Что груз на коне
Стал крест мой на мне!..
Броди в подгороднях,
Но в храмах господних
Являться не смей:
Там много людей!..
. . . . . . . . . . .
Мир Божий мне клетка,
Всё кажется — вот
За мной уж народ...
Собаки залают,
Боюся: «Поймают,
В сибирку запрут
И в ссылку сошлют!..»
От страха, от страха
Сгорела рубаха,
Как моль над огнем,
На теле моем!..
Между 1826 — 1830
О, ВНЕШНИЙ МИР
О, внешний мир! О, внешний мир!
Как ты завихрен в треволненьи!
Тревожен твой развратный пир,
Твои нечисты наслажденья.
Но есть иной спокойный мир:
Там нет ни бурей, ни волненья;
Душа ясна там, как эфир,
Душа полна там услажденья!
И тихо плавает она,
От силы внутренней светлея,
Как нить, питания полна,
Средь благовонного елея.
Она, горя, кругом себе
Находит много сладкой пищи;
Меж тем, как, внешний мир, в тебе
Душа скитается, как нищий,
За черствым хлебом голодна,
И холодна в затворе душном
Твоих градов, твоих палат,
Где всякий смотрит равнодушно
На зло, на гибельный разврат;
Где всех подмыло скорби море,
Где всяк свое спасает я,
А брата, гибнущего в горе,
Следит и жалит, как змия!..
Шуми ж, доигрывай свой пир!
Но твой разврат уж обнаружен:
Ты весь раскрыт, обезоружен,
О, внешний мир! О, внешний мир!..
1826
ПОВСЕМЕСТНЫЙ СВЕТ
На своде неба голубого,
Реки в волнистом серебре,
На трубке в желтом янтаре
И на штыке у часового —
Повсюду свет луны сияет!
Так повсеместен свет иной,
Который ярко позлащает
Железный жребий наш земной!
1826
ОЛОНЕЦКАЯ ПЕСНЯ
Над озером, Габ-озером,
Сидит, грустит унылый птах.
Не здешний он: из дальних стран!
Пришиблен он невзгодою,
Привязан он хворобою!
Сидит, грустит залетный птах!
Никто ему ни свой, ни брат!
Один-одним, сироточка!
Летят, шумят в поднебесье
Стада его товарищей;
И веселы и радостны,
Летят, спешат на теплый юг.
Как взговорит к ним бедный птах:
«Ах, братцы вы, товарищи!
Вам весело в поднебесье,
В поднебесье безоблачном,
Близ солнышка, близ красного...
И я летал, и я бывал
Сопутником и братом вам...
Ах, сжальтеся над горестным!
Вы скиньте мне по перышку,
По перышку, по легкому,
Чтоб крылышки, чтоб новые
Снесли меня на родину,
К родным, к друзьям, в природный край!»
И перышки посыпались!
Забилося сердечушко
У бедного, у хворого...
Но, где возьмись, шелойник-ветр[4],
Шелойник-ветр порывистый,
Рассеял он все перышки...
И взговорил несчастный птах:
«Судьба моя, судьбинушка!
Другим ты мать, мне мачеха!
Сама ль велишь терпеть напасть,
Терпеть напасть, изныть, пропасть
Мне бедному, мне горькому,
В чужой стране, нерадостной!»
Между 1827-1829
ЗАСУХА
Не освеженная росою
Земля засохла, всё в огне,
И запад красной полосою,
Как уголь, тлеет в тишине.
Везде болезнь и вид боязни,
Пылят пути, желта трава;
Как накануне верной казни
Больная узника глава
На перси небрежно скатилась,
Так опустилися цветки!
Уж меж душистыми шелками
Не сеют жемчуг ручейки,
И под сожженными брегами
Упало зеркало реки!
Как сладко тут о днях ненастья
И о дождях воспоминать!..
Так в засухе мирского счастья:
Душа томна, душа болит,
Завяла грудь, и ум бескрылый
От ярких мыслей не кипит;
И часто, как печать, клеймит
Чело счастливца вид унылый,
И сквозь пустынные глаза,
Без дум, проглядывает скука...
Но загреми над ним гроза,
Проснись в душе уснувшей мука —
Вдруг чувства молния блеснет,
Из-под ресницы, в пылких взорах,
И растопившись, потечет
Душа в высоких разговорах;
И бодро вспрянет узник-дух,
Покоя цепью отягченный,
И заблестит чело, как луг,
Дождливой ночью освеженный!
Между 1827-1829
РОЖДЕНИЕ АРФЫ
Сам наш старый Вейнамена,
Сам ладьи изобретатель,
Изобрел и сделал арфу.
Из чего ж у арфы обруч?
Из карельския березы.
Из чего колки у арфы?
Из каленых спиц дубовых.
Из чего у арфы струны?
Из волосьев бурных коней.
И сзывает Вейнамена
Дев и юношей игривых,
Чтоб порадовались арфой,
Прозвенев ее струнами...
Но была не в радость — радость
Не игриво их игранье!
Позвал он мужей безженых
И женатых звал героев:
Радость всё была не в радость,
Не ласкались к звукам звуки...
Позвал он старух согбенных
И мужей в середних летах:
Радость все была не в радость,
Не сливался звук со звуком!
Тут восстал наш Вейнамена
Сам и сел, как лучше ведал.
И своими он перстами
Повернул затылок арфы
На коленях, к самой груди;
И, уставя чинно арфу,
Заиграл он сам, наш старец...
И была игра игрою,
И уж радость стала в радость!
И по всем лесам и рощам
Не нашелся ни единый
Из больших четвероногих
Или чьи малютки-лапки
Резво бегают в дубравах,
Кто б не шел с толпой послушать,
Как искусно будит радость
Старый, добрый Вейнамена...
Сам медведь на задних лапах,
Упершись на изгороду,
Стал и долго слушал песню;
Не нашлось в лесах и рощах
Никого из всех пернатых,
Пестронерых, двукрылатых,
Кто б от песни отказался:
И слетались все, как тучи
Или снежные охлопки.
Не нашлось и в синем море
Шестинерых, восьмиперых,
Молодых и старожилов,
Обитателей подводных,
Кто б, узнав о чудной песне,
Не пошел ее послушать.
И хозяйка водяная,
Повалившись на осоку
И припавши грудью белой
На высокий мшистый камень,
Поднялась, чтоб слушать песню...
И у старца Вейнамены
Влажны, влажны стали очи,
И отхлынули потоки!
И скруглялась влага в капли,
И те капли были крупны,
Как на мшистых тундрах клюква.
И катились капли к груди
И от груди, потихоньку.
На согбенные колена,
От колен к ногам и ниже...
И прошли сквозь пять покровов
И сквозь восемь рунных тканей.
1827 или 1828
УСЛУГА ОТ МЕДВЕДЕЙ
Уж осень очень глубока:
Пустынней лес, полней река;
Краснеет даль главой кудрявый рябины,
И гриб и груздь под соль идет,
И сушится запас душистыя малины,
И щебетливые сбираются в отлет
Куда-то за море касатки...
Хозяйка в огурцы кладет пахучий тмин,
Пустеет огород, поля и нивы гладки.
Но пахнет лакомо дымящийся овин
Зерном подсушенного хлеба...
B вот уж сумерки подкрались как-то с неба.
Осенний день завечерел,
И страшный брянский лес темнел, темнел;
На стороне маячилась избушка,
В ней жил Мирон с женой и матерью-старушкой.
Вот к ним стучат: «Пустите на ночлег!
Мы двое вчетвером, но нет от нас помехи;
А завтра вам доставим смех,
Пирушку с пляской и потехи!»
То были два поводыря
И с ними два огромные медведя.
Мужик, гостей благодаря,
Сказал мальчишке: «Ну, брат Федя!
Сведи их на сарай, а ужинать со мной;
Я новосел, в избе им негде поместиться:
Живу с старушкою, с парнишкой да с женой».
Вот ужин прочь и всяк в своем углу ложится;
Но гостю одному не спится:
Здоров, и на сене, и хорошо поел,
И уж медведь его, свернувшись, захрапел,
Товарищ тож храпит из всей поры и мочи.
Уж время близко к полуночи,
А к гостю всё не сходит в гости сон,
И вдруг почуял он
Какой-то шум, какой-то стон протяжный...
Могучий, молодой и по душе отважный,
Он из сарая вон, глядит, глядит:
Изба в огне, но не горит!
Он под окошко: видит... худо!
Ватага удалых, их было семь на счет
(В стране лесной, в глуши безлюдной),
Хозяина, скрутив, на вениках печет
И гаркают: «Давай казну!»
Жена-хозяйка
Тож связана... Вот наш к товарищу:
«Вставай-ка!
Смотри: вот так и так! Медведей прочь с цепей —
И по дубине им: скорей, скорей!»
Встают, бегут в избу — там двери на запоре.
Но ведь не свой же брат медведь!.. Не шутит в спор
Притом зверей толкнули под бока:
«Бей, Мишка! Мишка, бей!..» И двери розно!
И входят витязи с дубинами прегрозно.
От радости у мужика
Душа дрожит, а воры — кто куда попало.
Однако ж им на пай достаточно достало!