Рыбник. Мне, в меру моего разумения, представляется, что его извиняла бы необходимость: ведь устами божиими оправдан был Давид, когда, вопреки велению Закона, он съел священные хлебы, именуемые хлебами предложения, и даже не один съел, а еще накормил товарищей по бегству, которые никак не были причастны священству.
Мясник. Если бы кто очутился в такой крайности, что либо умирай с голоду, либо укради, – что бы он выбрал? Смерть или кражу?
Рыбник. Пожалуй, что в этом случае кража не была бы кражею.
Мясник. Вот тебе раз! Что я слышу? Яйцо – это не яйцо?
Рыбник. В особенности, ежели б он взял с намерением вернуть или возместить хозяину убыток при первой возможности.
Мясник. А когда бы человеку грозила гибель, если он не принесет лжесвидетельства против ближнего, – что бы следовало ему избрать?
Рыбник. Смерть.
Мясник. А что, если бы можно было избежать смерти ценою прелюбодеяния?
Рыбник. Лучше было бы умереть.
Мясник. Что, если б ценою жизни оказался обыкновенный блуд?
Рыбник. Все равно – лучше умереть. Такое общее мнение.
Мясник. Почему ж в этом случае яйцо не перестает быть яйцом? В особенности, ежели ни насилие не чинится, ни надругательство?
Рыбник. Чинится надругательство над телом девушки.
Мясник. Что, если цена жизни – клятвопреступление?
Рыбник. Должно умереть.
Мясник. Что, если обыкновенная и совершенно безвредная ложь?
Рыбник. Нас учат, что следует предпочесть смерть, но я бы сказал так: в очень тяжких обстоятельствах или в предвидении очень большой пользы ложь подобного рода – либо вовсе не преступление, либо преступление самое ничтожное. Опасность тут лишь одна: открывши дверь невинному обману, не втянуться потом и в пагубные.
Представь себе, что безобидным обманом человек может спасти и тела, и души всего отечества, – каков будет его выбор, если он человек благочестивый? Уклонится он от обмана?
Мясник. Как поступили бы другие, не знаю, а я не побоялся бы и гомеровских измышлений, солгал бы хоть и пятнадцать раз подряд, а после смыл бы ничтожное пятнышко святою водой.
Рыбник. Ия тоже.
Мясник. Стало быть, не всякое божье повеление или запрещение обязательно под страхом геенны огненной.
Рыбник. По-видимому, нет.
Мясник. Мера обязательности зависит не только от того, кем закон установлен, но и от существа дела* Иногда закон отступает перед силою необходимости, иногда – нет.
Рыбник. Пожалуй.
Мясник. Представь себе священника, чья жизнь под угрозою, но может быть спасена женитьбою. Ч' ему выбрать?
Рыбник. Смерть.
Мясник. Если божественный закон отступает перед необходимостью, почему этот человеческий закон разыгрывает бога Термина[696], ничто и никого не удостаивая уступки?
Рыбник. Не закон тут помехою, но обет. Мясник. А что, если б человек дал обет побывать в Иерусалиме и не мог бы исполнить его иначе, как потерявши жизнь? Умирать ему? Или же не трогаться с места?
Рыбник. Умирать, если только не исхлопочет у папы разрешения от обета.
Мясник. Почему ж от одного обета можно получить разрешение, а от другого – ни в коем случае?
Рыбник. Потому что один торжественный и общий, а другой частный.
Мясник. Что значит «общий»?
Рыбник. Его принимают многие.
Мясник. Но тогда и другой – тоже и торжественный и общий: его принимают каждый день!
Рыбник. Принимают, но частным образом.
Мясник. Значит, если монах частным образом пообещается в чем-либо перед своим настоятелем, торжественным обетом это не будет?
Рыбник. Вздор ты городишь! От частного обета потому легче разрешить, что препятствий к разрешению меньше. Да и тот, кто его приносит, всегда держит в уме: «Если понадобится, я передумаю».
Мясник. Вот, значит, что на уме у тех, кто частным образом обещается хранить вечное целомудрие?
Рыбник. Должно быть.
Мясник. Вечное, стало быть, и, вместе, не вечное?… Л что, если картезианец занеможет так тяжело, что надо либо есть мясо, либо умирать? Какой выбор он сделает?
Рыбник. Врачи утверждают, что нет такого мяса, которое нельзя было бы заменить растворенным золотом или жемчугом.
Мясник. Но что полезнее – самоцветами и золотом помочь одному, чья жизнь в опасности, или же ценою этих драгоценностей сохранить жизнь многим, а больному дать курицу?
Рыбник. Не знаю.
Мясник. Ведь рыбная или мясная пища – не из того ряда вещей, которые называют «субстанциальными».
Рыбник. Оставим картезианцев их собственному судье.
Мясник. Хорошо, будем рассматривать в целом. Настойчиво, во многих местах и многих словах требует Моисеев закон соблюдать субботу.
Рыбник. Верно.
Мясник. Так прийти ли мне на помощь городу в опасности, нарушив субботний покой, или нет?
Рыбник. Ты что же, хочешь, чтобы я покамест стал иудеем?
Мясник. Да, и к тому же обрезанным.
Рыбник. Этот узел разрубил сам господь: суббота создана для человека, а не человек для субботы[697].
Мясник. И этот закон применим ко всем человеческим установлениям?
Рыбник. Ко всем – если ничто не препятствует, конечно.
Мясник. А что, если законодатель, издавая закон, никого не имеет в виду связать страхом перед геенною или хотя бы боязнью вины, но желает, чтобы его установление служило лишь побуждением и поощрением – не более того?
Рыбник. Милый мой, не от законодателя зависит, в какой мере обязателен будет его закон. Власть его исчерпывается созданием закона, а к чему этот закон обяжет или не обяжет, зависит от бога.
Мясник. Но почему тогда мы слышим чуть не каждый день, как наши приходские священники возглашают с кафедры: «Завтра пост! Кто нарушит, будет проклят вовек!» Ведь нам неизвестно, насколько обязательны человеческие законы.
Рыбник. Так делается для того, чтобы пуще запугать строптивых. Именно к ним, я полагаю, относятся эти слова.
Мясник. Устрашают ли подобные угрозы строптивых, не знаю, но слабых они заведомо ввергают в тревогу и даже в опасность.
Рыбник. Обо всех разом позаботиться трудно.
Мясник. Скажи, у обычая и у закона сила одна и та же?
Рыбник. Нередко у обычая силы больше.
Мясник. Значит, у тех, кто вводит обычай, может и не быть желания накидывать на кого бы то ни было петлю, но сам обычай связывает, независимо от их воли?
Рыбник. Пожалуй.
Мясник. Взвалить бремя он может, а снять не может?
Рыбник. Конечно.
Мясник. Теперь, надеюсь, ты видишь, как опасно вводить новые законы, если не требует необходимость или не призывает ощутимая польза?
Рыбник. Вижу.
Мясник. Когда господь говорит: «Не клянись вовсе»[698], – обрекает ли он геенне всякого клянущегося?
Ρыбник. Не думаю. Это скорее совет, чем заповедь. Мясник. А из чего это явствует, когда едва ли что иное запрещено с такой же строгостью и определенностью, как клятва?
Рыбник. Узнаешь от ученых.
Мясник. И Павел, когда советует, не обрекает ослушника геенне?
Рыбник. Никоим образом!
Мясник. Почему?
Рыбник. Потому что не хочет накидывать петлю на слабых.
Мясник. Стало быть, обречь или не обречь геенне зависит от законодателя. И следует свято остерегаться, чтобы какими-нибудь установлениями не запутать немощных.
Рыбник. Ты прав.
Мясник. И уж если Павел проявлял в этом осторожность, тем более осторожны должны быть священники: ведь каким духом движимы они, никому не известно.
Рыбник. Согласен.
Мясник. Еще совсем недавно ты отрицал, что степень обязательности закона зависит от законодателя.
Рыбник. Теперь мы говорим уже о советах, не о законах.
Мясник. Нет ничего легче, как переменить название. «Не кради»[699] – это повеление?
Рыбник. Повеление.
Мясник. А «Не противься злому вовсе»[700]?
Рыбник. Совет.
Мясник. Но второе с виду больше похоже на повеление, чем первое. Скажи, от епископа зависит, чем быть его наставлению – приказом или советом?
Ρыбник. Да, от епископа.
Мясник. Но совсем недавно ты решительно это отрицал. Кто не желает, чтобы его установление подало повод преступить закон, тот, конечно, пожелает, чтобы оно было не приказом, а советом.
Рыбник. Верно. Но толпе знать это ни к чему, иначе про все, что им не угодно исполнять, люди станут твердить: это совет, это совет.
Мясник. А как тебе быть с нестойкими душами, которые столь многочисленны и которых твре молчание приведет в столь плачевное замешательство? Ну, ладно, скажи мне вот что: есть какие-либо приметные знаки, по которым ученые могут открыть, имеет ли установление силу совета или приказа?
Ρыбник. Я слыхал, что есть.
Мясник. А мне проникнуть в эту тайну нельзя?
Рыбник. Можно, если болтать не будешь.
Мясник. Что ты! Буду нем, как рыба!
Рыбник. Когда ты слышишь только: «призываем», «повествуем», «передаем», – это совет. Когда услышишь: «велим», «строго предписываем», да еще вслед за тем угрозу отлучения, – это приказ.
Мясник. Если я задолжал булочнику, а платить нечем, и, чтобы не попасть в тюрьму, я предпочитаю скрыться, – это тяжелый грех?
Рыбник. Не думаю. Разве что ты вообще не желаешь платить. /.
Мясник, За что ж тогда отлучать меня от церкви?
Рыбник. Эта молния грозит нечестивым и никогда не опалит невинных. Ты знаешь, что и у древних римлян были жестокие и грозные законы, изданные единственно для той же цели, как, например, один из законов Двенадцати таблиц – о рассечении тела должника на части: потому-то и неизвестно ни единого примера его действия, что издан он был не для применения, а для устрашения. Подобно тому как молния не ударяет ни в воск, ни в лен, но в медь, так отлучения не убогих разят, но надменных. Откровенно говоря, употреблять по таким ничтожным поводам молнию, полученную из рук Христовых, это, на мой взгляд, все равно что – как в древней пословице – прыскать благовониями на чечевицу.