В начале нашего очерка мы говорили об удивительной самобытности и независимом характере творческой позиции Луизы Лабе. Тому свидетельством — и ее проза, и ее поэзия
"Спор Безумия и Амура" в веке, столь склонном к жанрам диалога[380], сразу завоевал популярность, даже большую, нежели стихи Луизы Лабе. Не только первые ее биографы — Параден, Дю Вердье, Дагоно, но и Сент-Бёв отдавали ему явное предпочтение. Дагоно свидетельствовал, что "этим сочинением зачитывались и восхищались самые изысканные умы нашего времени"[381]. О том, насколько высок был литературный престиж "Спора", можно судить хотя бы по тому, что в 1578 г. он был издан под одной обложкой вместе с французским переводом греческого романа "Дафнис и Хлоя" Лонга — произведением чрезвычайно чтимым французскими писателями и читателями XVI столетия. "Спор" вызвал много подражаний, что уже само по себе факт знаменательный. Ридуэ, сеньор де Санси, даже продолжил его, дописав к нему еще три "речи". В 1584 г. "Спор" был переведен английским поэтом, претендовавшим на равную славу с Шекспиром, — Робертом Грином. "Спору" Луизы Лабе обязан Лафонтен одной из своих лучших басен "Амур и Безумие", английский переводчик басен Эзопа Роберт Додсли — созданием своей оригинальной басни "Безумие и Амур" (1761), русские поэты Панкратий Сумароков — бурлескной басней "Амур, лишенный зрения" (1791), а А. С. Пушкин — "новой сказкой" "Амур и Гименей" (1826). Диалог Луизы Лабе получил и сценическое воплощение: в 1782 г. в Париже была сыграна "Амур и безумие, комическая опера в трех актах в прозе и водевилях" Дефонтена.
Сент-Бёв, цитируя отрывки из "Спора", писал: "Эти очаровательные отрывки доказывают раз и навсегда заметное опережение французской прозой поэзии"[382]. Пожалуй, если иметь в виду прежде всего стиль "Спора Безумия и Амура", более точно было бы говорить об "опережении" Луизой Лабе прозы своего времени.
"Спор" нес в себе не только сюжеты будущих произведений басенного или водевильного жанров. В его поэтике содержалось многое из того, что нашло свое продолжение не только во французской прозе, но и в драматургии последующих литературных эпох. Беспощадная наблюдательность, умение немногими штрихами создать яркие и выразительные портреты, соединение ироничности а снисходительности в анализе человеческой натуры, способность свести рассуждения к отточенному афоризму, легкость смены стилевых интонаций позволяют современному читателю увидеть в "Споре" предвестия трезвого скептицизма Монтеня, остроты и лаконизма слога Ларошфуко, реализма характеров мольеровских комедий, лукавства и остроумия пьес Бомарше, нравоописательной сентенциозности Мариво и мн. др.
В контексте философских и сатирических диалогов своего времени "Спор" Луизы Лабе отличает и жанровая его оригинальность, своеобразие слога и интонации. Последнее сразу останавливает внимание читателя. "Спор" — это "проза поэта"; ему присуща лиричность топа, постоянное присутствие личности Луизы Лабе, ее вкусов, пристрастий и антипатий. Прямое вторжение голоса автора придает рассуждениям особую искренность и доверительность интонации, которые столь характерны и для лирического "я" ее стихотворений[383].
Характерен и выбор Луизой Лабе жанра своего прозаического сочинения. Она назвала его не "диалог", но "дебат".
"Дебат" — одна из древнейших аллегорических форм риторики, возникшая из соединения поэтики диалогических эклог, структуры философских диалогов и народных аллегорических диспутов (спор Весны и Лета, Осени и Зимы на празднествах смены времен года)[384].
В средневековье жанр дебата был весьма распространен как в религиозной литературе (спор души и тела, церкви и синагоги, лжи и истины и т.п.), так и в сфере народной культуры, травестирующей этот высокий жанр в пародийные диспуты (прение вина и воды, спор клирика и рыцаря о сравнительном праве на любовь и т. д.). Среди разнообразных форм средневековых дебатов существовала и такая их разновидность, как "conflictus" — прения персонифицированных абстрактных фигур. Тематику этого вида дебата отличает большая локальность, апелляция к литературным и историческим реминисценциям, известная театральность и установка на стилевые отличия высказываний спорящих сторон[385]. "Спор Безумия и Амура" Луизы Лабе соединяет в себе как классические традиции философских диалогов, так и поэтику средневековых прений.
В "Споре Безумия и Амура" литературные реминисценции весьма многочисленны: из "Илиады" и "Одиссеи" Гомера, "Диалогов богов" Лукиана, "Истории" Геродота, диалога Платона "Пир", "Метаморфоз" Овидия, "Золотого осла" Апулея, "Энеиды" Вергилия и других античных произведений, а также из современных французских, итальянских и немецких авторов[386]. Но столь же ощутимо в "Споре" и присутствие средневековой традиции — вольное переложение пассажа о всесилии любви из "Пляски слепых" (1480) Пьера Мишо, мотивы, восходящие к "Приговорам Любви" Марциала Оверньского (1460-1508), реминисценций из "Корабля дураков" (1494) Себастьяна Бранта (см. примеч).
Такое обилие стоящих за текстом "Спора" отсылок к разного рода текстам, философских и литературных аллюзий вызывало у ее исследователей восхищение, смешанное с досадой. Так, Д. О'Коннор, признавая, что "Луиза знала генеалогию богов столь же хорошо, как и свою собственную... знала назубок кучу имен греческих и латинских философов, писателей и историков"[387], далее делает следующее замечание: "Но слабость ее состоит в том, что, читая их без всякой системы, она не сумела ни привести их в порядок, ни соединить в нечто целое их идеи. Она берет мысли и суждения повсюду и воспроизводит их случайно, безо всякой последовательности и синтеза"[388]. И, воспринимая эту манеру общения Луизы Лабе с книжными источниками[389] как свидетельство недостаточной глубины овладения ею античной эрудицией, Д. О'Коннор в подтверждение своего суждения пишет: "Текстуально Луиза Лабе мало что заимствовала у Древних"[390]. Однако такая "легкость" присутствия в "Споре" (и, как мы увидим, и в ее лирике) самых разных источников объясняется, на наш взгляд, совершенно иными причинами.
В отличие от многих писателей XVI столетия, которые вводили в свои прозаические трактаты, диалоги и "рассуждения" зачастую целые страницы из древних и современных им иноязычных авторов, Луиза Лабе не считала демонстрацию эрудиции специальной эстетической задачей. Вот почему присутствие литературных, философских и исторических авторитетов в "Споре" лишь слегка обозначено как необходимое расширение поля действия аргументов pro и contra, спорящих сторон.
Мы уже говорили выше о своеобразии отношения Луизы Лабе к восприятию гуманитарной культуры. И в "Споре" это находит, на наш взгляд, свое блистательное подтверждение. И здесь опять-таки уместно будет вспомнить Монтеня, ибо, опережая время, Луиза Лабе давала автору "Опытов" пример такого прочтения книг предшественников, которое подчинено постижению, как писал Монтень, "только одной науки, науки самопознания"[391], и убежденности в том, что "как растения чахнут от чрезмерного обилия влаги, а светильники — от обилия масла, так и ум человеческий, при чрезмерных занятиях и обилии знаний, загроможденный и подавленный их бесконечным разнообразием... сгибается и увядает"[392].
"Спор" ведет нас не только к "Опытам" Монтеня, но и к "гению восприимчивости" французских классицистов Лафонтену и Мольеру, которые тоже как бы "случайно" и "безо всякой последовательности" вводили в свои сочинения литературные или научные источники и, усваивая "все, что есть на Севере и на Юге" (Лафонтен), беря "свое добро там, где оно найдется" (Мольер), стремились лишь к тому, чтобы все это входило) как говорил Лафонтен, "без малейшей насильственности" в их собственный художественный мир. Установка на "ненасильственность" введения "чужого слова" в собственный слог, несомненно, ясно обозначена в поэтике "Спора".
Луиза Лабе действительно "не приводит в порядок усвоенные; ею знания", она как бы и не доставляет себе труда точно процитировать суждения того или иного философа, историка или писателя, а берет первое, что приходит ей на ум. И эта, конечно же хорошо рассчитанная, непринужденность "оснащения эрудицией" создает ту естественность повествования, которая столь резко отделяет язык "Спора" от других диалогических сочинений ее времени. Так, если авторы философских и литературных диалогов во Франции второй половины XVI столетия, стремясь приобщиться к античной и современной им итальянской традициям этих жанров и зачастую не находя во французском языке слов, адекватно передающих содержание тех или иных философских или научных понятий, загромождали свои сочинения полуитальянским жаргоном[393], а в синтаксисе своем предпочитали длинные "ученые" периоды, то Луиза Лабе сопровождает ученые рассуждения подходящими к случаю народными речениями, пословицами и поговорками, создавая тем самым как бы стилевой "противовес" учености. Изображая своеобразное судебное разбирательство, Луиза Лабе вносит в стиль "Спора" лексику и обороты, взятые из языка юриспруденции XVI в., хорошо знакомого ей по судебным процессам, которые вел столь блестящий адвокат, коим был Томазо Фортини, чередует риторическую эмфазу с сухой "протокольностью", что вносит в повествование юмористический тон, избегает длинных синтаксических периодов, как бы стремясь приблизить стиль "Спо