Комсомолец. Конечно, есть несознательные.
Отец. Опять вы за свое. Не хотите вы видеть хороших людей! Мало ли епископов, монахов, священников кровью своею заплатило за веру, а не за контрреволюцию. Ведь оттого что вы меня назовете контрреволюционером, я им еще не сделаюсь. А вы всякого готовы считать контрреволюционером. А как умирали многие священники! Иные благословляли убийц и молились за них. Один священник, уже старик, когда расстреливали через десятого, сам стал на место молодого. Какая уж тут контрреволюция! Вы этих случаев не знаете, потому что знать не хотите. Я же видел священников и в городе и в деревне, которые в 19–ом году голодали вместе со своей паствою и делились с нею последним куском, да еще находили в себе силы утешать и ободрять других. И во время революции и до революции много было среди духовенства людей хороших и даже праведных. Есть много и теперь.
Комсомолец. Я же сказал, товарищ, что есть несознательные.
С другой стороны, нравственный уровень верующего еще ничего не дает для опровержения его веры.
Отец. Как у вас язык поворачивается так их называть! Но как бы вы их ни называли, вы не станете отрицать, что они не по личной выгоде, а искренно верят в Бога. Скажите. — Коммунисты хотят добра народу? — А есть ли среди них плохие люди или все они ангелы?
Комсомолец. Везде есть шкурники.
Отец. Отчего же нельзя быть плохим людям и среди верующих? А легче ли сейчас живется народу, чем до революции? Бунтов нет? Расстрелов нет?
Комсомолец. Это временно, знаете. Борьба со всемирным капиталом.
О т е ц. С капитализмом, хотите вы сказать. Без капитала–то и коммунизм не обойдется.
Комсомолец. Ну, нет! Без капитала мы обойдемся.
Отец. Попробуйте. — Временно или нет, а при коммунизме живется плохо. Худых же людей среди коммунистов немало. Может быть, конечно, что всегда худых людей будет больше, чем хороших. Может быть, всякая власть всегда будет руководствоваться интересами тех, у кого она в руках, по крайней мере — до некоторой степени. Но из того, что среди коммунистов есть «шкурники», по вашему не следует, что коммунизм — ложь. Почему же из того, что многие верующие были плохими людьми и часть духовенства чрезмерно заботилась о себе, должно следовать, что нет
А поскольку вера необходимо выражается в делах, вывод получается не в пользу коммунистической веры, но в пользу христианства.
Бога? Даже если бы все верующие (чего на самом деле нет) были людьми худыми и думали только о себе, на основании этого нельзя бы еще было сказать, что вера их ошибочна.
Комсомолец. Какая же это вера, которую держат за пазухой!
Отец. Верно — плохая и слабая, мертвая, так как вера без дел мертва, о чем и в Евангелии написано. Но то же самое можно сказать и о коммунизме, да еще в большей степени. Хороших дел он еще не наделал, и сомнительно, что наделает, все же, что сделали коммунисты, хуже, чем дела старого режима. А потом — видно — не совсем плоха православная вера, если были и есть в ней праведники и мученики. Если вы хотите опровергнуть веру в Бога тем, что она буржуазна, — вы должны отвергнуть и коммунизм, потому что он–то несомненно буржуазного происхождения. Если вы опровергаете веру в Бога тем, что верующие поступали и поступают плохо, не по–христиански, то же самое в еще большей мере должно быть применено к коммунизму. Если же вы ссылаетесь на то, что коммунизм — вера пролетарская или народная, так это неверно. На самом деле христианство появилось не в среде буржуазии. Первые христиане не были ни помещиками, ни капиталистами, а вышли из народа и жили в народе.
Комсомолец. У нас не первые.
Отец. Что же из этого следует? — Надо стать не коммунистами, а настоящими христианами; и стать по–христиански, по правде, а не с помощью насилий, убийств и революций. Попытка совсем перестать быть христианами, т. е. сделаться коммунистами, к добру не привела. Во всяком случае, из того, что мы, христиане, испортились, не следует, что нет Бога. Где же ваше «множество» причин не верить в Него? Если бы их было много, вы бы могли указать хоть одну. А то вы ссылаетесь только на вашу коммунистическую веру. Вы верите, что коммунисты правы; верите, так как никто вам этого не доказал и никого вы о доказательствах не спрашивали. Вы верите, что коммунисты хотят народного блага и осуществят свое хотение. В своей вере вы почему–то не сомневаетесь, хотя она происхождения буржуазного, но, сваливая с больной головы на здоровую, обвиняете в буржуазности — и несправедливо обвиняете — веру христианскую. Вы верите, что ваша вера — народная, хотя даже большинства пролетариата не спросили, во что он верит. Тех же, кто 301 не разделяет вашей веры, вы считаете «несознательными», хотя бы они были в тысячу раз образованнее и нравственно лучше, чем все ваши коммунисты, вместе взятые. Где же доказательства вашей «сознательной» веры?
Комсомолец. Да, отвяжитесь, товарищ! Надоело мне с вами язык–то чесать. Вы самых простых вещей не понимаете. Нет у вас, знаете, пролетарского сознания: и за дело вас в тюрьму посадили.
О т е ц. А вас?
Последний вопрос «отца» прозвучал уже «в пространство», так как комсомолец сердито встал и удалился, что–то негромко бормоча себе под нос — может быть, он был смущен, а может быть — побаивался сгрудившихся во тьме и явно стоявших не на его стороне слушателей. Разошлась и аудитория. «Отец» продолжал сидеть и молча курил. Но в это время к нему неожиданно обратился мой сосед по наре, «учитель».
Учитель. Я все время прислушивался к вашему спору; и мне все время казалось, как и продолжает казаться, что он был совершенно бесполезен. Комсомольца вы не убедили; одержать же над ним внешнюю победу и добиться сочувствия наших товарищей по несчастью было не трудно, но, пожалуй, и труда не стоило.
О т е ц. А что вы скажете, если «победа» нужна была именно им, нашим товарищам по заключению? Сами они его опровергнуть не могут. — Они его побаиваются; у них язык и мысль связаны еще более, чем у него. А им нужно как–то увериться в своей правоте. И они ищут и ждут помощи от нас, умеющих и могущих говорить.
Мотивом и основанием неверия может быть сомнение в содержании веры,
Учитель. Помощь ли это? — Вы одержали верх над комсомольцем, но победа ваша является лишь внешнею победою, а потому и непрочною. Разумеется, он не умен и не добросовестен. Однако в основе его воинствующего атеизма могут лежать и некоторые серьезные мотивы, которые нужно было вскрыть и, если возможно, разрушить. Я согласен, что наивными и неточными ссылками на науку атеизма не доказать, ибо немало ученых, которые в Бога верят, часто, сказал бы я, верят слишком наивно. Согласен также, что нелепо опровергать веру указанием, да еще сомнительным или неправильным, на ее происхождение и будто бы классовую природу. Однако, устранив все это, вы еще не доказали, что вера имеет основание, а не является человеческою иллюзией. Может быть, вера — субъективное свойство, которое у одного есть, а у другого отсутствует, и никто не в состоянии убедить других в законности и правильности своей веры. Само собой понятно, что вера в Бога — большое утешение, особенно при нынешних тяжелых обстоятельствах или здесь, где не «мстят, а исправляют». Но что прикажете делать, если я, например, по совести могу принять только доказанное моим разумом и, при всем желании приобрести веру, не хочу во имя чувства человеческого достоинства и своей свободы закрывать глаза. Возможно, что
не дающее, впрочем, права отрицать бытие Божие категорически.
что подобное, хотя и в очень примитивной форме, испытывает наш комсомолец. Я не знаю, есть Бог или нет Бога, и не хочу обманывать себя ни в ту ни в другую сторону.
Отец. Вы, значит, сомневаетесь?
Учитель. Да, сомневаюсь.
Отец. Если ваше сомнение не равнодушие, я вам не завидую. Вас тогда жалеть надо.
Учитель. Может быть. Но выхода ни вы, ни кто другой мне не укажут; и всякие споры о вере бесплодны.
Отец. Зачем же тогда вы спорите со мною? Видно, что–то у вас болит. Видно, есть у вас какая–то, пускай, самая слабая, надежда: «а вдруг, кто–нибудь мне и докажет, что Бог существует». Думаю, вы
Необходимо поэтому рассмотреть сомнение беспристрастно, т. е. не упорствуя в нем, во что бы то ни стало, и
не совсем ошибаетесь. Надо только беспристрастно подойти к вопросу. Если вы хотите сомневаться, если любите именно свое сомнение,
— вы не беспристрастны. В этом случае вы уже закрыли глаза, чтобы не видеть доказательств. Но неверно, что «научно», доводами разума бытие Божие совсем недоказуемо; хотя неверно, что доводами разума или «научно» оно доказуемо вполне и до конца. В достаточной мере Бог дан не горделивому разуму, а смиренной вере. Бог уходит от человека, если человек любит только себя и свое сомнение, если он в сомнении своем упорствует. Для того, чтобы победить сомнение, необходимо не упорствовать в н е м, а верить и любить.
Учитель. Но как же я могу верить, если мне не позволяет этого мой разум? Я не хочу отказываться от моего сомнения потому, что не хочу быть неискренним с самим собою. Вы же предлагаете мне отвергнуть мои сомнения, ибо они для меня тяжелы, й сделаться слепым и не рассуждающим рабом того, во что верят и чем счастливы другие.
не смешивая веры с необоснованным доверием, тем более, что даже сомневающийся во что–то верит.
Отец. Вы смешиваете веру с необоснованным доверием. Необоснованное доверие, действительно, слепо и унижает человека, ограничивая его свободу. Вера же совсем не слепа, свободна и обоснована лучше всякой науки. И вы напрасно предполагаете, будто сейчас вы не раб многих ходячих непроверенных мнений и не раб самого вашего сомнения. Желаете — рассмотрим оба эти вопроса.
Учитель. С большою охотою. Но раньше, вы, кажется, сказали, что можно, хотя бы и не вполне, доказать бытие Божие с помощью разума. Я бы очень не прочь обновить запас известных мне аргументов или встретиться с действительно убедительными.