Мегапенф. Кто же осмелится судить тирана?
Клото. Тирана никто, но труп — Радаманф, который, как ты скоро увидишь, очень справедлив и каждому назначает достойное наказание; поэтому не медли.
Мегапенф. Сделай меня частным человеком, Мойра, нищим или рабом вместо царя, только позволь мне еще пожить.
Клото. Где палка? Гермес, тащите его за ноги: добровольно он не влезет.
Гермес. Пошел ты, беглец! Получай его, перевозчик. Да вот еще: смотри, чтобы его надежно…
Харон. Не беспокойся: его привяжут к мачте.
Мегапенф. Мне надлежит, конечно, сидеть на первом месте?
Клото. Почему это?
Мегапенф. Потому что, клянусь Зевсом, я был тираном и имел тысячу копьеносцев.
Киниск. Ну, разве не справедливо издевался над тобой, глупцом, Карион? Отведав этой палки, ты испытаешь всю горечь тирании.
Мегапенф. Киниск посмеет поднять на меня палку? Не я ли недавно, когда ты слишком много себе позволил и грубо порицал других, чуть-чуть не пригвоздил тебя к кресту?
14. Киниск. Тебя-то вот и пригвоздят теперь к мачте.
Микилл. Скажи мне, Клото, а обо мне вы совсем не думаете? Или потому, что я беден, я и влезать должен последним?
Клото. А ты кто такой?
Микилл. Сапожник Микилл.
Клото. Чего же ты сердишься на промедление? Не слышишь разве, сколько обещает дать тиран, если его отпустят ненадолго? Удивляюсь, что отсрочка тебе неприятна.
Микилл. Послушай, лучшая из Мойр: не очень-то меня радует милостивое обещание Киклопа: «"Никого" я съем последним». Ведь первых и последних ждут те же самые зубы. Мое положение совсем не похоже на жизнь богачей: ведь, как говорится, наши жизни — «диаметральная» противоположность. Тиран, — который при жизни, по-видимому, был счастлив, внушал всем страх и удивление, — оставил такое количество золота и серебра, одежду, лошадей, яства, красивых мальчиков и миловидных женщин, — понятно огорчался и негодовал, лишаясь всего этого: не знаю как, но к подобным благам душа пристает, как птица к клейкой ветке, и она не может легко оставить их, так как с ними давно слилась. Похоже на то, что есть какая-то неразрывная связь, которой такие люди бывают связаны с жизнью; и вот, если кто-нибудь станет их насильно разлучать, они плачут, умоляют и, будучи в других отношениях дерзкими, становятся трусами перед дорогой, ведущей в Аид. Они обращаются поэтому назад и хотят, как несчастные любовники, хоть издали посмотреть на происходящее на свете, как делал и этот глупец, убегая с дороги и здесь умоляя тебя.
15. Я же, как не имеющий ничего такого, что бы привязывало меня к жизни, — ни земли, ни дома, ни золота, ни утвари, ни славы, ни каменных изваяний, был наготове, и лишь только Атропос подала мне знак, с удовольствием отбросил сапожный нож и подошву, — в руках у меня был тогда какой-то сапог, — вскочил и, даже не обувшись и не смыв ваксы, последовал за Мойрой, вернее даже вел ее, смотря вперед: ведь ничто оставляемое мною не привлекало к себе, и, клянусь Зевсом, у вас я все нахожу прекрасным; а самым приятным мне, конечно, кажется то, что здесь для всех один почет и никто не отличается от своего соседа. Думается мне, здесь и долгов с должников не спрашивают и податей не платят, а самое главное — не коченеют от холода, не болеют и не получают затрещин от более сильных. Здесь полнейший мир и все идет наоборот: мы, бедняки, смеемся, а богачи огорчаются и рыдают.
16. Клото. То-то я вижу, Микилл, что ты уже давно смеешься. Что же тебя так развеселило? Микилл. Послушай, самая для меня почтенная из богинь. Живя на земле рядом с тираном, я с точностью видел все, что у него происходило, и мне тогда он казался равным богам: ведь я считал его счастливейшим смертным с его нарядной порфирой, толпой окружающих, золотом, украшенными камнями кубками и ложами на серебряных ножках; кроме того, запах от приготовляемых ему на обед кушаний мучил меня. Словом, я считал его каким-то сверхчеловеком, счастливейшим, чуть ли не красивее, чуть ли не на целый «царский» локоть выше других, когда он, гордясь своим счастьем, важно выступал, приводя в трепет встречных. После смерти, лишенный всей роскоши, он показался мне очень смешным, но еще больше смеялся я над самим собою, над тем, какие пустяки возбуждали мое удивление, как я измерял его счастье по запаху кушаний и считал счастливым на основании одежды, окрашенной кровью раковин из Лаконского залива.
17. А когда я увидел, кроме него, ростовщика Гнифона, стонущего и раскаивающегося в том, что он не воспользовался деньгами и умер, не насладившись ими, оставив все имущество распутному Родохару, — он ведь был его ближайший родственник и первый законный наследник, — я не мог удержаться от смеха, особенно припоминая, как он был всегда бледен и суров, с нахмуренным от заботы лбом, и был богат только пальцами, которыми считал десятки тысяч талантов, собирая понемногу то, что счастливому Родохару предстояло растратить в короткое время. Но почему мы не отправляемся? Во время плавания будем забавляться их рыданиями.
Клото. Влезай, чтобы перевозчик мог, наконец, поднять якорь.
18. Харон. Ты куда идешь? Лодка уже полна; жди здесь до завтра, на заре мы тебя перевезем.
Микилл. Ты, Харон, поступаешь несправедливо, оставляя перезрелого мертвеца: право, я обвиняю тебя перед Радаманфом в незакономерном поступке. Вот горе-то! они уже отплывают, а я один остаюсь здесь. Ну нет! Поплыву-ка я вслед за ними; как мертвецу мне нечего бояться утонуть, да к тому же у меня нет даже обола для уплаты за перевоз.
Клото. Что это? Подожди, Микилл; так тебе нельзя переправиться.
Микилл. А может быть, я приплыву даже раньше?
Клото. Нет. Захватим его. А ты, Гермес, помоги его вытащить.
19. Харон. А где же он сядет? Ты видишь, все полно.
Гермес. Если вы ничего не имеете против, то на плечи тирану.
Клото. Хорошо придумал, Гермес!
Харон. Ну, влезай и взбирайся на затылок негодяя. Поплывем, в добрый час!
Киниск. Сказать правду, Харон, я не буду в состоянии заплатить тебе обол за перевоз. Ведь у меня ничего нет, кроме сумки и вот этой палки. Впрочем, если бы ты захотел выкачивать воду, я готов стать гребцом. Тебе не придется бранить меня, дай только мне крепкое и доброе весло.
Харон. Греби. С тебя и этой платы довольно.
Киниск. Не нужно ли подавать знак гребцам?
Харон. Понятно, если только знаешь какую-нибудь песню гребцов.
Киниск. Знаю, и не одну; но, видишь ли, плач заглушает и расстраивает наше пение.
20. Богачи. "Увы, мое имущество!", "Увы, мои поля!", "Ай-ай, какой дом я оставил!", "Сколько талантов получил и промотает мой наследник!", "Бедные новорожденные детки", "Кто соберет виноград, который я посадил в прошлом году!.."
Гермес. А ты, Микилл, ни о чем не плачешь? Никому не полагается плыть без слез.
Микилл. Поди ты прочь! О чем мне плакать? Ехать хорошо.
Гермес. Все-таки хоть немножко поплачь, соблюдая обычай.
Микилл. Ну, если хочешь, поплачу. Увы, подошвы! Увы, старые сапоги! Увы, дырявые сандалии! Я, несчастный, больше не буду оставаться без еды с утра до вечера, не буду зимой расхаживать босиком и полуголым, щелкая зубами от холода! Кому-то достанется мой нож и шило!
Гермес. Довольно, поплакал. Да мы почти уже и приплыли.
21. Харон. Ну, давайте-ка сначала нам плату за перевоз. Все ли заплатили? Давай и ты свой обол, Микилл.
Микилл. Ты шутишь, Харон, или, как говорится, пишешь по воде, ожидая от Микилла обола. Я вообще не знаю, какого он вида — четырехугольный или круглый.
Харон. Вот так прибыльная сегодня поездка! Вылезайте все-таки, а я поеду за лошадьми, быками, собаками и прочими животными: надо ведь и их перевезти. Клото. Забирай их, Гермес, и уводи, а я поплыву на тот берег, чтобы перевезти серов — Индопатра и Гарамитру; они умерли, сражаясь друг с другом из-за границ своих владений.
Гермес. Ну, вы! пойдем вперед; а то лучше в порядке следуйте за мной.
22. Микилл. О Геракл, что за тьма! Где же теперь красавец Мегилл? Кто может отличить, красивее ли Симмиха Фрины? Все здесь имеет один цвет, нет ни красивого, ни красивее; даже мой потертый плащ, до сих пор казавшийся мне безобразным, одинаков с царской порфирой — ничего не видно, ибо они погрузились в одну и ту же темноту. Ты где, Киниск?
Киниск. Тут я, Микилл; если хочешь, пойдем вместе.
Микилл. Хорошо, давай руку. Скажи мне, Киниск, — ты ведь, очевидно, посвящен в элевсинские таинства, — не похоже ли здесь и там?
Киниск. Да!.. Посмотри-ка, вон подходит какая-то женщина с факелом со страшным, угрожающим видом. Не Эриния ли это?
Микилл. Да, похожа по виду.
23. Гермес. Получай их, Тисифона, — тысяча четыре человека.
Тизифона. Радаманф уже давно вас ожидает.
Радаманф. Подводи их, Эриния. А ты, Гермес, выкликай и подзывай их.
Киниск. О Радаманф, ради твоего отца, начни суд с меня!
Радаманф. Почему?
Киниск. Потому что я во что бы то ни стало хочу обвинять одного тирана, за которым знаю много позорных дел, совершенных при жизни. Но мои слова не покажутся достойными доверия, если не выяснится раньше, каков я и как прожил мою жизнь.
Радаманф. А ты кто?
Киниск. Киниск, почтеннейший; по убеждению — философ.
Радаманф. Ну, иди сюда и становись на суд. Вызывай, Гермес, обвинителей!
24. Гермес. Если кто-нибудь обвиняет этого Киниска, пусть подойдет сюда!
Киниск. Никто не подходит.
Радаманф. Этого, Киниск, еще недостаточно: разденься, я посмотрю клейма.
Киниск. Откуда быть на мне клеймам?
Радаманф. Каждое нехорошее дело, которое кто-либо из вас совершил при жизни, оставляет след на вашей душе.
Киниск. Ну вот, я голый стою возле тебя: ищи пятна, о которых ты говоришь!
Радаманф. Он почти чист, за исключением вот этих трех или четырех очень слабых и незаметных пятен. Но что это? Следы и знаки большого числа ожогов, я не знаю, каким путем сглажены или, лучше сказать, вырезаны. Как это случилось, Киниск, и как ты снова сделался чистым?