въ разныхъ стадіяхъ партіи, дальнобойный разсчетъ ходовъ, и т. д. отличаются отъ любителя шахматъ тѣмъ же кореннымъ образомъ, какимъ отличается музыкальное пониманіе піаниста отъ пониманія любителя популярныхъ пѣсенъ: одинъ, читая партитуру сонаты, наслаждается стройностью композиціи и фразировки, другой дергаетъ колѣномъ въ тактъ знакомой мелодіи, пульсирующей между наушниками, и зеваетъ до слезъ въ зале концертной, куда его затащила подружка (а той отдала билеты товарка, которая выиграла ихъ въ лотерею у себя въ редакціи). Все это никому не обидно и само собой разумѣется. И только въ литературѣ отчего-то завелось рѣдко обсуждаемое правило, что школьная грамотность, и ужъ тѣмъ болѣе такъ называемое «высшее образованіе», въ какой бы то ни было области, позволяетъ человѣку постигать произведете искусства любой художественной сложности и высоты и, мало того, имѣть и даже высказывать о немъ сужденіе. Это, конечно, смѣшное заблужденіе. Серьезная литература точно такъ же элитарна, какъ и серьезная музыка или высшая математика, и для ея пониманія и о ней сужденія требуются склонность, способности, спеціальныя знанія, многолѣтній навыкъ чтенія и тонкій, разборчивый вкусъ. Набоковъ писалъ именно для такихъ читателей.
Это не значить, что всѣмъ остальнымъ входъ въ міръ его книгъ заказанъ, но это значитъ, что случайные или неприготовленные посѣтители увидятъ только то, что бросается въ глаза, а у Набокова это чаще всего поставлено именно для отвода глазъ — отвода отъ очень важныхъ и даже можетъ быть полезныхъ ископаемыхъ, доступныхъ только опытнымъ старателямъ.
Разъ ужъ я упомянулъ шахматы и музыку, позвольте привести изъ книги, гдѣ двѣ эти темы сплетены, два примѣра тонкой психологической подтушевки, разсчитанной на чуткое вниманіе опытнаго читателя. Въ «Защитѣ Лужина» безымянная (какъ и большинство главныхъ персонажей), тетка Лужина говорить ему: «Какой ты всё-таки хорошій мальчикъ». Это едва замѣтное «всё-таки» безъ объясненій пріоткрываетъ благодарному развѣдчику тайный ходъ за сцену, гдѣ невидимо для зрителя проходить одна изъ главныхъ темъ книги. У отца Лужина романъ съ этой тетей, двоюродной сестрой жены, и очевидно тамъ, за сценой, онъ ей жаловался на угрюмый, не отзывчивый характеръ сына. Толстой бы все это непремѣнно растолковалъ, т. к. считалъ своего читателя неспособнымъ безъ его подсказки понимать такія вещи. Набоковъ же ставить своего читателя очень высоко, на то же мѣсто, гдѣ самъ стоялъ, когда писалъ.
Я хочу на этомъ примѣрѣ показать, что, въ то время какъ виртуозное мастерство письма Набокова замѣтно всякому (хотя не многіе понимаютъ, въ чемъ оно состоитъ), мастерства его психологической аппликатуры и несравненной композиціонной техники обычно не замѣчаютъ. О метафизикѣ нѣчего и говорить.
Что до «Лауры», то вѣдь это скорѣе болѣе, чѣмъ менѣе загадочное собраніе отрывковъ, и оттого можно говорить только о достоинствахъ слога въ нѣкоторыхъ доступныхъ глазу или воображенію описанияхъ. Нѣтъ зданія, только начатыя тамъ и сямъ работы; нѣтъ даже архитектурныхъ чертежей, только смѣты и нѣсколько эскизовъ. Поэтому одни читатели этой книги будут недоумѣвать (большинство), другіе же (сравнительно немногочисленные спеціалисты), въ зависимости отъ своего общаго отношенія къ Набокову, будутъ качать головой или потирать руки.
6.
В июне 2010 года ко мне обратился с вопросами Максимилиан Фузовский, польский сотрудник американского журнала «Новости за неделю» (Newsweek). Ответы ему требовались срочно, и были посланы без промедления, но напечатаны не были под предлогом крайней спешки сдачи номера в печать. Помещаю их здесь в своем русском переложении.
Мартин Амис писал в [лондонской газете] «Гардиан»: «Сразу видно, что „Лаура“ — это растянутый разсказ, который пытается стать новеллой». Другие же рецензенты писали, что это роман в отрывках. Что вы об этом думаете?
На самом деле ни то, ни другое. Вообще в этой несусветной рецензии Мартин Амис как нарочно все время попадает пальцем в небо, и приведенное вами наблюдение — один из множества тому примеров. История сочинения «Лауры», возстанавливаемая отчасти по записям в его дневниках, отчасти из писем к издателю, а также поступательный ход и характер сохранившегося текста указывают на существование в чертежах замысла обыкновенного набоковского романа, разве что краткометражного (хотя даже этого нельзя утверждать). Более того, этот роман должен был обнимать собой другую книгу под названием «Моя Лаура». Все это сложной архитектуры здание Набоков уже соорудил мысленно, но у него достало сил и времени записать только около четверти, я думаю. Предполагать же, что у него в замысле была новелла или «роман в отрывках», есть нелепость, порожденная верхоглядством или невежеством. Мы имеем то, что имеем: множество кусков майолики разной величины, формы и качества отделки, где склееных, где нет, которые «пытаются стать» вазой, уже существующей в воображении, но не доконченной.
Полагаете ли вы, что «Лаура и ее оригинал» равны другим книгам Набокова, таким как «Ада» и «Лолита»?
Право, не знаю, что вы имеете в виду, когда говорите «равны», но во всяком случае как можно сравнивать с этими башнями недоконченное здание, все в лесах, навсегда оставленное строителями на уровне третьего или четвертого этажа?
Как вы думаете, правильно ли было решение сына Набокова печатать [«Лауру»]? Можно ли публиковать вещь, не законченную автором?
Теперь, когда книга вышла, эти суждения кажутся праздными. В самом же начале, когда это только обсуждалось, и мое мнение было спрошено среди еще нескольких, я подробно объяснил Дмитрию Набокову, с которым меня связывают многолетние дружеские отношения, отчего я полагаю, что печатать не следует. Тем не менее, в этом узком кругу были высказаны и противоположные взгляды, и в конце концов соображения, по-видимому более важные, чем выставленные мной, возобладали, и было бы странно с моей стороны подвергать их сомнению в печати. Дмитрий Набоков наследник своего отца, и поэтому право и ответственность принимать такие решения принадлежат исключительно ему, и никак не могут быть предметом обсуждения читающей публики. В 1950-е годы был случай, когда один американский профессор завладел рукописью своего покойного коллеги и издал ее со своими обширными (и довольно странными, надо сказать) комментариями. Тут действительно требовалось публичное вмешательство, разбирательство, и даже составление чего-то вроде подробного «предметного указателя» этого поступка. Но когда прямой наследник публикует манускрипт сочинения своего отца, пусть даже против его воли — или, напротив, сжигает его согласно его воле — то это не должно касаться никого из посторонних.
7.
Зимой 2010 года Юрий Левинг, профессор одного канадского университета, пригласил нескольких переводчиков «Лауры» принять участие в заочной конференции в его «Набоковском журнале», издаваемом по-английски так сказать в эфире, и с этой целью прислал мне несколько подробных вопросов. Я здесь привожу в своем переводе выдержки моих ответов на некоторые из них.
Каким образом вам было предложено переводить книгу на русский язык? Какова была ваша реакция на это предложение, учитывая какими разногласиями и секретностью окружена публикация «Лауры»?
В марте 2008 года наследник Набокова предложил мне через своего поверенного войти в состав маленького кружка специалистов с тем, чтобы, прочитав рукопись черновика, сличить ее с ремингтонированной транскрипцией на предмет исправлений и подать свое суждение относительно возможности издавать этот текст. Прочитав, сличив и исправив, я подробно и откровенно изложил Дмитрию Набокову, с которым мы знакомы уже почти тридцать лет, свое мнение относительно издания. Когда стало ясно, что он, по причинам для него важным, принял решение печатать, я предложил свои услуги по изданию на русском языке, с чем он он охотно согласился, т. к., по его словам, это «само собой разумелось» и он и сам имел в виду меня о том просить.
Конечно, мне было интересно за это взяться, и еще в первый раз пробегая свой экземпляр карточек «Лауры», я автоматически набрасывал возможные русские варианты заковыристых мест. Но главное побудительное движение было охранительным: невыносимо было вообразить, что Набоков может появиться как бы от своего имени на советском новоязыческом диалекте. Своих возможностей я отнюдь не преувеличивал, а только хотел скроить и пошить из старого, но дорогого материала пусть и невзрачную и мешковато, будто с чужого плеча, сидящую, но все-таки пристойную одежду — хотя бы для того, чтобы какой-нибудь благонамеренный портной не выпустил книгу в шутовском наряде.
Майкл Скаммель, который переводил Набокова (например «Дар») в сотрудничестве с автором, писал, что его взгляд на перевод с русского на английский был весьма близок к набоковскому. А именно он полагал в то время, что «переводчик обязан следовать всякому изгибу и повороту языка оригинала, стараясь уловить каждый словесный и культурный оттенок на уровне предложения». С тех пор Скаммель изменил свои взгляды; теперь он считает, что перевод должен передавать более широкое значение и резонанс образов и смыслов, превосходя тем самым буквальное переложение, что часто требует отступления от буквализма. Не могли бы вы описать свои предпочтения в том, что касается набоковского определения трех родов перевода (свободного, который он называет пересказом; механически-дословного, который он называет лексическим; и срединного, который он считал верным: буквального перевода)? Какую роль собственная ваша философия перевода играла в процессе перевода «Лауры»?
Набоков предложил эту довольно грубую классификацию в предисловии к своему переводу «Евгения Онегина», имея в виду именно перевод стихов, с его совершенно особенными техническими трудностями надежной транспортации на другой язык смысла, заключенного в свой ритм да еще оправленного рифмой. Потери тут неизбежны, и к тому времени он твердо полагал, что слепец получит лучшее понятие о бельведерском Аполлоне, даже если будет ощупывать статую в перчатках, чем зрячий, который разсматривает его вольный слепок, больше похожий на родэновского скорохода без головы. Я не думаю, что он распространял эти же категории на прозу. Ни пересказ, ни угловатый «слово-в-слово» машинный перевод прозы не могут быть оправданы стремлением к смысловой точности: любой сколько-нибудь квалифицированный исполнитель должен владеть обоими языками довольно для того, чтобы, оставаясь верным и смыслу, и слогу оригинала, добиваться естественности и изящества на языке перевода. Разница здесь не между своеволием и буквализмом, а между знанием и умением и вкусом с одной стороны, и недостатком этих качеств с другой, т. е. не принципиальная, а практическая.
Что до суждения Скаммеля, то я не вижу капитального разногласия между его старым мнением и новым. Хороший переводчик в самом деле должен следовать каждому повороту оригинала, стараясь не упустить тонкости смысла и стиля, и находить максимально близкие соответствия в идиоматике языка, на который переводит. Верность оригиналу — цель всякого честного переводчика, но ее достижение может потребовать не только отступления от буквализма, но порой и применения истолковательных приемов, в видах наибольшей точности. Долгий путь иногда оказывается самым верным. В своем русском переводе «Лолиты» Набоков передает, например, «automatic» двумя словами (небольшой кольт), «glower» тремя (кинуть сердитый взгляд), «jitterbug» четырьмя (дрыгать под джазовую музыку), a «cheerleader» — двадцатью.
У меня нет никакой философии перевода. Переводчик должен быть филологом (в широком смысле слова) и глубоким читателем. В сущности, хороший переводчик — лучший читатель, которого только может желать автор.
Опишите, если возможно, каким образом вы переводили «Лауру»: подряд или нет, на компьютере или от руки, пользовались ли словарями, перечитывали ли другие тексты Набокова, английские или русские.
Как я уже сказал, я набросал некоторые варианты русских соответствий еще при первом беглом чтении. Вчерне я переводил подряд, карточку за карточкой, причем тоже на карточках, но большего размера и нелинованных. Потом я переписал второй черновик на экране машины, после чего были третьи, пятые, и седьмые стадии исправлений и отделки. Под рукой, как обычно, стояли на полках или высились стопами разные справочные книги: два толковых английских словаря (большой Оксфордский и Вэбстер, во 2-м, 3206-страничном старом издании) и один русский (Даль в третьем издании, 1903 года); затем трехтомный англо-русский словарь, и множество весьма специальных русских лексиконов, например «Словарь набоковской Лолиты», «Словарь названий морских рыб», «Словарь ветров», и светлую печаль наводящая рыжая, или порыжевшая от времени, очень ценная книжка с длинным названием (перевожу) «Британецъ въ Россіи: Карманный толмачъ, содержащій фразы и реченія, полезныя въ путешествіи и проч.» (Лондонъ, изд-во Леопольда Гиля, 1918 г.) — последний снимок еще неиспорченной русской речи, сделанный иностранцем (иногда, впрочем, говорящим со смешным акцентом облапошенного московскими циркачами немецкого импресарио Кнейшютца: «Скажите, завтра ли будет хорошая погода?»).
Перечитывать русскую прозу Набокова во время перевода чрезвычайно полезно.
Как мы знаем, сделалось почти нормой заново переводить канонические тексты, для того чтобы подправить язык и культуру, ушедшие вперед (в этом списке постоянно фигурируют Толстой и Достоевский). Пришлось ли вам находить или изобретать особые стилистические и интонационные приемы, чтобы верно передать «Лауру» по-русски, учитывая необычный хронологический скачок? Ведь эта вещь была написана более тридцати лет назад, а появилась впервые в современном нам контексте.
Нам также известно, что многое из того, что теперь признается нормой, на самом деле аномалия. Подгонять язык перевода старой вещи под нынешние вкусы значит, по-моему, предавать автора и надувать читателя, т. е. в высшей степени предосудительно. Если новый перевод старого сочинения для нового читателя звучит несовременно, то это совершенно естественно и так оно и должно быть.
Я принадлежу к числу тех, кто полагает, что язык, а значит, и культура (в обычном понимании слова) поступательно движутся вниз по довольно крутому склону. Английский язык в этом отношении представляет собой весьма печальный тому пример, а русский, после того, как ему, если воспользоваться метафорой Мандельштама, перешибли хребет, находится в состоянии искалеченном; он испещрен пронизавшим его воровским жаргоном, заражен крупными дозами советского штампованного словаря, изгажен самой черной воронежской бранью и засорен непереваренными кусками ломаного английского и безконечного «живожурнального» жужжания с его безудержной логорреей и блогоболталогией. Пишут, например: «Понтуетесь ятями для напрягу?» (Я догадался, что это значит, как иногда смутно понимаешь «муму» глухонемого). Было бы забавно перевести страницу Набокова на этот идиолект. Впрочем, не забавно потешаться над уродством.
Переводить с английского Набокова, русский язык которого отличался от теперешнего, как лук от коромысла, на родной его язык, есть дело буквально безпримерной трудности, и едва ли остались еще на свете люди, которые на это способны: все повымерли. И несмотря на все мои огромные усилия и старания воспроизвести дикцию и слог Набокова, мои переложения тоже неизбежно страдают от врожденных пороков речи, иные из которых я не могу исправить просто оттого, что не замечаю их на фоне преобладающих теперь лингвистических условий.
Умберто Эко сказал, что «перевод — это актуализованная и манифестированная интерпретация»; его семиотическая концепция «открытого текста» (т. е. внутренне динамичного и психологически ангажированного поля, позволяющего множество интерпретаций читателю, который активно посредничает между сознанием, обществом и жизнью) как будто подходит для решения проблемы незавершенности последнего романа Набокова. Какое значение этот критический дискурс имеет для вашего подхода к переводу загадочной «Лауры»?
Ни малейшего.
Но как бы вы описали идеальную модель перевода?
Даже самый лучший перевод есть в пределе гиперболическая кривая, вечно стремящаяся слиться с осью ординат оригинала, все ближе к ней подходящая, но никогда ее не достигающая.
Стал ли этот неоконченный текст яснее и связнее для вас теперь — в процессе перевода или потом в ходе редактуры?
Без сомненья. Это совершенно естественно, т. к. нет более верного и досконального способа изучить произведение литературы, чем передвоить его переводом. Само собой разумеется, экстраполировать смысл целого на основании фрагмента чрезвычайно трудно, часто и невозможно; и однако долгая отделка составляющих фрагмент слов иногда приводит к тому, что пустое пространство приобретает очертания узнаваемых туманностей. В своем послесловии к русскому изданию я привожу несколько примеров таких предположительных открытий. Конечно, слабое место всех таких предположений относительно «Лауры» то, что они неоспоримы в самом примитивном смысле слова, ибо и доказательства, и опровержения находятся в тексте, которого нет.
Считаете ли вы, что это последнее сочинение Набокова глубоко — или, наоборот, в тонкостях — отличается от предыдущих?
Когда говорят о «Лауре», то часто забывают, что ее нельзя строго говоря называть последним его сочинением, а лишь последней вещью, которую он сочинял: это осколки сосуда неведомой формы и назначения. Поэтому «Лауру» нельзя ни с чем всерьез сравнивать. Не пускаясь в пустые догадки, могу с осторожностью предположить, что общий план книги мог бы быть концентрическим, приблизительно как в «Бледном огне»; что проза здесь движется скорее, чем в других его книгах, с большей тягой и на более жестких рессорах, так что корпус ее почти не кренится на поворотах; и что хотя ни один из его романов не обходится без темы memento mori, нигде она не трактуется столь прямо и в то же время столь загадочно (хотя, конечно, загадка отчасти разрешилась бы на полном пространстве книги).
В какой степени вам было необходимо в процессе перевода строить предположения о возможной целостности книги или о ее вероятном общем замысле и о том, что хотел сказать автор, в чем, так сказать, его скрытое послание?
Поскольку с самого начала знаешь, что у этого текста целостности нет и что общий замысел заведомо недоступен, то можно без дальних слов приниматься за скромное дело переложения понятных мест понятно, а неясные в оригинале оставлять непроясненными и в переводе.
Что же до намерений автора, то, как мы знаем, единственный род «посланий», который он признавал, это сверхъестественный; их неумоверно (как говорила моя дочь в шесть лет) трудно разобрать даже в его оконченных вещах; что ж говорить о разрозненных отрывках «Лауры».
Довольны ли вы изданием вашего перевода с эстетической точки зрения (выбор обложки, особенности воспроизведения u m. д.)? Советовался ли с вами издатель?
Русское издание вышло в двух вариантах, оба в твердых переплетах: в шестнадцатую листа для широкой публики, очень большим тиражом, быстро распроданным, допечатанным, снова распроданным, и затем напечатанным вторым, исправленным изданием; и дорогим изданием в восьмую листа, относительно малым тиражом (10 тысяч), тоже дважды или трижды допечатанным. Обложка этого варианта следует образцу американского издания, где литеры названия и имени автора сходят на нет; там воспроизводятся карточки оригинала, но без перфорации. В обоих вариантах имеется предисловие Дм. Набокова, перевод с постраничными примечаниями и мое послесловие. Композиция русского издания отличается от всех прочих (иной финал, рабочие карточки отнесены в приложение), что объясняется в послесловии.[19]
В предыдущих книгах Набокова, которые я перевел для издательства «Азбука», мои предложения вида обложки не имели никакого успеха. Правда, я выставил твердое возражение против надменного господина, приглашенного на роль Пнина (с портрета Дерэна) — со шкиперской бородой и трубочкой на отлете, — и тогда художник бороду ему сбрил, трубку изъял, а вместо нее ловко вставил ему в пальцы автоматическое перо. Но мне ничего не удалось поделать с луннолицым щеголем в цилиндре на обложке «Севастьяна Найта», изображающим неизвестно кого и словно аплодирующим (неведомо чему). Для «Лауры» я предложил использовать в общем замысле обложки Флору Боттичелли, из-за некоторого внешнего сходства и характера чувственности как они описаны на карточке 43, а равно и по другим, не менее важным, хотя и не безусловным совпадениям. К моему запоздалому удивлению, издательство не только приняло это предложение (ничего мне об этом не сказав), но и даже трогательно перестаралось, в чем я убедился только после того, как книга уже вышла. Соблазнительная головка боттичелиевой цветочной богини возседает на обложке над каким-то плашмя раскрытым фолиантом («Метаморфозы» Назона? «Моя Лаура» Ивана Вона?); в названии первое слово «Лаура» набрано дюймовыми яркими литерами, которые видишь за сажень, а слова «и ее оригинал» — ниже, мелким и едва различимым шрифтом. Несведущему человеку по виду книги могло показаться, что ей место в отделе так называемой маловысокохудожественной «эротики» — и, может быть, отчасти по этой причине первый, огромный по нынешним временам тираж был распродан в продолжение двух дней, и долго, в течение двух месяцев, оставался в высших отделах списка самых ходких книг, соревнуясь то с грамматикой английского языка, то с каким-то «Утраченным символом», то с книжкой под названием «Обжора-хохотун», и постепенно сползая вниз, — в том же точно темпе, что и «Моя Лаура», не лишенный достоинства спуск которой по той же лестнице описан на карточках 59 и 60.
Имело ли для вас во время перевода значение то обстоятельство, что Набоков не хотел, чтобы эта его работа была опубликована?
Да, конечно, особенно прежде чем я взялся за перевод, во время переговоров о том, нужно ли вообще печатать оригинал. Потом, в ходе работы, привыкаешь к мысли, что ломовой извозчик, которому новый хозяин дал ключи от родовой усадьбы и поручил вывезти на подводе несколько предметов мебели, — не грабитель, что бы ни думали любопытные соседи, которым отчего-то есть дело до чужих имений.