Сочинения — страница 30 из 34

Горит, горит царей столица... —

пишет поэт о московском пожаре. И на этом же фоне появляется образ Дениса Давыдова как сына разбушевавшейся стихии:

Его постель земля, а лес дремучий — дом...

В этом уже угадывается будущий поэт-философ.

В творчестве Глинки этого периода легко просматривается поэтический стиль русского классицизма (Ломоносов, Державин). Но в конце десятых годов Глинка-поэт уже не вполне чужд в карамзинскому направлению с его мечтательной, элегической настроенностью, тоже имеющей философскую окраску. Постепенно, в особенности во время и после карельской ссылки, поэт все более освобождается от условностей обоих направлений, как бы соединяя их в себе, и вырабатывает свой собственный стиль, соответствующий основным темам, точнее, думам своего философско-поэтического творчества. Поэтика Глинки сближается с поэтикой Шевырева, Тютчева, Вяземского, отчасти Хомякова. Тема взаимоотношения двух потоков времени — космического и исторического — пожалуй, и есть основная тема Федора Глинки. С одной стороны —

В выси миры летят стремглав к мирам...

С другой — потерявший «вещее сердце» человек

Все копит да мерит,

Жадный и скупой,

Ничему не верит

Самодур слепой!

Он рукою машет.

Слыша о судьбах,

И поет в пляшет

На своих гробах...

Чем ближе к концу земной жизни, тем сильнее чувствует поэт неразрешимые рассудком противоречия, грозящие гибелью всему живому. Всю жизнь Глинка внимательно следил за состоянием естественных наук, развитием техники. Бурное развитие их в будущем предвидел он еще в молодости. Но уже в «Письмах русского офицера» он прямо указывал, что при условии погони за голой прибылью успехи техники и науки чреваты гибелью природы и самого человека. Но есть причина, считал он, я еще более глубокая — разлад между умом и сердцем: первое входит в сердце и выходит из него; второе — всеми нитями связано с умом. Это приводит к тому, что поэт называет «двойной жизнью»:

Как стебель скошенной травы.

Без рук, без ног, без головы,

Лежу я часто, распростертый,

В каком-то дивной забытье,

И онемело все во мне.

Но мне легко: как будто стертый

С лица земли, я, полумертвый.

Двойною жизнию живу...

...Я, из железной клетки время

Исторгшись, высоко востек,

И мне равны: и миг и век!

Чудна Вселенная громада!

Безбрежна бездна бытия —

И вот — как точка, как монада

В безбрежность уплываю я...

Но уход «в безбрежность», в неживую, безликую безбрежность — все же не выход. Выходом может быть только обращение — через сердце — лицом к лицу... Каков же путь к этому? Глинка считает — в подчинении ума сердцу.

Если хочешь жать легко

И быть к небу близко,

Держа сердце высоко,

А голову низко.

Это не означает принижение ума, но, напротив, обретение им нового качества — возвышение его до сердца, внутренний труд души.

Именно тогда раскрывается мир, который выше и исторического, и космического времени, мир, соединяющий их, мир, «где тайной вечности объятья уже раскрылися врагам». Об этой светлой, световой основе мира говорит поэт:

И жизнь мировая потоком

Блестящим бежит в кипит:

Потока ж в поддонье глубоком

Бессмертия тайна лежит.

В стихах 60-70-х годов поэт все чаще призывает занятых своекорыстием и расчетом современников опомниться: «Не пора ли? Не пора ли?» Ведь то, что поэту раскрывается «бессмертия тайна», приводит к тому, что он не может замыкаться в себе. Глинка, особенно в поздних своих стихах, не проповедует никакой мистической замкнутости — напротив, с чистой душой, открытым сердцем он идет к людям — отсюда и его военная поэзия, и стихотворения о Москве. Отсюда и внутренняя цельность его поэзии. О творчестве Ф. Н. Глинки и других поэтов, близких ему по духу, советский литературовед В. В. Кожинов писал так: «...можно сказать, что поэты тютчевской школы стремились создать «философскую лирику» или шире — «поэзию мысли»... Если рассмотреть проблему «поэзии мысли» во всем ее объеме и глубине, — писал он далее, — становится ясно, что это одновременно и содержательная, и формальная проблема, что обе стороны дела органически слиты, и речь должна идти о специфической художественной цельности».

«Художественная цельность» поэзии Федора Глинки включает мощный государственно-исторический пласт. Патриотическая поэзия Глинки развивалась непрерывно — от стихов о войне 1812 года, через поэму «Карелия», цикл стихов о Москве, написанных в 40-е годы, к патриотической лирике времен Крымской войны и, наконец, к произведениям 60-70-х годов. Уже начиная с 30-х годов «отечестволюбивая» тема перерастает в тему исторической судьбы России и сама по себе становится философской.

В стихотворении «1812 год. Отрывок из рассказа» Глинка говорит о нравственном смысле войны с Наполеоном. Через все стихотворение проходит противопоставление горящей, разграбленной Москвы и прощенного, сохраненного русскими Парижа.

Главная тема «Карелии» — тема нравственного единства народа как источника мощи государства. Там же возникает очень важная для зрелого Глинки мысль о Москве как сердце русской государственности. Полтора десятилетия спустя поэт создает свой «московский цикл»:

И да зовут, о град святой.

Тебя и ваша в чужие

Короной Царства золотой.

Внимание к вопросам государственной важности и мельчайшим деталям быта — «в поварне суетливый нож» — характерно для поэзии позднего периода. Собственно, такая совместимость самых разных планов бытия — особенность поэтики Глинки после «Карелии». Названное Тютчевым состояние «все во мне и я во всем» у Глинки обретает совершенно определенное воплощение в стихах. Ему действительно «равны и миг и век». И точно так же исторические события, коих поэт свидетель и участник, имеют выход в вечность и продолжение в ней; политические стихи Глинки и его философская лирика как бы перетекают друг в друга. Таковы все стихи о Крымской войне, о судьбах Константинополя. Особенно выделяется в этом отношении стихотворение «Береза, березонька, береза моя...», в котором главной темой становится сохранение духовных ценностей человечества.

Говоря о поэзии Глинки в целом, надо иметь в виду еще и следующее. Стихи его удивительно целомудренны, сдержанны, в них почти нет описания собственных чувств, интимных переживаний. Есть личность, но нет узко понятой индивидуальности. Встреча человека и огромного мира, космоса, целого мироздания — вот что главное в творчестве Федора Глинки. Отказ от своеволия, самопревозношения — вот причина этого. В одном из черновых своих стихотворений он пишет о том, что вышел прочь «из ладьи узкой и шаткой», и добавляет: «Волею звали ладью». Может, именно поэтому в поэзии зрелого Федора Глинки почти нет того, что называется «любовной лирикой». Более того, у него вообще почти нет стихов о себе самом.

С тем, что многие писания Глинки находятся как бы на «пределе поэзии», связаны и очевидные недостатки его стихов, ибо подходят к «пределу поэзии», за которым — невыразимое словами, туда, где поэтическое слово уже, собственно, затемняет действительность, — к области духовно-нравственной жизни; поэт иногда теряет сдержанность, утрачивает целомудрие — он переходит этот предел. Это более всего касается так называемых «опытов священной поэзии», к которым прежде всего относятся переложения псалмов и поэма «Таинственная капля». Вторгаясь в иную область, поэзия оказывается разрушительной стихией, в том числе в отношении себя самой. «Трость колеблемую не преломи и льна курящегося не возмути», — сказано в древности как раз о подобных «вторжениях». «Опыты священной поэзии» и в художественном отношении значительно слабее других стихов Глинки — они часто превращаются в риторику.

К «опытам священной поэзии» примыкает и «Иов». «Свободное подражание священной книге Иова», как назвал свою поэму Глинка, — это была попытка в рамках традиционной образности нарисовать целостную картину мира так, как он ее себе представлял. Одновременно обращение к древнему образу Иова многострадального объяснялось — об этом писал и сам поэт — особенностями его жизни: над «Иовом» он работал в основном в ссылке, а замысел поэмы возник во время заключения в Петропавловской крепости. Напряженные духовные усилия возвыситься над частным страданием, вера в конечную осмысленность бытия — главные мысли поэмы Глинки, связываемые им с традиционными образами. Одновременно в поэме содержится художественно осмысленная картина уровней вселенной, широкие натурфилософские полотна, размышления о сущности животного мира, за столетие как бы предвосхищающие поэмы Николая Заболоцкого. К числу очевидных недостатков «Иова» относится затянутость, некоторая монотонность, перегруженность поэмы трудным для прочтения словарем.

Этими же недостатками страдает и поэма «Таинственная капля». Она написана на сюжет средневекового апокрифического (то есть не включенного в церковный канон) сказания. Многие ее страницы, заставляющие вспомнить крупнейшее произведение отечественной живописи («Явление Христа народу» А. Иванова), — бесспорно, принадлежат высокой поэзия. Однако и в то же время в целом она растянута, проникнута отвлеченно-мистическими настроениями, которые, очевидно, поэт так и не смог преодолеть.

Проза Федора Глинки чрезвычайно многообразна. Это и дневники, и путевые заметки, и широко распространенный в начале XIX столетия жанр путешествия, и «народная повесть». В конце жизни Глинка пишет много очерков, печатает их в газетах и журналах. Черновые записи поэта представляют собой тетради, где стихотворный текст перемежается с прозаическим. Глинка записывал все с ним происходящее вплоть до снов и мгновенных состояний души. Все это вместе образует очень трудное для воспроизведения и напечатания явление, условно называемое «прозой поэта». Действительно, у Федора Глинки нет «беллетристики» в собственном смысле слова, это именно проза поэта. Прозой поэта она остается даже там, где Глинка предстает перед нами как археолог, историк или краевед. И всегда эта проза — россыпи набросков, зарисовок русской и чужеземной жизни, «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет»...