А также вышеназванная завещательница объявила и объявляет себя должницей следующих лиц: господину Жаку... *[332] аптекарю с Ла Гренетт — 8 ливров или около того, Бенуа Бертрану с улицы Саонери еще 8 ливров за продажу кирпича, и около...*, 60 ливров 1 су, остающихся за покупку земли, которую она недавно приобрела у него.
И наконец, что касается остатка всего ее имущества, движимого и недвижимого, наличного и какое может оказаться и которым она здесь не распорядилась и не распределила, то вышеназванная завещательница учреждает, назначает и собственными устами объявляет своими сонаследниками любимых: Жака Шарлена, именуемого Лабе, и вышеназванного Пьера Шарлена, его брата, племянников завещательницы и детей покойного Франсуа Шарлена, именуемого Лабе, ее брата, жителя Лиона, и оставляет каждому из них половинную и равную долю, и детям каждого из них мужского пола, побочным и законным; в случае же, если вышеназванные племянники, получившие наследство, или их дети мужского пола умрут, не оставив законных детей мужского пола, то вышеназванная завещательница передала и передает права на все свое имущество их дочерям по нисходящей линии, чтобы они пользовались им, каждая в течение своей жизни; после же кончины вышеназванных племянников или их детей мужского пола и вышеназванных дочерей, в случае, если ее племянники или их дети мужского пола умрут, не оставив детей мужского пола, вышеназванная завещательница передала и передает права на имущество бедным Общего Попечительства города Лиона при условии уплаты долгов, расчетов по наследству и похоронных расходов; исполнить сие так, чтобы ни малейшего исключения не имело бы места; причем заявляет сия завещательница, что не только не желает и не хочет, но и решительно запрещает и не дозволяет как вышеназванным наследникам, так и их преемникам производить отчуждение сего имущества, или же части его, или какого бы то ни было отделения, или требования дать обязательство о передаче имущества третьему лицу, ибо она желает сохранить вышеуказанное имущество в своем доме и в своей семье, а за отсутствием ее передает все бедным, в пользу коих и был наложен настоящий запрет. А также вышеназванная завещательница сим назначает исполнителем настоящего завещания вышеназванного господина Тома Фортена, коему она предоставляет власть и полномочие распоряжаться всем ее достоянием, дабы полностью осуществить настоящее завещание. Она обращается к нижепоименованным свидетелям с просьбой и настоянием присутствовать при сем изъявлении ее последней воли и хранить все в тайне до того дня, когда Господу будет угодно призвать ее к себе, а тогда пусть они принесут свое правдивое свидетельство в должное время и в должном месте.
Она обращается также с просьбой и настоянием к вышеназванному королевскому нотариусу и письмоводителю, нижеподписавшемуся, составить сие завещание письменно, полностью изложив в нем сущность нашего дела, а затем поручить кому следует сделать с него засвидетельствованную и нами копию за должную плату.
Сделано и совершено в Лионе, в собственном доме господина Тома Фортена вышеназванной завещательницей, находящейся на одре болезни, в субботу двадцать восьмого дня апреля 1565 года, присутствующие: Бернардо Рапорти, Антуан Панси, флорентиец; Мартин Прево, аптекарь; мэтр Клод Аламани, магистр искусств; Жермен Вак, сапожник; Пьер Малике, портной; Клод Паниссера, пьемонтец (все — жители Лиона) — свидетели, вызванные по требованию завещательницы, из которых вышеименованные Рапорти, Панси, Аламани, Паниссера и Прево под сим поставили свои подписи, а вышеназванные Малике и Вак, не умеющие подписываться, — нет, но они оба, согласно закону, являются надлежащими свидетелями.
КОРОЛЕВСКАЯ ПРИВИЛЕГИЯ[333]
Генрих, милостью божией Король Франции. Нашему прево[334] Парижа, сенешалю[335] Лиона или их подчиненным, а также каждому из тех, до кого это имеет касательство, наш привет и благорасположение.
Мы получили нижайшую просьбу от дражайшей и любезной нам[336] Луизы Лабе, лионки, заключающуюся в том, что она давно уже сочинила некий Диалог Безумия и Амура, а также много Сонетов, Од и Посланий[337], которые были взяты некоторыми из ее друзей и в еще не завершенном виде обнародованы в разных местах. Опасаясь, как бы кто не возымел намерения так их и опубликовать, она, просмотревши и исправивши их по своему усмотрению, с охотою выпустила бы их в свет с тем, чтобы первые копии считались бы недействительными. Но она опасается, что Издатели не захотят брать на себя расходы, не будучи уверенными в том, что другие затем не посягнут на их труд.
А посему: великодушно принимая прошение оной просительницы, мы нашею особою милостью даем ей Привилегию, разрешение и исключительное право печатать ее Сочинения у того Издателя, которого она сама сочтет наилучшим. С воспрещением и запретом всем Издателям, Типографам и всем, до кого это имеет касательство, не печатать и не передавать в печать, не продавать и не передавать в продажу и не распространять оную выше названную книгу без желания и согласия оной просительницы и того, кому первому поручит она это издание, в течение и по полному истечению пяти последующих лет, начиная с года и дня, когда будет завершено печатание этой книги, и без того, чтобы было дозволено другим Издателям или Книгопродавцам и другим каким бы то ни было лицам, независимо от способа печатания, будь то большой или малый формат, печатать или передавать в печать и выставлять на продажу, кроме как тем, коим оная просительница поручила или поручит печатание, до той поры, пока оные пять лет не истекут, закончатся и завершатся. И все это под угрозой конфискации книг и судебного штрафа. Приказываем и повелеваем всем нашим вершителям правосудия, судебным исполнителям и их подчиненным, что осуществление этого вам вменяется в обязанность, ибо такова наша воля.
Дано в Фонтенбло, в XIII день марта, в год от Рождества Христова 1554[338]: И нашего царствования в год VIII.
Именем короля и по его предписанию
Робийяр
ДРУГИЕ ПЕРЕВОДЫ ПОЭЗИИ ЛУИЗЫ ЛАБЕ
ЭЛЕГИЯ I
Когда Амур, непобедимый бог,
Мне сердце пламенем своим зажег,
Безумье, небывалое дотоле,
Будя в крови, в кости, в уме и воле,
Тогда еще излить я не умела
Мучений тяжких моего удела;
Еще от Феба был на то запрет,
Чтоб я пытала силы как поэт.
Но вот он горней яростью своею
Меня настиг, и, одержима ею,
Должна я петь не рокот величавый
Громов Юпитера, не бой кровавый,
Где Марс жестокой тешится игрой:
Он дал мне лиру, чей напев былой
Рожден любовью на брегу Лесбосском,
А стал моих страданий отголоском
О сладостный смычок, дай верный звук,
Чтобы мой голос не сорвался вдруг:
Так много мук поведать предстоит,
Так много бед, превратностей, обид.
Залей палящий жар того горнила,
Что сердце мне почти испепелило.
Уже мне память раны бередит
И взгляд слезой невольною влажнит;
Вот оживают первые волненья
Моей любви; а вот вооруженье,
Что ею на меня обращено:
В моих очах таилося оно,
Метавших некогда такие стрелы
Во всех, чьи взгляды были слишком смелы.
Но мне мои же очи изменили
И на меня возмездье обратили.
С насмешкой глядя, как от страсти злой
Горел один и угасал другой
И как лились бесплодных слез потоки,
И вздохи, и моленья, и упреки,
Не уследила я, когда подкралась
Ко мне беда, над коей я смеялась,
И так меня жестоко поразила,
Что даже время боль не утолило;
И я обречена былые муки
Будить, слагая в жалобные звуки
Пережитое. Дамы! Видит Бог,
Сочувственный я заслужила вздох.
Ведь и мое участие, быть может,
Одной из вас когда-нибудь поможет
Поведать о страданиях своих,
О невозвратных радостях былых.
Какой броней ни укрепляйте грудь,
Любовь ее пронзит когда-нибудь,
И чем враждебней к ней вы были вчуже,
Тем в рабстве у нее вам будет хуже.
Не осуждайте строго бедных жен,
Которых поражает Купидон.
И те, что выше нас неизмеримо,
Оказывались так же уязвимы:
Гордыня, красота, происхожденье
Их не спасали от порабощенья
Любви; и ей доступнее всего
Над лучшими из лучших торжество.
Увы Семирамиде венценосной,
Которая в поход победоносный
Шла с эфиопской черною ордой
И, ярый меч подъемля боевой,
Пример являла для своих бойцов,
Храбрейших поражая из врагов;
Она, соседям бедствие готовя,
Еще алкала власти или крови,
Но встретила Любовь — и вот она
И безоружна, и побеждена.
Не заслужило ли ее величье
Пусть муки, но в достойнейшем обличье,
Чем к сыну страсть? Царица, где же ныне
Твоей души воинственной гордыня?
И где твой щит, и где теперь клинок,
Пред коим устоять никто не мог?
Где бранный шлем, что гребень твой вознес
Над белокурым золотом волос?
Где меч твой и доспех неуязвимый,
В котором ты была непобедимой?
Куда упряжка бешеных коней
Умчалась от наездницы своей?
И ты слабейшему сдалась без боя?
И с гордым сердцем сделалось такое,
Что бранной славы больше ты не жаждешь
И лишь, на ложе распростерта, страждешь?
Тебе впервые не удары бранны,
А ласки сладострастные желанны,
И превратить Любовь нашла возможность
Тебя в твою же противоположность.
Пускай же тот, кого мой плач коснется,
Презрением клеймить остережется
Мою беду: возможно, что и он
Любовью так же будет уязвлен.
Вот так одна, что смолоду жестоко
Кляла любовь, молчавшую до срока,
Влюбилась в старости, и поздний пыл
Истоком нежных сетований был.
Приукрашаясь, в ход она пустила
Румяна, притирания, белила,
Борясь напрасно с бороздами теми,
Что на лице ей начертало время.
Седины скрыла от людского взора
Под париком, пришедшимся не впору;
Но чем она себя нарядней мнила,
Тем реже взгляды милого ловила;
А тот ее упорно сторонился
И про себя любви ее стыдился.
Вот так за прежнее старушке этой
И воздалось такою же монетой:
К поклонникам была неумолима —
А ныне влюблена, а не любима.
Так тешится любовь над нами злая,
Противные желанья насылая:
Она полюбит — так не любит он,
А нелюбимый по уши влюблен.
А власть любви, жестокая, как прежде,
Все на бесплодной зиждется надежде.
СОНЕТЫ
II
О черные глаза, взор безучастный,
О вздохи жаркие, о слез ручей,
О мрак напрасно прожданных ночей,
О свет зари, вернувшийся напрасно!
О жалобы, о зов желаний властный,
О бег утраченных бесценных дней,
О мертвецы в сплетениях сетей,
О пытки, мне сужденные, несчастной!
О смех его, о кудри, лоб, рука,
О голос, о виола, вздох смычка —
Вы — факелы для женщины влюбленной!
Меня огнями столькими губя,
Ты искры не похитил для себя,
Моей души касаясь обожженной!
III
О боль желаний! О надежд обманы,
Рубцы от нескончаемых утрат,
И горьких слез бесшумный водопад,
И глаз моих печальные фонтаны.
О гнет, о тяжесть в сердце непрестанно,
Светил небесных полный скорби взгляд,
О чувства первого сладчайший яд,
Ужель мои вы отягчите раны?
Пускай Амур натягивает лук
И от его коварства нет защиты,
Пусть сотни стрел он в грудь мою вонзил,
Израненное тело так разбито,
Что ощутить мильоны новых мук
В душе моей уж недостанет сил.
IV
С тех пор как в бессердечии своем
Мне душу отравил Амур стрелами,
Сжигает грудь божественное пламя,
Покоя нет ни ночью мне, ни днем,
Не нахожу отрады я ни в чем:
Пускай настанет день с его трудами,
Пускай неслышно смерть придет за нами —
Не удивит меня ничто кругом.
И чем атаки Купидона злее,
Тем в битву с ним вступаем мы смелее,
И снова нас на бой он вызвать рад.
Лишь в пустяках дает нам снисхожденье
Тот, кто исполнен и к Богам презренья,
Но против сильных он сильней стократ.
VII
Смотри, ведь все живое умирает,
Коль связь души и тела разорвать:
Я только плоть, ты — суть и благодать:
О, где теперь душа моя витает?
Не дли мое беспамятство — кто знает,
В живых меня успеешь ли застать?
Душа, не надо телом рисковать:
Земная часть высокой ожидает.
Вернись, мой друг! но сделай, чтоб свиданье
Мне не сулило нового страданья,
И не суровостью облечь сумей,
А дружественной лаской непритворной
Мгновенье встречи с красотой твоей,
Жестокой прежде, ныне благотворной.
VIII
Тону в пучине и горю в огне,
День ото дня живу я, умирая.
Одна и та же, я всегда другая,
И жизнь то зла, то ласкова ко мне.
Смеюсь и горько плачу в тишине,
На дне услад мучения нашла я.
То я в аду, то я в долине рая,
Цвету и чахну, бодрствуя во сне.
Узнала я давно любви всевластье:
Когда в тоске я стыну ледяной,
Нежданно я спасаюсь от ненастья.
Но, если жду безоблачного счастья
И предвкушаю сладостный покой,
Амур пронзает сердце мне стрелой.
X
Завижу ль зелень лавровых ветвей
На белокурой голове, склоненной
Над лютнею, чьей жалобой плененный,
Утес бы дрогнул; слепну ль от лучей
Ста тысяч совершенств души твоей,
Когда сияешь, славой осененный,
Превыше высочайших вознесенный —
Твержу я в глубине души своей:
Все доблести ты смог соединить,
Чтоб быть любимым — но и чтоб любить
Тебе все это, может быть, дано,
Чтоб, добродетелей твоих собранье
Венчая той, чье имя состраданье,
Свою любовь с моею слить в одно?
XIV
Пока в глазах есть слезы изливаться
И час с тобой, ушедшим, изживать,
А голос мой силен одолевать
Рыданья, стон, хоть еле раздаваться;
Пока рукой я в силах струн касаться,
Все, чем ты мил, хоть скромно воспевать,
Пока душа тебя лишь познавать
Единственно желала б научаться, —
На миг еще не склонна умереть.
Но чуть пойму, что взор мой стал слабеть,
Что голос глух, а бег перстов как сонный;
Что разум мой теснит земная сень
И в нем нет сил явить восторг влюбленной,
Смерть умолю затмить мой белый день.
XIV
Пока способны счастие былое
Глаза мои слезами поминать;
Пока мой голос в силах прозвучать
Хотя бы сквозь рыдание глухое;
Пока любовь, владеющую мною,
Рука способна лютне передать;
Пока мой разум не желает знать
Иных желаний, чем дышать тобою, —
Еще я не хотела б умереть.
Но если слезы станут вдруг скудеть,
Рука изменит, голос мой прервется,
И больше в бренном разуме моем
Любовь уже ничем не отзовется —
Пусть лучший день мой станет смертным днем.
XIV
Покуда слезы из очей струятся
В тоске о днях, которых не вернуть,
Пока, чтоб муку сердца обмануть,
Мой голос начинает петь и рваться,
Пока рукою струн могу касаться,
Чтоб в лютню всю любовь мою вдохнуть,
Пока душой к твоей душе прильнуть
Стремлюсь, чтоб больше с ней не расставаться,
Я б не хотела рано умереть,
Но, если не смогу на мир смотреть,
Увянет голос и ослабнут руки,
На сердце набежит унынья тень
И о любви не стану петь в разлуке,
Пусть мрак зальет мой самый светлый день!
XV
О возвращенье Солнца возвестив,
Зефир струит пред ним благоуханье
И гонит сон, царивший в мирозданье,
Сковав и вод лепечущий разлив,
И землю, ей рядиться запретив
В пестрящее цветами одеянье.
Запели птицы, рощ очарованье,
Докучный путь прохожим оживив;
Заводят нимфы резвые забавы
И в лунном свете в пляске топчут травы.
Ты, обновив природу самое,
Повей и мне, Зефир, весны предтеча:
Заставь вернуться Солнце и мое —
И глянь, как расцвету ему навстречу.
XVIII
Целуй меня! Целуй и не жалей!
Прошу, целуй и страстно и влюбленно!
И губы мне терзай сильней, до стона —
Тогда и я целую горячей!
Что, ты устал? Набраться сил сумей!
Я вся твоя — для страсти нет закона.
Целуясь так, без отдыха, бессонно,
В усладах мы не замечаем дней.
Так счастье мы нашли друг в друге тут.
Удвоив жизнь, влюбленные живут,
А без самозабвенья не живу я.
Когда спокойна жизнь, душа больна.
Мне тяжко, если ласк я лишена,
И без страстей застыну я, тоскуя.
XIX
Диана, окруженная толпой
Беспечных Нимф, все утро неустанно
Охотилась. Лишь в полдень на поляну
Она вернулась. Я же за мечтой
Привычной унеслась. Вдруг надо мной
Я слышу голос: "Нимфа, что так странно
Стоишь ты здесь, не глядя на Диану,
И где же стрелы и твой лук тугой?
Ужель сумел среди большой дороги
Украсть твой лук грабитель быстроногий?"
Я отвечала: "Стрелы все и лук
Я беззаботно бросила в пути
Прохожему, но он собрал их вдруг
И сотни ран успел мне нанести".
XXI
Каким быть должен истинный мужчина?
Каков лицом? Какие кудри? Взгляд?
Чьи стрелы безошибочней разят?
В ком смелый ум и сердце властелина?
В чем обаяния его причина?
Чьи песни завлекательней звучат?
Чьей тихой лютни вкрадчивее лад?
В ком нежность, слитая с отвагой львиной?
Уверенно об этом не скажу,
Лишь то, что мне велит любовь, твержу.
Но знаю: мне подсказывает чувство,
Что не смогли б ни взор его, ни речь
При всей волшебной помощи искусства
Сильней мое желание разжечь!
XXI
Что манит нас в мужчине — губы, руки?
Чьи плечи, рост, осанка, цвет волос?
Чей взор мне душу пронизал насквозь?
И кто виновник нестерпимой муки?
В чьем голосе звучит вся боль разлуки?
Чье пение с тоской переплелось?
В чьем сердце больше теплоты нашлось?
Под чьей рукой нежнее лютни звуки?
Я не могу сказать наверняка,
Пока Амура властная рука
Меня ведет, но взор мой видит ясно,
Что ни искусства трепетная власть,
Ни все, чем одарит нас мир прекрасный,
Разжечь сильней мою не смогут страсть.