– Мне думается, – скромно сказал автор, – что время легкомысленных и шутливых проспектов миновало; мы вступаем в эру науки, – необходим докторальный, авторитетный тон, иначе не завоюешь публику.
– Вспрыснем же это масло. Язык у меня так и чешется, руки зудят, – я стану представителем всех, кто возится с волосами. Никто из них не дает больше тридцати процентов скидки, надо пойти на сорок процентов, и я берусь продать сто тысяч флаконов в полгода. Я атакую аптекарей и москательщиков, бакалейщиков и парикмахеров, и за сорок процентов они околпачат своих покупателей.
Молодые люди ели, как львы, пили, как мушкетеры, и опьянялись будущим успехом «Кефалического масла».
– Это масло крепко ударяет в голову! – со смехом воскликнул Фино.
Годиссар исчерпал все возможные каламбуры со словами «масло», «волосы», «голова». За десертом среди взрывов гомерического хохота три приятеля, несмотря на тосты и взаимные пожелания всяческого благополучия, расслышали удары дверного молотка.
– Верно, дядя надумал прийти навестить меня! – воскликнул Попино.
– Дядя? – сказал Фино. – А у нас даже нет лишнего стакана!
– Дядя моего друга Попино – судья, – пояснил Годиссар Андошу Фино. – Не вздумай подтрунивать над ним, он спас мне жизнь. Ах, кто побывал в моем положении, лицом к лицу с гильотиной, когда – «чик, и прощай шевелюра!», – прибавил он, жестом изображая движение рокового ножа, – тот вечно будет помнить почтенного следователя, сохранившего ему глотку для шампанского! Даже мертвецки пьяный, он не забудет своего спасителя. Да и ты, Фино, не зарекайся. Может, и тебе понадобится когда-либо господин Попино. Черт побери! не будем же скупиться на поклоны.
«Почтенный следователь» действительно справлялся у привратницы о племяннике. Узнав его голос, Ансельм, чтобы посветить ему, спустился вниз со свечой в руке.
– Здравствуйте, господа, – сказал судья.
Прославленный Годиссар низко поклонился. Фино вперил в судью пьяный взор и нашел его простоватым.
– Здесь не роскошно, – заметил судья, окидывая взглядом комнату. – Ничего, дитя мое, хочешь стать большим человеком – начинай с малого.
– Какой глубокий ум! – шепнул Годиссар Андошу.
– Фраза из газетной статьи! – ответил журналист.
– А! Это вы, сударь! – сказал судья, узнав коммивояжера. – Какими судьбами?
– Сударь, я по мере своих слабых сил хочу способствовать преуспеянию вашего любезного племянника. Мы только что обсуждали проспект, прославляющий его масло, а вот перед вами и автор этого проспекта, который представляется мне лучшим образцом, так сказать, парикмахерской литературы.
Судья взглянул на Фино.
– Сударь, – продолжал Годиссар, – позвольте представить вам господина Андоша Фино, одного из самых выдающихся молодых литераторов, он пишет в правительственных газетах и о высокой политике, и о маленьких театрах. Пока он – орудие в руках других, но будет и сам вершить чужие судьбы.
Фино дернул Годиссара за полу сюртука.
– Отлично, дети мои, – сказал судья, которому остатки невинного пиршества на столе объяснили эти слова. – Дружок, – обратился он к Ансельму, – переоденься, мы сейчас отправимся к господину Бирото, я должен отдать ему визит. Вы с ним подпишете товарищеский договор, я внимательно все обдумал. Фабрика, изготовляющая масло, находится на принадлежащей ему земле в предместье Тампль, и, я полагаю, Бирото должен передать тебе ее в аренду, позднее могут объявиться наследники; когда хорошо обо всем договоришься, недоразумений не бывает. Стены здесь, по-моему, сырые; повесь циновки над кроватью, Ансельм.
– Видите ли, господин судья, – заговорил Годиссар с вкрадчивостью придворного, – мы сегодня сами оклеивали стены обоями, они… еще… не просохли.
– Похвальная бережливость, – одобрил судья.
– Послушай, – шепнул Годиссар на ухо Фино, – мой друг Попино добродетельный молодой человек, он проведет вечер с дядюшкой, а мы отправимся к кузиночкам.
Журналист вывернул наизнанку жилетный карман. Попино понял его жест и сунул двадцать франков автору проспекта.
Судью поджидал на углу фиакр, и старик повез племянника к Бирото. Когда они прибыли к Бирото, г-н Пильеро, супруги Рагон и Роген играли в бостон, а Цезарина вышивала косынку. Роген, сидевший напротив г-жи Рагон и Цезарины, заметил, как обрадовалась девушка приходу Ансельма, как щеки ее зарделись, словно спелый гранат, и подмигнул своему старшему клерку.
– Видно, нам сегодня суждено только и делать, что подписывать акты, – заметил парфюмер, когда судья, поздоровавшись, объяснил цель своего визита.
Цезарь, Ансельм и судья поднялись на третий этаж, во временную спальню парфюмера, обсудить условия аренды фабрики и товарищеский договор, составленный стариком Попино. Договор на аренду заключили на восемнадцать лет, соответственно сроку найма помещения на улице Сенк-Диаман, – обстоятельство это, казалось бы малозначительное, позднее послужило на пользу Бирото. Когда Цезарь и судья спустились вниз, старик Попино, удивленный разгромом, царившим в квартире, и присутствием рабочих в воскресный день в доме столь религиозного человека, как Бирото, попросил объяснить ему, что тут творится. Парфюмер только того и ждал.
– Хотя вы и не поклонник светских удовольствий, вы, надеюсь, не осудите нас за то, что мы собираемся отпраздновать освобождение Франции. Но это еще не все. Я приглашаю друзей также и для того, чтобы отметить награждение меня орденом Почетного легиона.
– А! – протянул судья, не имевший ордена.
– Быть может, я заслужил эту награду и монаршую милость, ведь я был членом суда… коммерческого, конечно, и сражался за Бурбонов тринадцатого вандемьера на ступенях…
– Да, знаю, знаю, – проговорил судья.
– …церкви святого Роха, там я был ранен Наполеоном. Надеюсь…
– Охотно приду, – сказал судья. – Если жена будет здорова, я приду с ней.
– Ксандро, – сказал, уходя, Роген своему клерку, – ты и думать перестань о женитьбе на Цезарине. Месяца через полтора оценишь мой добрый совет.
– Почему? – спросил Кротта.
– Бирото собирается истратить тысяч сто на бал, да еще, вопреки моим советам, вкладывает все свое состояние в спекуляцию земельными участками. Через полтора месяца эти люди останутся без куска хлеба. Женись-ка лучше, мой милый, на мадмуазель Лурдуа, дочери подрядчика малярных работ. У нее триста тысяч франков приданого; я приберег для тебя этот выход. Отсчитай мне всего лишь сто тысяч франков, и завтра же можешь получить мою контору.
О великолепном бале, затеваемом парфюмером, газеты протрубили на всю Европу, купечество же узнало о нем совсем иным путем, – по толкам, вызванным ночными работами. Утверждали, что Цезарь Бирото снял три дома, что залы у него будут раззолочены, что к обеду подадут специально по этому случаю изобретенные блюда; одни рассказывали, что купцов на бал не пригласят, что праздник дается лишь для представителей власти; другие строго осуждали честолюбие парфюмера, высмеивали его политические претензии, некоторые даже сомневались, был ли он когда-либо ранен. Немало интриг породил бал во втором округе; друзья не надоедали Бирото, но люди едва знакомые с парфюмером не считались ни с чем в своих притязаниях. Всякое благополучие порождает льстецов. Нашлось немало лиц, которые всеми средствами добивались приглашения. Супруги Бирото были напуганы количеством дотоле неизвестных им друзей. Эта жажда попасть на бал испугала г-жу Бирото, она становилась все мрачнее и мрачнее с приближением дня торжества. Констанс призналась Цезарю, что не знает, как ей себя держать, ее страшили бесчисленные мелочи подобного празднества: где раздобыть серебро, хрусталь, прохладительные напитки, посуду, слуг? И кто будет за всем следить? Она просила Бирото встречать гостей у дверей и впускать только приглашенных, ибо наслушалась странных историй о людях, являвшихся на балы в буржуазные дома и ссылавшихся на каких-то друзей, имена которых они не могли назвать.
За десять дней до знаменательного воскресенья 17 декабря Брашон, Грендо, Лурдуа и Шафару, подрядчик строительных работ, заверили, что квартира будет готова в срок; вечером в маленькой гостиной состоялось забавное совещание между Цезарем, его женой и дочерью: они занялись составлением списка приглашенных и заготовлением пригласительных билетов; присланные типографом еще утром, эти приглашения были отпечатаны изящным шрифтом на розовой бумаге по всем правилам кодекса буржуазной учтивости.
– Ах, как бы не забыть кого-нибудь! – воскликнул Бирото.
– Если мы кого и забудем, – ответила Констанс, – каждый сам себя не забудет. Госпожа Дервиль, никогда у нас не бывавшая, пожаловала вчера во всем параде.
– Она мне понравилась, – заметила Цезарина.
– А до замужества ее положение было еще скромнее моего, – сказала Констанс, – она работала в бельевой лавке на Монмартре и шила сорочки твоему отцу.
– Итак, внесем в список сначала самых знатных, – провозгласил Бирото. – Пиши, Цезарина: герцог и герцогиня де Ленонкур…
– Господи, Цезарь! – взмолилась Констанс. – Не посылай, пожалуйста, приглашений лицам, которых знаешь лишь как поставщик. Не собираешься же ты пригласить княгиню де Бламон-Шоври, а она еще более близкая родственница твоей крестной матери, покойной маркизы д'Юкзель, чем герцог де Ленонкур? Да, может быть, ты думаешь пригласить заодно и обоих Ванденесов, де Марсе, де Ронкероля, д'Эглемона, – ну, словом, всех покупателей? Ты с ума сошел, почести вскружили тебе голову.
– Прости, но уж графа-то де Фонтэна с семьей я приглашу. Еще до памятного дня тринадцатого вандемьера он заходил в «Королеву роз» под именем «Большого Жака» вместе с «Молодцом» – маркизом Монтораном и господином де ла Биллардиером, известным в то время под кличкой «Нантиец». Что за горячие были тогда рукопожатия!.. «Смелей, дорогой Бирото, смелей! Умрем за правое дело!» Мы с ним – старые товарищи по заговору.
– Ну, хорошо, впиши его, – согласилась Констанс. – Надо же господину де ла Биллардиеру и его сыну с кем-нибудь поговорить, если они придут.