ек, то не встретить у существ бессмысленных и не могущих рассуждать. Когда бы Прометей иль кто-нибудь другой из богов вложил в каждого из них человеческий разум, они бы не бродили в пустыне, не паслись в горах и не употребляли друг друга в пищу, но с нами наравне воздвигли бы святилища и, поставив каждый средь своего жилища собственный очаг, сложили гражданство, управляясь общими законами. Сама природа осудила животных не получать ни одного из благ, доставляемых разумом и предназначенных ею для других, — так что не удивительно, если вместе с остальными они не знают и страсти, внушаемой мужчине мужчиной. Да, львы не любят львов, но ведь на то они и не философы; не влекутся и медведи к медведям, но ведь и прелесть дружбы им не известна. Тогда как мысль человека в союзе со знанием, изведав многое на опыте, остановила свой выбор на прекраснейшем, признав любовь к мужчине надежнейшей из всех видов любви.
37. Итак, Харикл, не собирай рассказов о распутной жизни гетер, не выступай спесиво с пустою речью против наших высоких чувств и Эроса небесного не смешивай с глупым мальчишкой. Подумай, — правда, поздно уже тебе, по возрасту, менять свои привычки, — подумай все же, хотя бы теперь, раз не надумал раньше, что двойственна любовь и двойствен Эрос: не одним единственным путем он навещает нас и не одним и тем же божественным наитием возбуждает наши души. О нет! Один Эрос, как я думаю, мыслит совсем по-ребячески, и никакой рассудок не в силах обуздать его стремленья. Этот Эрос наполняет души бессмысленных людей, и страсть к женщине особенно ему любезна. Он дружен с недолговечным и грубым чувством и безрассудно мчит к предмету желаний. Но есть другой Эрос: он в отцы годится Огигиеву веку, видом величав, являя взорам поистине божественное зрелище. Этот Эрос — ключарь страстей благоразумных, он наполняет мысли своих поклонников дыханьем кротким, и мы, получив в удел милость этого бога, веселимся, соединяя наслажденье с душевным совершенством. Да, прав трагический поэт, сказавший, что Эрос дышит дыханьем двойственным, и именем одним мы именуем чувства, друг с другом не схожие. Не так ли и Стыд есть бог двусмысленный, в одно и то же время и благодетельный, и пагубный:
Стыд, что приносит людям вред великий и пользу,
Так и вражда не одна на земле: существует два разных
Рода: один, коль подумать, весьма одобренья достоин,
Но порицанья — другой: различны их мысли и чувства.
Итак, ничего нет удивительного, что страсть обозначается именем, общим с добродетелью, тем, что любовью зовем мы и наслажденье распутника, и скромную радость благомыслящего человека.
38. Он говорит: "Ты брак не ставишь ни во что, совершенно изгоняешь из жизни женское начало. Но как же тогда ты думаешь продлить род человеческий?" Да, конечно, завидною была бы наша участь, по мудрейшему слову Еврипида, если бы без всякого общения с женщиной мы, мужчины, могли, обходя святилища и храмы, за серебро и золото покупать себе детей, чтоб не остаться без наследников. Но Необходимость, наложившая тяжкое ярмо на наши шеи, силой заставляет подчиняться ее веленьям. Так пусть же Разум избирает прекрасное, и одна лишь Польза уступает Необходимости. Что касается детей, — будем считаться с женщиной, но что до остального — прочь: мы обойдемся без нее! Разве может человек в своем уме стерпеть женщину, что с самого утра начинает прихорашиваться, пускаясь на всякие лукавства? На самом деле, отмеченная печатью безобразия, женщина чужеродной красотою обманывает свой от природы неблагопристойный вид.
39. Погляди на женщину, когда под утро она поднимается с ночного ложа, — ты убедишься, что она отвратительней тех животных, чье имя в час утренний звучит зловеще. И вот женщина тщательно запирается в своих покоях, чтобы ни один мужчина ее не видел; старухи и служанки, толпа таких же, как она, уродов, окружив ее, натирают всяческими притираниями злосчастное лицо. Вместо того, чтобы чистой струей воды смыть прочь оцепененье сна и тотчас взяться за неотложные дела, женщина множеством хитро составленных присыпок наводит глянец на безрадостную кожу своего лица; служанки одна за другой, будто в торжественном шествии, подносят ей — одна серебряное блюдечко, другая кружку для омовенья, третья зеркало; кругом, как в лавке, торгующей лекарствами, рой баночек, сосудов, полных всяческого злого наважденья; в них таятся сокровища: порошок, что очищает зубы, или составы, изобретенные для чернения ресниц.
40. Но больше всего берет времени прическа волос: одна пускает в ход те средства, что обливают волосы багрянцем полуденного солнца, и для этого, как шерсть овечью, купает кудри в золотистой краске, свершая суд над их природным цветом; другая думает, что ей к лицу вороная грива, и тратит на нее богатства законного супруга: едва ли не вся Аравия благоухает в ее прическе. Железные орудия, нагретые на медленно пылающем огне, насильно завивают в кольца пышность кудрей, и волосы, праздно падая на лоб вплоть до бровей, оставляют спереди открытой лишь узкую полосу, а сзади надменно низвергаются по спине волнами локонов.
41. Потом цветисто окрашенная обувь сжимает ногу, впиваясь в тело, стан же покрывает ткань тонкая, слывущая одеждой, чтобы женщина казалась не совсем обнаженною. Все, что скрыто под этой тканью, доступнее для взоров, чем само лицо, за исключеньем уродливо отвисающих грудей, которые держат всегда в плену повязок… К чему распространяться о прочем, еще злейшем мотовстве? Красным морем присланные камни многоталантным грузом отягчают кончики ушей; запястья и предплечья обвиты змеями, ах, если бы то были не золотые змеи, а настоящие! Повязка обегает чело, сверкая созвездием индийских самоцветов; драгоценные ожерелья ниспадают с шеи, а ниже, до пределов ног, спускается униженное золото: чуть обнажится щиколка, повсюду сверкают тесные браслеты. Пусть бы по заслугам железо оковало запястьями женские ноги! А когда все тело женщин, как будто волшебством, засветится обманной красотою поддельных прелестей, они наводят румянец на бесстыдные ланиты, притираются, чтобы на сверхбледной и жирной коже зарделись пурпурные цветы!
42. А как проходит день женщины после всех этих приготовлений? Тотчас вслед за ними — выход из дома и посещение всяческих богов, раздражающих супругов. Злосчастные мужья даже имен не знают некоторых из этих богов: разные Колиады и Генетиллиды, а не то — фригийская богиня с ее гуляниями в честь неудавшейся любви к пастуху, покрытые молчаньем посвящения, недоступные для мужчин, подозрительные таинства, короче — к чему говорить обиняками — душу губящий разврат. Далее, когда женщина покончит с этими делами, тотчас дома начинается длительное омовение, потом обильный — свидетель этому Зевс — обед, а за обедом великое жеманство перед мужчинами. Наполнив через край неистовую прожорливость желудка, так что даже глутка их уже не в силах принять ни крошки пищи, они кончиками пальцев пощипывают лежащие пред ними яства, отведывая каждого, а между тем ведут беседы о ночах, о цветных снах, об изнеженном женском ложе, восстав с которого, сейчас же нуждаешься в купаньи.
43. Вот чем отмечена жизнь хорошо поставленная. Есть однако более горькая. Кто захочет узнать подробно всю правду, тот предаст проклятью Прометея, разразившись известными стихами Менандра: Но правильно ль рисуют Прометея нам,
К утесам пригвожденного недвижимо?
Он только светоч дал нам, больше ничего
Хорошего. Но, всем богам на ненависть,
Он женщин вылепил, о боги чтимые,
Сей мерзкий род. Что ж нам жениться надобно?
А в будущем — желанья злые, скрытые,
Прелюбодей на брачном ложе нежится,
Отравы разные, да из болей — тягчайшая
Завистливость. Вот в чем вся жизнь для женщин.
Кто станет гнаться за такими благами? Кому желанна столь злополучная жизнь?
44. Теперь достойно будет противопоставить порокам женским поведенье мужающего отрока. Чуть свет покинув ложе, не разделенное ни с кем, и смыв чистою водою с глаз остатки сна, закрепивши пряжкой на плече плащ, подросток оставляет отчий очаг и, потупив взоры, идет по улице, не глядя в лицо никому из встречных. Пристойный хор служителей и дядек идет за ним, держа в руках высокие орудья добродетели: не блестящие надрезы гребня, могущего разгладить прическу, не зеркала неписанные образы, что с точностью вторят чертам лица, — нет, многочисленные складни табличек письменных идут вслед ему или книги, хранящие деянья старинной доблести, или, если путь лежит к учителю музыки, — мелодическая лира.
45. После, вдоволь изощривши душу во всяких ведущих к мудрости науках, насытив ум свой всем кругом добрых знаний, юноша и тело свое предает трудам благородных упражнений: фессалийские кони занимают его, а потом, быстро укротив свою юность, как молодого коня, юноша среди мира изучает военное искусство: бросает дротики и метко целящей рукой пускает стрелы. Затем — блестящие палестры. Под зноем полуденного солнца прах покрывает крепнущее тело; пот гимнастических трудов струится каплями. После — короткое купанье и трезвый стол, чтоб, подкрепившись, тотчас же снова приступить к работам. Ибо снова с юношей беседуют наставники, и снова его память изощряется затейливыми вопросами о древних подвигах: кто из героев отличался мужеством? кто дал свидетельства высокого ума? кто справедливость возлюбил и скромность? Так еще нежная душа увлажняется росою добродетели. Когда же вечер положит предел занятиям и желудок предъявит свои неизбежные права, подросток платит ему умеренную дань и засыпает сладким сном, вкушая завидный отдых от дневных трудов.
46. Так кто же не станет любовником такого отрока? Чьи глаза глядят так слепо? Кто так убог рассудком и увечен мыслью? Как не полюбить его, Гермеса в палестрах, Аполлона в мусических искусствах, наездника не хуже Кастора, его, кто смертным телом преследует божественную добродетель? Боги небесные! Да я бы согласился всю жизнь без перерыва сидеть вот так, напротив друга, и слушать близко его сладостную болтовню; когда он выходит, выходить с ним вместе и быть сообщником его во всем, что б он ни делал. О, конечно, любовнику хотелось бы, чтоб неуклонно, ни разу не спо