57. Высадив нас в Эгиалах, о которых упоминает и дивный Гомер, он отправился обратно. Здесь встретил я боспорских послов, плывших от царя Евпатора в Вифинию для доставки ежегодной дани. Я рассказал им об угрожающей нам опасности, встретил в них сочувствие, был принят на корабль и спасся в Амастриду, с трудом избежав смерти.
С этого мгновения я объявил Александру войну и привел, как говорится, в движение все снасти, желая ему отомстить. Впрочем, я ненавидел его еще до злого умысла против меня и считал своим злейшим врагом за гнусность его нравов; теперь же я стал усиленно подготовлять обвинение, имея много союзников, особенно среди учеников Тимократа, философа из Гераклеи. Но Авит, бывший тогда правителем Вифинии и Понта, удержал меня от этого, чуть не умоляя, и убедил бросить хлопоты: ввиду расположения к Александру Рутилиана невозможно-де наказать его, даже схватив на месте преступления. Итак, мне пришлось умерить свой порыв и оставить смелость, неуместную при таком настроении судьи.
58. Не является ли среди всего прочего большой дерзостью и следующий поступок Александра? Он попросил императора переименовать Абонотих в «Ионополь». Также попросил он чеканить новую монету, на одной стороне которой было бы выбито изображение Гликона, а на другой — Александра с повязками деда его Асклепия и кривым ножом Персея, прародителя с материнской стороны.
59. Александр предсказал самому себе, что ему назначено судьбой прожить полтораста лет и умереть пораженным молнией. Однако, не дожив и до семидесяти лет, он погиб самой жалкой смертью. У него, как и подобало сыну Подалирия, вся нога сгнила целиком до самого паха и кишела червями. Тогда же заметили, что он плешив, так как страдания вынудили его предоставить врачам смачивать ему голову, чего нельзя было делать иначе, как снявши накладные волосы.
60. Таков был конец трагедии Александра, таков был исход всей драмы. Если он произошел и случайно, то все же можно предположить в этом как бы некий промысел. Оставалось только устроить погребальные торжества, достойные такой жизни, и объявить соискание на дальнейшее владение прорицалищем. Самые главные из сообщников и обманщиков обратились за разрешением к судье — Рутилиану, кому из них следует принять прорицалище и быть украшенным повязкой главного жреца и пророка. Среди них был и Пет, по роду занятий врач, человек уже седой, но задумавший дело, не подходящее ни врачу, ни седому человеку. Но Рутилиан, бывший судьей в соискании, отправил их обратно, никого не увенчав венком. Он оставил звание пророка за Александром и после его ухода из здешнего мира.
61. Это немногое из многих дел Александра я счел достойным описать, желая, мой милый, сделать удовольствие тебе, товарищу и другу; ведь из всех людей более всего я удивляюсь тебе за твою мудрость и любовь к правде, мягкость характера и снисходительность, спокойствие жизни и общительность с ближними. Главным образом писал я для тебя, — это еще приятнее, — чтобы отомстить за Эпикура, мужа поистине святого и с божественным естеством, который один только без ошибки познал прекрасное, преподал его и стал освободителем всех имевших с ним общение.
Думаю, что и для других людей мое писание окажется полезным, опровергая одно, другое укрепляя во мнении благоразумных людей.
О ТОМ, ЧТО НЕ СЛЕДУЕТ ОТНОСИТЬСЯ С ИЗЛИШНЕЙ ДОВЕРЧИВОСТЬЮ К КЛЕВЕТЕ
Перевод Н. П. Баранова
1. Ужасно — неведенье: оно многих бед человеческих является причиной, словно мраком каким-то заливая события и правду затемняя, и жизнь каждого человека скрывая. Поистине, блуждающим в темноте все мы подобны и, даже более того, слепцов напоминаем нашим жалким положением: на одно мы наталкиваемся бессмысленно, другое минуем без всякой нужды, не видя того, что близко, под ногами, и пугаясь далекого, отделенного большими пространствами, как будто оно чем-то нам угрожает.
В целом, что бы мы ни делали, мы всегда имеем достаточно много поводов поскользнуться и упасть. Поэтому уже десятки тысяч раз именно в этом находили составители трагедий отправные точки для своих произведений о Лабдакидах, Пелопидах и тому подобном.
Ибо во главе хора бедствий, выступающих на сцене, ты почти всегда увидишь Невежество, словно некоего демона трагедии. Говоря «невежество», я имею в виду и другие его проявления, но главным образом то, что создается лживой клеветой на близких и друзей. Клеветой многие уже роды истреблены, города с землей сравнены, отец в безумии восстает на сына, брат на брата родного, дети на родителей и любовники друг на друга. Много дружеских связей расторгнуто, много домов обращено в развалины — доверием к клевете.
2. И вот, чтобы как можно реже мы впадали в такие ошибки, я намерен показать в моем слове, будто на некоторой картине, что такое клевета, откуда она берет начало и каковы дела ее.
Впрочем, Апеллес из Эфеса давно уже предвосхитил это изображение: ибо и этот художник был оклеветан перед Птолемеем как сообщник Феодота в тирском заговоре, тогда как Апеллес Тира никогда не видал и Феодота не знал, кто это такой, — разве только от самого Птолемея слыхал, что есть такой правитель, которому поручены дела Финикии. И все же один из его соперников, по имени Антифил, ненавидевший его за почести, которые оказывал ему царь, и завидуя его мастерству, оговорил Апеллеса перед Птолемеем, будто он был во всем этом деле соучастником и будто кто-то видел его в Финикии за столом у Феодота, причем во все время обеда он что-то нашептывал Феодоту на ухо. В конце концов клеветник объявил, что восстание Тира и захват Пелусия совершились по совету Апеллеса.
3. Птолемей, который и вообще-то был человеком не великого ума и вырос среди лести, окружающей властителей, до того был распален и встревожен этой нелепой клеветой, что не принял в соображение никаких самых естественных доводов — ни того, что клеветник был соперником Апеллеса, ни того, что живописец был слишком маленьким человеком для такого предательства и притом был обласкан им и отличен почестями перед всеми собратьями по искусству; и, даже вовсе не справившись, ездил ли Апеллес когда-нибудь в Тир, Птолемей изволил немедленно разгневаться, криком наполнил царские покои и во все горло величал Апеллеса и неблагодарным, и коварным, и заговорщиком. И, если бы один из схваченных по этому делу, возмутившись бесстыдством Антифила и пожалев несчастного Апеллеса, не заявил, что у них ничего не было общего с этим человеком, художнику отрубили бы голову, и он погиб бы заодно с другими, сам будучи совершенно неповинным в приключившихся в Тире бедствиях.
4. Так вот, Птолемей, говорят, был настолько пристыжен случившимся, что одарил Апеллеса сотней талантов, а Антифила отдал ему в рабы. Апеллес же, не в силах забыть пережитую опасность, отомстил клевете вот какой картиной.
5. Направо от зрителя сидит мужчина с огромными ушами, почти как у Мидаса, и еще издали протягивает руку приближающейся Клевете. Подле него стоят две женщины: одна, по-моему, — Невежество, другая — Легковерие. С противоположной стороны подходит Клевета, бабенка красоты необыкновенной, но чем-то разгоряченная и возбужденная: весь ее вид выражает ярость и гнев; левой рукой она держит пылающий факел, а правой влечет за волосы некоего юношу, который простирает руки к небу, призывая богов в свидетели. Впереди идет мужчина, бледный и безобразный, с пронзительным взглядом, кожа да кости, как после долгой болезни. Это, по-видимому, — Зависть. Кроме того еще две женщины сопутствуют Клевете, всячески ее поощряя, наряжая и украшая. Проводник, разъяснивший мне картину, сказал, что одна из этих женщин изображает Коварство, другая — Ложь. Заканчивалось это шествие еще одной женщиной, в очень скорбном уборе, в черных растерзанных одеждах; она, думается мне, означала Раскаянье. Обернувшись назад, вся в слезах, она с крайне пристыженным видом глядела украдкой на приближающуюся Истину. Так повторил Апеллес в своей картине опасность, которую пережил.
6. Попытаемся и мы приемами эфесского живописца провести перед слушателями черты, присущие клевете, предварительно, конечно, как бы очертив ее образ некоторым определением; ибо таким образом, пожалуй, вся картина станет у нас отчетливее. Итак: "клевета есть некое обвинение, возводимое заочно, втайне от обвиняемого, и принимаемое на веру, со слов одной стороны, без возражений другой". Таков предмет нашего рассуждения. И поскольку в этом случае, как в комедии, имеется три действующих лица: клеветник, оклеветанный и тот, перед кем клевета совершается, — постольку мы рассмотрим в отдельности, что естественным образом совершается с каждым из них.
7. Первым, разумеется, если не будет возражений, мы выведем главного актера комедии, то есть создателя клеветы. Что это — не добрый человек, всем, я полагаю, понятно. Иначе он никогда не сделался бы виновником бедствий для своего ближнего. Нет, людям честным свойственно пользоваться доброй славой и слыть благомыслящими на основе того, что сами они делают хорошего для своих друзей, а не того, в чем они неправдиво обвиняют других, возбуждая против них ненависть.
8. Далее: легко понять, что клеветник — несправедлив, беззаконен, нечестив и опасен для тех, кто с ним имеет дело. Действительно, кто не согласится, что соблюдение полного равенства — без стремления к какому бы то ни было преимуществу — составляет достояние справедливости, а неравенство и стремление к преимуществу — несправедливости. А разве тот, кто пускает в ход клевету против отсутствующих, не своекорыстен, когда он целиком присваивает себе слушателя, овладевает заранее его ушами и, преграждая к ним все пути, делает их совершенно недоступными для всякого последующего слова, поскольку они уже вперед заполнены клеветой? Это — проявление крайнего беззакония. Так сказали бы и лучшие из законодателей, Солон, например, или Дракон, заставившие судей приносить клятву в том, что они будут одинаково прислушиваться к обеим сторонам и равно благожелательно относиться к тяжущимся, пока доводы одного, сопоставленные с доводами другого, не окажутся слабее или сильнее. Они считали, что до разбора оснований, выдвигаемых защитой против обвинения, приговор будет делом преступным и нечестным. Да, мы можем сказать, что сами боги вознегодовали бы, если бы мы предоставляли обвинителю возможность безбоязненно говорить, что ему захочется, и, заградив уши перед обвиняемым или заткнув ему рот, стали бы выносить решение, подчинившись словам того, кто говорил первым. Таким образом всякий признает, что клеве