Праксителем[108]. Как мог повлиять на него мраморный взгляд? Каким образом у чрезмерно пылкого юноши могло возникнуть влечение к холодному мертвому камню? Что его воспламенило? Его ум оказался во власти поселившегося в нем безумия. Таким же огнем был охвачен Нарцисс[109]. Его глаза из получили чистой и легкой крови его собственного сердца. Его мучило безумное воображение — прекрасный образ, увиденный им в источнике. Вы можете испытывать сколько угодно силу вашего взгляда; посылайте им тысячу стрел ежедневно; не забудьте, что линия, проходящая посередине и соединенная с бровью, образует настоящий лук; что влажная точка, светящаяся в центре, — готовая сорваться стрела. Однако из всех этих стрел попадают в сердца лишь те, что направляет Безумие.
Пусть многие великие особы прошлого и настоящего не сочтут себя оскорбленными, если я назову их безумцами за то, что они любили. Пусть они обратятся к философам, которые утверждают[110], что богиня Безумие лишена мудрости, а мудрость — страстей. Любовь без страстей — все равно что море без волн. Правда, никто не умеет скрывать свою страсть, и если от этого приходят в дурное состояние, то это уже другой род безумия. Но те, что выказывают свои чувства большими, чем они хранятся в тайниках их души, обнаружат и покажут пред вами столь живой образ Безумия, что и Апеллес[111] не смог бы изобразить его правдоподобнее.
А теперь я прошу вас представить себе молодого человека, у которого нет особенных забот, кроме одной — добиться любви некой особы. Тщательно причесанный, щегольски одетый, надушенный, налюбовавшийся на себя в зеркале, полагая, что он нечто собой представляет, он выходит из дому с головой, полной любовных мечтаний, мысленно представив себе тысячу счастливых случайностей, которые могут произойти по ходу дела, в сопровождении лакеев в ливреях, являя собою страдание, стойкость и надежду, он направляется в церковь[112], где рассчитывает встретить свою Даму, не надеясь, однако, на большее удовольствие, чем бросить на нее пылкий взгляд и, проходя, отвесить ей поклон. А что толку от одного взгляда? Не лучше ли надеть маску, чтобы свободнее, было поговорить? Понемногу такие встречи входят в привычку, и дама начинает обращать на него некоторое, самое малое внимание. Спустя долгое время можно позволить себе маленькую вольность, но пока ничего, что может быть истолковано как нескромность. Со временем он уже не отказывается прислушаться к толкам о ней мужчин, хорошим или плохим. Перестает опасаться того, что привыкает видеть. Ему становиться приятным оспаривать домогательства других ухаживателей. Кажется, что спорное место уже наполовину завоевано. Но если, как то нередко случается, женщинам доставляет удовольствие видеть такое соперничество между мужчинами и они грубо захлопывают у них перед носом дверь и лишают их тех маленьких вольностей, к которым они уже привыкли, тут наш мужчина оказывается так далек от своей цели, как об этом и не думал. И тогда приходится все начинать сначала[113].
Надо найти средство упросить даму разрешить сопровождать ее в какую-нибудь церковь, в места развлечений или других общественных собраний. А свои чувства выражать пока вздохами да прерывающимися словами; без конца твердить одно и то же, уверять, клясться, обещать ей то, о чем она, быть может, вовсе и не помышляет.
Мне кажется, что было бы безрассудством говорить о глупой и смешной любви на сельский манер[114]; ходить на цыпочках, пожимать пальчик, писать вином на столе свое имя, переплетая его с именем своей любезной; первой вести ее к танцу и мучить ее целый день на жаре.
Тот, кто благодаря долгим ухаживаниям или посещениям получил возможность видеть свою подругу в ее доме или у соседей, не впадает в странное неистовство, как пользующиеся милостью своих избранниц лишь в обществе да по праздникам. Они испускают глубокие вздохи, из которых разве один или два в месяц доходят до ушей их подруг, хотя и полагают, что те должны сосчитать все. Влюбленному приходится постоянно иметь слуг для подслушивания, выведывать, кто приходит, кто уходит; подкупать горничных доброю толикой денег, терять целый день в надежде увидеть свою госпожу на улице, и если всей его наградой будет ее кивок да еще улыбка, он возвращается домой счастливее, чем Улисс, завидевший дым родной Итаки[115]. Он летит от радости, обнимает встречных, поет, сочиняет стихи, прославляющие его любимую как первую красавицу в мире, хотя бы она была уродом.
Если же, как чаще всего случается, судьба посылает ему какой-нибудь повод для ревности, он больше не смеется, не поет, становится мрачным и задумчивым; он начинает подмечать ее пороки и недостатки; присматривается к тому, кто, как он полагает, ею любим; сравнивает свою красоту, изящество, состояние с достоинством своего соперника; потом вдруг начинает его презирать, считая невозможным, чтобы тот, будучи столь недостойным, был бы ею любим; невозможным, чтобы он был ей предан больше, чем наш чахнущий, умирающий и сгорающий от любви кавалер. Он жалуется, называет свою подругу жестокой и непостоянной, сетует на свою судьбу и несчастье. А она только посмеивается либо уверяет его, что он жалуется напрасно; порицает его обиды, которые проистекают единственно от его ревности и подозрительности, доказывает, что он весьма ошибается на ее счет и что оба соперника для нее равны. Тут я оставляю вам судить, кто из них лучше. И вот тогда надо показать, что вы не постоите перед тратами на развлечения, празднества и пиршества. Если представляется возможность, нужно превзойти того, к кому вы ее ревнуете. Нужно проявить щедрость, сделать вашей даме подарок более дорогой, чем вы можете себе позволить. Как только вы заметите, что ей нравится какая-нибудь вещица, пришлите ее любимой раньше, чем она выразит желание иметь ее; никогда не признавайтесь, что вы бедны. Бедность для Любви — самая неподходящая спутница[116]; когда она приходит, замечаешь ее безумие, но отступать уже поздно. Я полагаю, что вы не хотите походить на тех безумцев, у которых нет ничего, кроме имени.
Но предположим, что дама улыбнулась влюбленному, что зародилась взаимная дружба, что его просят прийти в назначенное место. Он тотчас вообразит, что добился успеха и получит те милости, от коих на самом деле еще весьма далек. Час ему кажется вечностью[117]; он поминутно смотрит на часы; у него вид человека, которого ждут, по его лицу можно прочесть, что он охвачен бурной страстью. А когда он, запыхавшись, прибегает, оказывается, что это пустяки и его просто пригласили прогуляться к реке или в какой-нибудь сад, где кто-то другой, а не он, которого она пригласила, будет иметь счастье тотчас заговорить с нею. Но и здесь он находит себе утешение: ведь если она его пригласила, значит, ей приятно его видеть.
Но самое великое и отчаянное проявление безумия начинается по мере того, как растет любовь. Та, которой вначале хотелось поиграть, оказывается пойманной. Она назначает ему свидание у себя в неурочное и опасное время. В чем тут риск[118]? Отправиться в чьем-нибудь сопровождении — значит обнаружить все. Пойти одному — неблагоразумно. Я не говорю о дряни и нечистотах, которыми подчас случается пропахнуть. Иногда переодеваются в носильщика, в сапожника, в женщину; заставляют нести себя в сундуке, положившись на милость какого-нибудь грубого негодяя, который, если бы знал, что несет, швырнул бы сундук наземь, чтобы обследовать свой странный груз. Случается, что при этом влюбленный бывает схвачен, избит, оскорблен, но даже не решится этим похвастаться. Иногда ему приходится лазить в окно, через стену и подвергаться всяческим опасностям, если только Безумие не протянет ему руку помощи. Но все это для него еще не самое худшее. Бывает, что одним попадаются дамы жестокие, от которых не жди пощады. Бывают дамы столь коварные, что, почти доведя влюбленного до желанной цели, тут-то его и оставляют. Что тогда делают мужчины? Одни после долгих вздохов, жалоб и воплей постригаются в монахи, другие покидают родину, третьи ищут себе смерти.
Может быть, вы полагаете, что женская любовь более разумна? Самые холодные женщины страдают от огня, пылающего в их теле, да только медлят в этом признаться. И хотя они требуют, чтобы на них молились, если бы они осмелились, они бы позволили себя обожать и постоянно отказывают в том, что с радостью отдали бы, если бы это было у них отнято силой. Другие ждут только случая и счастливы, когда он может представиться. Не нужно опасаться, что вам укажут на дверь; самые высокорожденные дамы со временем позволяют себя победить. И, сознавая себя любимыми и наконец терпя те же страдания, которые они заставляют переносить другого, лишь открывшись тому, кому они доверяют, они признаются в своей слабости и отдаются огню, который их сжигает. И все-таки их еще удерживает остаток стыда, и они уступают, только уже будучи поверженными и полуизмученными. Но, раз это случилось, они пускаются во все тяжкие. Чем больше они сопротивлялись любви, тем больше они ей предаются. Они закрывают дверь рассудку. Все, чего они опасались, их больше не смущает. Они оставляют свои женские занятия: вместо того чтобы ткать, прясть, ухаживать за больными, они начинают наряжаться, прогуливаться в церковь, посещать празднества и пиршества, лишь бы встречаться с теми, кого они полюбили. Они берут в руки перо и лютню, описывают и воспевают свои страсти, и наконец их любовное неистовство усиливается настолько, что они порою даже оставляют отца, мать, мужа и детей и уходят туда, куда их влечет сердце.