«Срок, во время которого можно было добиваться надбавки на продажную цену дома, прошел, – думал Теодоз, направляясь к Дютоку, чтобы попросить того вызвать Серизе. – Не попробовать ли мне освободиться от моей пиявки?»
– Вам придется потолковать об этом деле на дому у Серизе; ведь Клапарон скрывается у него, – ответил Дюток.
Вот почему Теодоз отправился между семью и восемью часами в логово банкира бедняков; письмоводитель еще утром предупредил того о предстоящем визите человека, на которого оба они сделали ставку.
Серизе принял ла Перада в отвратительной кухне, где приготовлялось дьявольское варево из человеческих невзгод и страданий; расхаживая по комнате, как два хищника в клетке, приятели вели такую беседу:
– Ты принес пятнадцать тысяч франков?
– Нет, но они уже у меня дома.
– А почему не в кармане? – язвительно спросил Серизе.
– Сейчас узнаешь, – ответил адвокат, успевший по пути с улицы Сен-Доминик на улицу Эстрапад принять решение.
Провансальца, которого компаньоны поджаривали на медленном огне, осенила спасительная мысль; она словно возникла в отблесках пламени. Опасность порою рождает озарения. Адвокат верил в силу откровенности, зная, что она не оставляет равнодушным никого, даже плута. Человек почти всегда проникается уважением к своему противнику, если тот, участвуя в дуэли, обнажает себя до пояса.
– Отлично! – сказал Серизе. – Начинаются обычные фокусы…
Он пробормотал эту фразу себе под нос, отчего она прозвучала еще более грозно.
– Ты создал мне великолепное положение, и я этого никогда не забуду, друг мой, – продолжал Теодоз прочувствованным голосом.
– Что-то ты сегодня больно учтив! – проворчал Серизе.
– Послушай, надеюсь, ты не сомневаешься в искренности моих намерений?
– Напротив, весьма сомневаюсь! – ответил ростовщик.
– Быть того не может.
– Я вижу, ты не хочешь выпустить из рук пятнадцать тысяч…
Теодоз пожал плечами и пристально посмотрел на Серизе, который, дивясь поведению своего подопечного, хранил молчание.
– Если бы ты был в моей шкуре и постоянно жил под наведенным на тебя дулом ружья, разве тебе не хотелось бы покончить с таким положением?.. Слушай внимательно. Ты занимаешься рискованным промыслом, и тебе небесполезно заручиться надежной поддержкой в судебном мире Парижа… Шествуя по своей стезе, я рассчитываю года через три стать помощником королевского прокурора или адвокатом королевского суда… Сегодня я предлагаю самую преданную дружбу, она тебе безусловно пригодится, а позднее я обещаю добиться для тебя выгодной должности. Вот мои условия…
– Ты еще ставишь условия! – крикнул Серизе.
– Через десять минут я принесу тебе двадцать пять тысяч франков, а ты возвратишь мне векселя…
– А Дюток? А Клапарон? – вырвалось у Серизе.
– Что тебе до них?.. – шепнул Теодоз на ухо своему дружку.
– Мило! – протянул Серизе. – И ты предлагаешь мне этот жульнический трюк, чтобы заодно прикарманить пятнадцать тысяч франков, которые тебе не принадлежат!..
– Ведь я прибавляю к ним еще десять тысяч… К тому же мы отлично знаем друг друга…
– Если ты смог вытянуть десять тысяч франков у своих буржуа, – быстро сказал Серизе, – тебе никто не мешает потребовать у них двадцать… За тридцать тысяч я согласен вступить с тобою в сговор… Откровенность за откровенность.
– Ты требуешь невозможного! – воскликнул Теодоз. – Кстати, если бы ты имел дело не со мной, а, скажем, с Клапароном, то твои пятнадцать тысяч франков приказали бы долго жить; ведь дом-то уже принадлежит Тюилье…
– Пойду скажу ему об этом, – ответил Серизе, направляясь в комнату, которую Клапарон покинул за десять минут до прихода Теодоза, нарядившись в женское платье.
Противники, как понимает читатель, говорили вполголоса, и если у Теодоза порою вырывалось громкое восклицание, Серизе жестом давал понять адвокату, что Клапарон может их услышать. Минут пять Теодоз напряженно прислушивался к бормотанию двух мужских голосов, испытывая жестокую тревогу: ведь ставкой в игре была его жизнь. Наконец Серизе спустился и подошел к своему компаньону; на устах его играла улыбка, глаза светились адским коварством, на лице была написана радость, которая могла испугать самого Люцифера.
– Не понимаю, что произошло! – проговорил он, пожимая плечами. – Но, оказывается, Клапарон – стреляный воробей, недаром он имел дело с крупными банкирами. Не успел я передать ему твои слова, как он расхохотался и сказал: «Я этого ожидал!..» И тебе придется завтра принести мне двадцать пять тысяч франков, о которых ты говорил, дружок, причем векселя останутся у меня.
– Это еще почему?.. – пробормотал Теодоз, испытывая непередаваемое ощущение в спине, словно сквозь его позвоночник пропустили электрический ток.
– Дом принадлежит нам! – выпалил Серизе.
– Каким образом?
– Клапарон потребовал повышения продажной цены от имени некоего десятника, одного из заимодавцев: этого малого зовут Совенью. По его поручению поверенный Дерош вчинил иск, и завтра утром вы получите уведомление… Это дело стоящее; Клапарон, Дюток и я, пожалуй, сложимся и сами купим дом… Что бы я делал без Клапарона? Мне пришлось забыть старые обиды… Да, да, я все простил ему, ты даже не поверишь, дружище, я обнял его! Так что тебе придется изменить свои условия…
Последняя фраза прозвучала особенно страшно, потому что Серизе сопроводил ее ужасной гримасой; он не отказал себе в удовольствии разыграть сцену из «Единственного наследника», не переставая наблюдать за поведением провансальца.
– О Серизе! – воскликнул Теодоз. – А я-то желал тебе добра!
– Говоря между нами, мой милый, ты этого заслужил!..
И Серизе ударил себя в грудь:
– У тебя нет сердца! С тех пор, как ты решил, что взял над нами верх, ты пытаешься нас раздавить… Я тебя вытащил из грязи, спас от голода! Ты подыхал, как последний болван… Мы проложили тебе путь к богатству, создали тебе прекрасное положение в обществе, ввели в дом, где есть богатая невеста… А как ты нам отплатил? Отныне я тебя знаю, и мы всегда будем начеку.
– Значит, война? – спросил Теодоз.
– Ты первый открыл стрельбу, – ответил Серизе.
– Но если вы меня уничтожите, плакали ваши денежки! А если вам это не удастся, вы приобретете в моем лице врага!..
– Ты повторяешь слова, которые я говорил вчера Дютоку, – холодно сказал Серизе. – Но ничего не поделаешь, у нас нет иного выбора… Приходится действовать сообразно обстоятельствам… Однако я добрый малый, – продолжал он после паузы, – принеси мне завтра в девять утра двадцать пять тысяч франков, и Тюилье сохранит дом… Мы будем по-прежнему служить тебе верой и правдой, а ты в свое время с нами расплатишься… Ну, разве это не благородно, мой милый, после всего, что сейчас произошло?..
И Серизе похлопал Теодоза по плечу с циничным добродушием, куда более унизительным, чем клеймо палача.
– Хорошо, но дай мне срок до полудня, – ответил провансалец, – ибо, как ты любишь говорить, дело требует времени!
– Попробую уговорить Клапарона. Этот человек ужасно нетерпелив!
– Итак, до завтра! – проговорил Теодоз с видом человека, принявшего решение.
– До свиданья, дружище, – протянул Серизе, гнусавя так, что прекрасное слово «до свиданья» прозвучало, в его устах, как брань.
«Ну, он, кажется, готов, эк его качает!» – подумал Серизе, следя из окна за Теодозом, который шел по улице как потерянный.
Свернув на улицу Пост, адвокат быстрым шагом направился к дому г-жи Кольвиль; он был чрезвычайно возбужден и время от времени разговаривал сам с собой. Сильное волнение и пожиравшая его, как огонь, тревога, знакомая многим парижанам, ибо положение, в котором оказался Теодоз, – отнюдь не редкость в Париже, привели молодого человека в состояние одержимости; он испытывал непреодолимую потребность выражать свои чувства вслух. Небольшая подробность наглядно объясняет такого рода состояние. Достигнув места, где скрещиваются улица Сен-Жак дю О-Па и маленькая улочка Дез-Эглиз, ла Перад воскликнул:
– Я убью его!..
– Малый, видать, чем-то недоволен! – заметил проходивший мимо рабочий.
И эта шутка, словно чудом, погасила адское пламя, терзавшее душу Теодоза.
Выйдя от Серизе, он решил во всем признаться Флавии и довериться ей. Многие южане таковы: они сохраняют присутствие духа до определенного мгновения, а потом разом приходят в уныние. Он вошел в дом Кольвиля. Флавия была одна в комнате. Взглянув на Теодоза, она испугалась, решив, что он сейчас либо силой овладеет ею, либо убьет.
– Что с вами? – вскричала она.
– Я… – пробормотал он. – Любите ли вы меня, Флавия?
– Как вы можете в этом сомневаться?
– Любите ли вы меня беззаветно? Не перестанете ли вы любить меня, даже если я окажусь преступником?
«Неужели он кого-нибудь убил?» – подумала Флавия.
Она ничего не ответила Теодозу и лишь утвердительно кивнула головой.
Молодой адвокат почувствовал острую радость, какую чувствует утопающий, ухватившийся в последнюю минуту за ветвь плакучей ивы; вскочив со стула, он бросился к дивану, на котором сидела Флавия, и, содрогаясь от рыданий, способных тронуть сердце старого судьи, оросил слезами руки Флавии.
– Меня ни для кого нет дома! – сказала г-жа Кольвиль горничной.
Закрыв дверь, она возвратилась к Теодозу, испытывая прилив материнской нежности. Сын Прованса лежал, растянувшись на диване, и плакал, зарывшись головой в подушку. В руках у него был платок; когда Флавия взяла этот платок в руки, он был мокрым от слез.
– Что случилось? Что с вами? – спросила она.
Натура – величайший из актеров – сослужила отличную службу Теодозу. Он больше не играл роль, он был теперь самим собой, и его слезы, нервический припадок, как нельзя лучше увенчали комедию, которую он дотоле разыгрывал.
– Вы просто дитя! – проговорила Флавия нежным голосом, перебирая волосы Теодоза и с радостью замечая, как высыхают его глаза.
– Только вы одна существуете для меня в целом свете! – воскликнул он, покрывая страстными поцелуями руки Флавии. – И если вы останетесь со мной, если вы будете для меня тем, чем служит душа для тела и тело для души, – прибавил он, по