"Как, и ты заговорил, негодник?" — ответил Ион. Дионисодор, кажется, со своей стороны, ответил соответствующей бранью. Тогда вмешался достойнейший Гистией, грамматик, и сказал: "Будет вам! Вот я сейчас прочту свадебное стихотворение".
41. И он приступил к чтению. Вот они, — если я не забыл еще, — эти двустрочия:
О, какова Клеантида в чертогах у Аристенета,
Дева божественная, с тщанием возращена!
Всех-то, ах, всех-то девиц превышает она красотою,
Краше Венеры она, краше Елены равно!
О жених, радуйся тоже, товарищей детства сильнейший.
Краше ты, чем Нирей, чем у Фетиды сынок,
Мы же обоих вас вот этой свадебной песнью,
Сложенной вам, сообща будем не раз услаждать!
42. Смехом, разумеется, были встречены эти стихи… Между тем пора уже было разобрать предложенные угощения. Итак, первая пара, Аристенет и Евкрит, взяли каждый нарезанную для него часть, взял и я свое и Херей то, что было ему положено. Подобным же образом поделились Ион с Клеодемом. Но Дифил настойчиво хотел забрать и предназначавшееся Зенону: он уверял, что это все для него одного положено, и со слугами вступил в сражение: ухватившись за курицу, они тащили ее каждый к себе, будто труп Патрокла, вырывая друг у друга, и наконец Дифил был побежден и выпустил птицу, возбудив в гостях громкий смех, тем в особенности, что негодовал после этого случая, как будто он тягчайшей подвергся несправедливости!43. Еще одна пара оставалась: Гермон и Зенофемид, возлежавшие, как я говорил, рядом: повыше — Зенофемид, а Гермон — пониже. Все было положено для обоих одинаковое, и они мирно взяли каждый свое. Курица же перед Гермоном оказалась пожирнее — это вышло, я полагаю, случайно. Нужно было взять каждому свою курицу. Вот тут-то Зенофемид, напряги все свое внимание, Филон, ибо приближаемся мы уже к главнейшим событиям вечера, — итак, Зенофемид, говорю я, лежавшую перед ним птицу в покое оставил, а схватил ту, что лежала перед Гермоном, более, как уже сказал я, откормленную. Но тот, со своей стороны, ухватился за нее и не хотел уступить своего преимущества. Крик при этом подняли! и, оба скатившись на пол, принялись бить друг друга по лицу этими самыми курами и, в бороды вцепившись друг другу, призывали на помощь: один — Гермон — Клеодема, а Зенофемид — Алкидаманта и Дифила. Тотчас одни стали на сторону первого, другие — на сторону второго, за исключением одного только Иона: последний осторожно занимал среднее положение.
44. А противники, сплетаясь в клубок, продолжали сражение, причем Зенофемид схватил со стола кубок, стоявший перед Аристенетом, и пустил им в Гермона,
Но не попало в того, стороной пролетело оружье
и раскроило жениху череп надвое, знатной и глубокой раной. Теперь со стороны женщин раздались крики. Повскакав с мест, многие кинулись в середину между сражавшимися, а прежде всех мать молодого жениха, увидевши кровь. Также и невеста к нему бросилась в страхе за его жизнь. Среди этого смятения Алкидамант явил свою доблесть: соратничая с Зенофемидом, ударом дубинки он Клеодему череп сокрушил, а Гермону челюсть, нескольких рабов, пытавшихся помочь им, изранил. Однако те не собирались отступать; напротив, Клеодем протянутым пальцем глаз у Зенофемида вырвал и, впившись зубами, нос ему откусил; а Гермон Дифила, прибывшего на выручку Зенофемиду, двинул по голове скамейкой.
45. Ранен был также и Гистией, грамматик, пытавшийся разнять дерущихся и получивший, по-видимому, удар ногой в зубы от Клеодема. Бедняга лежал и, согласно излюбленному им Гомеру,
Кровь извергал…
Вдобавок все помещение пира наполнено было смятением и слезами. Женщины причитали, обнявши Херея, остальные же мужчины пытались успокоить дравшихся. Но величайшим злом был Алкидамант: он разом всех перед собой обращал в бегство, избивая кого попало. И многие, будь уверен, пали бы его жертвами, не сломай он своей дубинки. Я же стоял, прижавшись к стене, смотрел и не вмешивался, наученный опытом Гистиея, как опасно разнимать подобные побоища. Можно было подумать, что видишь перед собой лапифов и кентавров: столы были опрокинуты, кровь струилась, и кубки летали по воздуху.
46. В конце концов Алкидамант, опрокинув светильник, произвел великую темноту, и положение, разумеется, сделалось еще более тяжелым, ибо новый огонь достали с трудом, и много удивительных дел совершилось в темноте. Когда же появился наконец кто-то, неся светильник, то Алкидамант был захвачен на том, что, полуобнажив флейтистку, он старался насильно сочетаться с ней; Дионисодор же уличен был в кое-каком ином забавном деянии: когда он встал на ноги, чаша выпала у него из-за пазухи. Оправдываясь, он заявил, будто Ион поднял кубок во время суматохи и передал ему, чтобы не пропал; то же утверждал Ион — что сделал это из заботливости.
47. На этом и разошлись гости, в конце обратившись от слез снова к смеху над Алкидамантом, Дионисодором и Ионом. Раненых унесли на носилках. Они чувствовали себя очень плохо, в особенности старик Зенофемид, который одной рукой придерживал нос, другой — глаз и кричал, что погибает от боли. Даже Гермон, несмотря на свое бедственное положение, — два зуба у него были выбиты, — выступил против него, заметив: "Запомни все-таки, Зенофемид, что не «безразличным» ты считаешь сегодня страдание". И жених, после того как Дионик уврачевал его рану, был отведен домой с повязками на голове, положенный на ту самую повозку, на которой он собирался увезти свою невесту. Горькую, несчастный, отпраздновал он свадьбу! И другим Дионик также, конечно, оказал посильную помощь, после чего их отнесли домой спать; многих из них рвало по дороге. Только Алкидамант остался на месте, ибо никто уже не в силах оказался сдвинуть с места этого мужчину, после того как он свалился поперек ложа и заснул.
48. Таков-то, любезный Филон, оказался конец этого пирования. Или, пожалуй, лучше будет прибавить еще вот это трагическое заключение:
Много странных даров посылает судьба,
И много нежданного боги вершат,
А то, что мнилось, то не сбылось.
Ибо, воистину, непредвиденный исход имел и наш пир. Однако только я понял: что не безопасно человеку, не бывавшему в подобных переделках, обедать вместе с такими учеными людьми!
ЛЮБИТЕЛИ ЛЖИ, ИЛИ НЕВЕР
Перевод И. И. Толстого
1. Тихиад. Не можешь ли ты мне сказать, Филокл, что приводит многих людей к желанию обманывать настолько, что они и сами с удовольствием рассказывают всякие небылицы и говорящим подобные глупости уделяют большое внимание?
Филокл. Есть много такого, Тихиад, что вынуждает иных людей говорить неправду ради пользы.
Тихиад. Это сюда, так сказать, не относится, я вовсе не спрашиваю о людях, которые лгут по необходимости. Для таких людей есть извинение, а некоторые из них даже заслуживают скорее похвалы: таковы обманывающие неприятеля или прибегающие к этому средству ради спасения от опасности, как часто Одиссей поступал, заботясь о жизни своей и возврате в отчизну товарищей. Нет, я говорю, мой милый, о тех, кто безо всякой нужды ложь ставит выше истины и с наслаждением предается ей, ничем к тому не принуждаемый. И вот я желаю знать, ради какого блага они это делают.
2. Филокл. Неужели ты встречал людей с такой врожденной любовью ко лжи?
Тихиад. Да, таких людей очень много.
Филокл. В таком случае остается признать, что причиной вранья является их безумие, если они худшее предпочитают лучшему.
Тихиад. Ничего подобного. Я бы мог указать тебе множество любителей лжи среди людей, во всем остальном рассудительных и возбуждающих удивление своим умом и, не знаю каким образом, очутившихся в плену у этого порока. И меня мучит, что таким превосходным во всех отношениях людям доставляет удовольствие обманывать себя и окружающих. Ты сам знаешь лучше меня древних писателей — Геродота, Ктесия Книдского и их предшественников-поэтов, самого, наконец, Гомера — мужей прославленных, письмом закреплявших ложь, благодаря чему они обманывали не только своих тогдашних слушателей: хранимая в прекрасных рассказах и стихах, их ложь преемственно дошла и до нашего времени. Право, мне часто бывает стыдно за них, когда они начинают повествовать об оскоплении Урана, оковах Прометея, о мятеже Гигантов, о всех ужасах обители Аида или о том, как Зевс из-за любви становился быком или лебедем, как такая-то женщина превратилась в птицу, а другая — в медведицу, когда они повествуют о Пегасах, Химерах, Горгонах, Киклопах и тому подобных совершенно невероятных и удивительных сказках, способных очаровать душу ребенка, который еще боится Мормо и Ламии.
3. Впрочем, в рассказах поэтов мы, пожалуй, находим все же известную меру; но разве не смешно, что даже города и целые народы лгут сообща и открыто. И если критяне не стыдятся показывать могилу Зевса, а афиняне говорят, что Эрихтоний вышел из земли и первые люди выросли из аттической почвы, словно овощи, то все же они оказываются гораздо рассудительнее фиванцев, которые повествуют о каких-то «спартах», происшедших от посеянных зубов змея. Тот же, кто не считает все эти забавные рассказы за правду и, разумно исследуя их, полагает, что только какой-нибудь Кореб или Маргит может верить, что Триптолем летал по воздуху на крылатых драконах, Пан пришел из Аркадии на помощь в Марафонском сражении, а Орифия похищена Бореем, — такой человек оказывается безбожником и безумцем, потому что не верит в столь очевидные и согласные с истиной происшествия. Так велика сила лжи.
4. Филокл. Ну, к поэтам и к городам можно было бы, Тихиад, отнестись снисходительно. Удивительная прелесть вымысла, которую примешивают поэты к своим произведениям, необходима для их слушателей, афиняне же и фиванцы и жители других городов стремятся придать такими рассказами большую важность своему отечеству. Если бы кто-нибудь отнял у Эллады эти похожие на сказки рассказы, то толкователи могли бы легко погибнуть с голоду, так как иностранцы и даром не пожелали бы слушать правду. Но люди, которые решительно без всякой причины находят во лжи удовольствие,