Ни жатвы, класами обильной, —
В какой-то полутемноте
Всё тлело в страшной наготе.
И Бог сказал: «Сын человека!
Воззри на груды сих костей!
Жильцы исчезнувшего века,
В пылу их прений и страстей
Они землей Моей владели,
И в них играла в жилах кровь,
И к ним в сердца теснилась радость,
И на лице свежела младость,
И чувства нежила любовь, —
Теперь иссохли и хладеют...
Но Я велю — и оживут!
Друг друга кости их сзовут,
Наденут плоть и омладеют...
Прорцы же им, да имут слух:
«Истлевшие, готовьтесь к жизни
И к новой, радостной Отчизне:
Всемощных вводит в вас Свой Дух!»
Вещал — и страшная тревога!..
Все встало: кость о кость стучит
И движется по воле Бога...
Кто их сзывает? кто клеит?
Кто им дает живое тело,
И телу — жилы, жилам — кровь?
Встают, как тысячи полков,
Кипят, как движимые рати...
Израиль! В вечности есть час,
Когда и ты услышишь глас
Святой, живящей благодати!..
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
Весна! Весна! Святое обновленье!
Ты веешь раем для души!
Течет, бежит сих мрачных лет движенье,
Сей облак слез, сгустившийся в тиши.
Под тяжким млатом испытанья,
О братья люди, мы прошли, —
И отклеились от земли!
Раскрылись чистые желанья,
И грешный род наш убелен,
Нас убедили наши слезы!
Проходит срок — и слабнет плен,
И вспыхнули над смрадом розы!
Уже сгибается змия времен в кольцо,
И новое под ветхим уж созрело:
Явилось мне прелестное лицо
И с жизнью яркою глядело
Из-под личины мертвеца!..
Сбери же нас в одно благоговенье!
И, братья люди, в умиленье,
Мы кинемся к ногам грядущего Отца!..
. . . . . . . . . . . . . . .
Так! Сей мятежный, шумный мир
Я, мнится, оттолкнул рукою
И сладко отдался покою.
И праздную заветный пир
В моей душе устепененной...
Не тронь, не возмущай, молва,
Сей жизни внутренней, священной!
Тиха, светла моя глава,
Крепка в ней разума держава.
Несись, как сон, промчися, слава!
Других мани и обольщай,
Людей-детей играй судьбою!
Я жду, я жажду тишины!
Как воин, уклонясь от бою
Под сень родительской страны,
Отдохновеньем лечит раны, —
Так я, в полудне красных лет
И льстивый счастия обет
И жизни частые обманы
Души могуществом презрев,
Питаю благородный гнев
На все ничтожное, мирское:
Его отравой чувств не льщу
И счастья верного ищу
В моей пустыне — и в покое!..»
. . . . . . . . . . . . . . .
Так говорил, и просветлялся
Его разоблаченный взор,
И, как верхи карельских гор,
Он горним солнцем освещался,
Смягченный, он главой поник.
И, радостно воздевши руки,
Он рек затворнице: «Велик,
Велик твой род! Сыны и внуки...
Я вижу их... Они в лучах!
И свеж их лавр! На их мечах
Ложится слава позолотой...
Трудися, бодрствуй, род царей!
Займись великою работой
Преображения людей...
Иди, мой витязь, бодро, смело:
Я над тобой! Он страшен был!..
Но время срочное приспело —
И ты смиреньем победил!
Где гром? Где власть Аполиона?
Се! Неба с западного склона
Скатилась яркая звезда...
Земля, вспрянув, заговорила,
И власть моя тобой явила
Величье тайного суда...
А ты, скорбящая царица!
Ликуй, как шествуя на брак!
Он кровь заговорил... Он мрак
Прогнал... Светла твоя столица,
Россия! Ты, как день, светла!
Врагами рытая могила
Врагов твоих и пожрала!
Твой сын!.. Я вижу Михаила:
Твой сын царем... и твой супруг...
Все трое радостны вы вдруг —
И с вами ваш народ четвертый!
Блеснет заря... еще заря,
Еще!.. И, терем сей отверстый,
Ты не задержишь мать царя!
Где ж Никанор?.. Бежит!.. Уж скоро!.
Царица — в путь! Отднесь не плачь!»
Сказав, с полупотухшим взором
Идет под шумный свой Кивач.
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
Он угадал — заря сгорела,
Еще заря, еще... Сидела
Карелка смирно у окна
И вдруг: «Отец мой!» — закричала.
И мигом с лестницы сбежала,
И уж на озере... волна
Челнок от брега отшибает.
Она к воде... челнок хватает,
Ведет, умея, мимо луд[58],
А он, пловец наш, убирает
И руль и парус: он уж тут,
Он тут — посол наш добродушный,
Наш умный, добрый Никанор;
Он видел и Москву и двор,
И матери царя — радушный —
Он свиток тайный ей принес.
А чьих в нем видны капли слез?..
Но дева в выраженьях сельских
Родному хочет все сказать,
Его голубит по-карельски:
Спешит одной рукой обнять,
Другой по вые вдоль ласкает;
Целует в щеки и в уста
И красным солнцем называет...[59]
Но их уж ждут!.. Скорей туда...
Ночь. Бледно теплясь, догорает
Лампада. Поздно! Терем тих!
И то встает, то упадает
Перед иконами святых
Царева мать. Она читала,
Она свой свиток уж прочла
И строки, как живых, лобзала,
Слезами — слезы залила.
Они уж там!.. Уж Русь иная:
«О, пробудись, страна родная!
Он пал, самоохотный царь![60]
Зови царей своих законных!
Вдовеет трон твой и алтарь!..
Мы кровь уймем, утишим стоны:
Как любим русских мы людей —
Бог видит!.. Мы не мстим!.. Любовью
Сзовем мы верных и друзей,
И до кончины наших дней
За кровь не воздадим мы кровью...
Как жажду видеть я Москву,
Читать любовь там в каждом взоре
И приклонить свою главу
К святым мощам в святом соборе!»
. . . . . . . . . . . . . . .
ЭПИЛОГ
Карельцы уж неробко ходят
Близ терема: уж он и тих
И пуст! Не остановит их
Стрелец с пищалью. И заходят,
И смотрят всё там, и назад
Опять выходят, рассуждая...
Им часто дева молодая
Рассказывает... Всякий рад;
Рассказы сладки про былое!..
Но что о прежнем вспоминать?
Оно прошло уж, время злое!..
И кроткая царева мать
Давно уж на Москве. А терем?[61]
С годами тихо он ветшал,
Но раз нашел с Онеги вал...
И чем преданье мы проверим?..
Теперь уж с давних, давних лет
Былого терема там нет.
Между 1828-1830
ИОВСВОБОДНОЕ ПОДРАЖАНИЕ СВЯЩЕННОЙ КНИГЕ ИОВА(Отрывки)
ГЛАВА II
Семь знойных отпылали дней,
Семь летних протекли ночей
В отчизне пальм и аромата:
Сквозь синий воздух — реки злата
И реки пурпура лились,
И от востока до заката
Без грома молнии неслись
И над оазами сияли
(Тревожа сон пустынных птиц)
Разливы пылкие зарниц;
Или серебряные звезды
Блистали радостью очей
На круглом густо-синем своде;
Или, как млечная река,
На яхонт неба облака
Взбегали: виделись пещеры,
Картины гор и городов,
И выступали дромадеры,
Глотая звезды...[62] Чудно все
На пышном небе Аравийском
В краю песков Авситидийском,
В стране оазисов и пальм...
Так семь ночей прошли в пустыне, —
С тех пор как трое из друзей
(И каждый от земли своей)
Пришли об Иове проведать.
И были те друзья — цари
Или властители. — И первый
Елиафаз был Феманин,
Потомок от сынов Исава;
С другой страны пришел другой: —
Валдад, властитель из Савхеи,
Ховарского Амнона сын;
Ко дню назначенному прибыл
И третий из друзей: то был
Софар — и был он царь Минийский.
Страдальца вид их поразил,
Пришли и — друга не узнали!
Вотще знакомых черт искали,
Уставя на него глаза:
Кругом его была зараза
И Бога гневного гроза;
На нем белелася проказа
От головы до самых ног!
Живой мертвец — он изнемог...
Лишь кости, в судоргах, стучали!..
И горько, горько зарыдали
Друзья, узрев всю меру зла...
Но скорбь уста им заперла:
Склонив главы, они молчали,
Не смея друга утешать...
И чем утешить? Что сказать?!
Но, растерзав свои одежды,
Насыпав праху на главы
И взбросив вверх по горсти праха,
Семь дней и семь ночей сидели
При дружном ложе на земле.
ГЛАВА III
Взглянул страдалец на друзей,
Привстал и ветхие одежды
Оправил... Но, себя страшась,
Поник главой на перси. Тяжко
Вздыхал скорбящий, и — он был
Как кедр, надломленный грозою,
Ни мертвым, ни живым. — Но вдруг,
Отдавшись лютой скорби, громко
Осиплым гласом возопил:
«Погибни день, когда из чрева
На гибель вышел я на свет,
И ночь, которая сказала:
«Се, в чреве зачат человек!»
И я записан в книгу жизни!..
Угасни тот злосчастный день
Во тьме глухой и в сени смерти!
Да будет мрачен он, как полночь,
И душен, как полдневный зной! —