И вырос лес. Теперь там пашня,
Два дома, мельница, поля...
Так наш силач — живая башня —
Свою отчизну сторожил;
Возвысил нас, себя прославил
И рати всех воздушных сил
(Он с ними крепко не дружил)
И страшных леших в грош не ставил,
Подчас щелчки давал горам;
Две сосны с корнем, вместо весел,
И сойму на плеча — и весел,
Не дует в ус водяникам!..
Шумит шелойником Онега,
Идет, нахмурясь, Заонега;
А лешие в своих лесах
Поют. В их хриплых голосах
Есть что-то дикое. Но что же
И про кого поют они?
Их что-то мрачное тревожит:
Они нам, говорят, сродни?..
Не знаю я, в котором веке
Бывали очень близки к нам[53],
И вот теперь о человеке
Грустят, грустят, к его бедам
В их песнях слышно сожаленье.
Поют: «Зачем он, бедный, пал,
Оброс грехом и стал так мал —
Забыл свое предназначенье!..
Ныл век, когда его был рай!..
Теперь, возвышенного чуждый,
Зарылся он в земные нужды...
Родись, томись и умирай!
Что день, что час — все ближе к гробу!»
Так лешие поют в лесах,
Но в бесковарных их сердцах
Они к нам не питают злобу.
На сойме едет Заонега,
Сам надувает паруса.
А кто на камени у брега
Сидит и чешет волоса?
То водяник! И вдруг не стало!..
И не колыхнется вода!
Что ж под водою заблистало?
Сады, деревни, города,
Жемчуг, хрустальные дороги
И золоченые мосты.
И в этом царстве красоты
Сидел монарх, на троне, строгий.
Он строг, но светел он умом.
И, как вода, он чист. И духи
Долговолосые по нем —
Правдивы все, умны... Но сухи
И в обхождении своем
Страх как неласковы. Все честность
Да правоту при них храни.
Зато грядущего безвестность
Читают, как букварь, они!
Они не терпят в человеках
Жеманства, чванства, хвастовства,
Двумыслня в полунамеках,
Притворства, лжи и удальства.
В лице — стыдливость, даже томность,
Будь в нраве тихость и, с умом
Большим, во всем большая скромность!.
Но где ж сыскать все это? В ком?..
Гладка, как зеркало, Онега;
Осенний воздух свеж и чист;
Ни синий, ни янтарный лист
Не шелохнется. Заонега
После обеденного сна
Идет путем к лесному Уру[54]
Сбирать душистую мамуру:
Она в то время новизна!
Все тихо, тихо и сонливо;
Порой лишь под овсяной нивой
Взревет медведь; но вот жужжит
И вьется... Что такое!.. Мухи?..
Но Заонега говорит:
«Я знаю вас, воздушны духи!
Надоедать вы мастера:
У вас любимая игра,
Чтоб человека обморочить,
И осмеять, и опорочить,
Подслушать, сплетней наплести,
Кутить, мутить, болтать, ввести
В обман и потчевать ловушкой;
Что ж, человек вам дан — игрушкой?..»
«Ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! ха! —
И эхо вторит: «Ха! ха! ха!» —
Вот так-то судит сын греха!
Мы виноваты?.. Вот прекрасно!
У них и тяжбы и грабеж;
Язык — игла, и нрав — как еж;
В душе разврат, и в сердце страстном
На злое похоть, лесть и ложь!
Их судит думный дьяк из платы;
Они друг друга тянут в суд;
Друг друга лишь во сне не бьют!
А духи чем же виноваты?..
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
Смотри! Повсюду неизменность:
Все так же ловит мух паук,
Ползет стезею грязный жук.
Все та ж зимой в медведе леность,
Все так же жаден тощий волк
И так увертлива лисица:
Задолго весну слышит птица:
И вот лебяжий белый полк
Летит в карельские озера,
А человек?.. Хоть для примера
Возьми себе любого сам
И вскрой: заметь, разметь, исчисли
Его желания и мысли!..
Сегодня данник небесам,
И набожен, и осторожен!
А завтра, смотришь, брат бесам
И вечно ложен, ложен, ложен...
Подьячий врет перед дьяком;
Дьяком лукавым пред царем
Перелукавлеи воевода:
Им ложь — что соль! Мила свобода,
Все просят воли от судьбы,
А сами жалкие рабы —
Ковша, и штофного наряда,
И женщины лукавой взгляда...
И Богу — свечку, а рублю
Закабалить готовы душу!»
«Ну полно ж врать: я не люблю!
Вы знаете: я вас не трушу!» —
Так Заонега... Но кипит
Воздушников лихая сила!
Хохочет, дразнит и шумит —
Уж Заонегу рассердила...
Но Лазарь в Мурме[55] зазвонил
(Угодник с братией там жил) —
И духи тотчас присмирели,
И Заонега стал смирен.
Прогнал врагов вечерний звон:
То в Мурме повечерье пели...
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Где наш пустынь карельских житель?
Где наш, знакомый нам, монах?..
Его, как говорят, в мечтах
Ласкал дарами искуситель,
И что ж успел?.. В его очах
Негодование блеснуло,
И сердце с гневом оттолкнуло
Нечистый дар и злой совет;
И он не возвратился в свет,
Где все развратом накипело:
Остался он с своей Карелой.
Но уж с тех пор он стал не тем!
Он созерцания нутом
Взошел на высшие ступени
Духовности. Он видел: тени
Лежали густо на земле,
И люди, в диком пьянстве страсти,
На ветхом, ветхом корабле,
Без путеводных звезд, без снасти,
Неслись безумно по морям
К каким-то дальним берегам...
И он беседовал, как с книгой
Разогнутой, с природой... и
Пленил он прихоти свои,
В лохмотьях риза, дыбом влас,
И взор его так мутно бродит,
Порою из туманных глаз
Как будто молнии сверкают,
Уста померкшие дрожат,
И тело укротил — веригой...
Теперь опять он в терем входит:
Вериги из-под риз звенят,
И содроганья обличают
Какой-то исступленный ум...
Под шумной Кивача стремниной,
В стране лесной, в глуши пустынной
Не одичал ли?.. Бурю дум
Он без порядка, без искусства,
Порой младенческие чувства
С любовью детской выражал.
Ему все что-то как мечталось,
Он видел: Бог Свой суд держал —
И все земное распадалось...
Так, под защитой горних сил,
Являлись с грешный мир пророки,
Или вещания Сивилл
Про тайны, времена и сроки...
Вот озирается кругом —
И, мнится, видит он народы
И реющий над ними гром,
И слышит стон больной природы...
В словах — душа, в душе — пожар...
Кипит... хладеет... Видит — шар,
Как мир, на волосе повешен
Над самым теменем земли:
Падет — ив прах!.. Уж жребий взвешен!
Они прошли, они легли,
Истлели сонмы поколений...
И вот... дрожат его колени...
Он в страхе видит все и всех,
Смущенный тайною грозою...
А иногда холодный смех
Сменяет жаркою слезою.
Он что-то слышал, что-то зрел
И загремел, как голос Вечи, —
И вот, как мог я, как умел,
Списал его, в отрывках, речи:
«...Земля приемлет образ гроба,
Сокрылась жизнь сердец — любовь:
Везде кипит, бунтует злоба,
И вырос грех до облаков...
Но ты, властитель тьмы и света!
Не прогневись на сих детей!
Они запутались в тенета!
Приди и вынь их из сетей!
Ты можешь спорные их рати
Одним ударом раздробить:
Одною каплей благодати
Всю горечь моря усладить...
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
Гремит на ясном небе гром,
И хлынул в мир разврат, как воды,
И, мнится, воздух стал грехом!..
Почто смущаются народы?
Искать блаженства где? и в чем?
Повсюду пламенным мечом
Сечет обиженная совесть
И тлеют заживо сердца;
Ни в чем желанного конца!
Все — недосказанная повесть...
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
В пустыне в полночь я вставал[56]
И пред Тобой, мой Бог, молился;
Свои грехи воспоминал
И мудрости Твоей дивился...
Как правы все Твои судьбы!
Они вращаются незримо,
А мы, страстей своих рабы,
Мы в вихрь сует неудержимо
И рвемся на свою беду!
Повсюду ум наш, сея хитрость,
Забыл, несчастный сей слепец,
Что сквозь его сквозную скрытность
Все зрит, все ведает Отец!..
В своих лукавых изворотах
Он хочет совесть заглушить
И им в размноженных заботах
Дни нашей жизни потопить.
Слышна, видна в час ночи совесть,
И в темноте ясней грехи:
И кто-то нам, душой глухим,
О прежних днях заводит повесть:
О том, как люди, в простоте,
Без мудрований, без изгиба,
Не бились грустно в суете,
Как в сеть уловленная рыба.
И говорит нам тайный глас:
«Пора вам Богу покориться,
И хоть немного, хоть на час
Покинуть ложь, престать гордиться,
Не изрывать друг другу ям...
Ужо идет и близко к вам
Суда таинственное мреже!»