«Вот как любил Мольер, как любим мы, ветрогоны, я плачу каждый раз, когда смотрю эту великую сцену с Арнольфом. Вот такою-то любовью, герцогиня, и любит ваш зять Беатрису! Мне трудно будет разлучить Рошефильда с Шонц, но она, наверно, согласится; я всеми силами постараюсь изучить все обстоятельства ее жизни.
«Что касается Калиста и Беатрисы, то для них нужны удары топора, сверхъестественные измены и такие низости, до которых не может спуститься ваше чистое воображение, если только ваш духовник не протянет вам руку помощи. Вы требуете невозможного, герцогиня, но оно будет исполнено, хотя я и решил действовать огнем и мечом, но все же не могу ручаться за полный успех. Я знаю таких влюбленных, на которых не действуют самые ужасные разочарования. Вы слишком чисты для того, чтобы знать, какую власть могут приобрести женщины, не отличающиеся добродетелями.
– Подождите приступать к этому гадкому делу, дайте мне переговорить с аббатом. Я должна знать, до какой степени я буду вашей соучастницей! – воскликнула герцогиня с наивностью, в которой выразился весь эгоизм ее благочестия.
– Вы ничего не будете знать, дорогая мама, – проговорил маркиз д’Ажюда.
На крыльце, пока подавали карету маркизу, д’Ажюда сказал маркизу:
– Вы совсем запугали добрую герцогиню.
– Не может же ведь она сомневаться в трудности исполнения того, чего требует!.. Поедемте в Жокей-клуб; мне надо, чтобы Рошефильд позвал меня завтра обедать к Шонц. Сегодня ночью я составлю план, расставлю на шахматной доске пешки для партии, которую начну играть. Во времена своего блеска Беатриса не хотела принимать меня. Теперь я сведу с ней счеты и так отомщу за вашу невестку, что она сама найдет мое мщение слишком жестоким…
На другой день Рошефильд сказал мадам Шонц, что позвал обедать Максима де Трайль. Он предупредил ее, чтобы дать ей возможность показать всю роскошь дома и приготовить более изысканные кушанья для этого известного знатока, которого трусили все женщины, подобные Шонц. Она особенно позаботилась о своем туалете и о доме для приема такого лица.
В Париже столько же различных царств, сколько различного рода искусств, наук, профессий и разного рода специальностей, и наиболее талантливый в той или иной профессии становится своего рода царем. Его ценят и уважают его товарищи, знакомые с трудностями ремесла и готовые всегда восхищаться тем, кто легко преодолевает их. В глазах куртизанок и их покровителей Максим считался очень влиятельным и способным, так как умел заслужить всеобщую любовь. Его превозносили все, кто знал, как трудно в Париже ладить с кредиторами. По изяществу, уму и манерам он не имел себе соперников, за исключением знаменитого Марсея, который поручал ему разного рода политические миссии. Всего этого достаточно, чтобы объяснить его беседу с герцогиней, престиж, которым он пользовался у мадам Шонц, авторитет его слов при свидании, которое он рассчитывал иметь на Итальянском бульваре с одним юношей, уже заслужившим известность, хотя только что вступившим в парижскую богему.
На другой день утром Максиму доложили о приходе Фино, которого он позвал накануне. Он просил его устроить случайный завтрак в Английском кафе, где Фино, Кутюр и Люсто могли бы поболтать с ним. Фино по отношению к графу де Трайль был тоже, что прапорщик по отношению к маршалу Франции, и не мог ему ни в чем отказать, к тому же было бы слишком опасно раздражать такого льва. Когда Максим пришел завтракать, он застал Фино и двух его товарищей уже за столом. Разговор шел об Аврелии Шонц. Кутюр, ловко подстрекаемый Фино и Люсто, бессознательно сделавшись помощником Фино, рассказал де Трайлю все, что тому нужно было знать об Аврелии.
В час дня Максим с зубочисткой в зубах разговаривал с Тилье на подъезде Тортони, где спекулянты устроили своего рода маленькую биржу, преддверие большой. Казалось; Максим был занят делами, но он поджидал молодого графа де Ла Пальферин, который в известный час должен был пройти здесь. Итальянский бульвар теперь тоже, чем в 1650 году был Новый мост; все известные люди проходят по нему непременно, хотя бы раз в день. И в самом деле, через десять минут Максим, оставив руку Тилье и кивнув головой молодому князю богемы, сказал ему с улыбкой:
– Ко мне, граф, вы мне нужны на два слова!
Оба соперника, один светило заходящее, другой – восходящее, уселись на стульях перед парижской кофейной. Максим поместился на известном расстоянии от нескольких старичков, которые сидят здесь обыкновенно уже с часа дня, чтобы облегчить свои ревматические недуги. У него были уважительные причины избегать стариков (см. «Деловой человек», сцена из парижской жизни).
– У вас есть долги? – спросил Максим молодого графа.
– Если бы у меня их не было, мог ли бы я быть вашим достойным заместителем? – отвечал Пальферин.
– Если я предложил вам этот вопрос, то не потому, чтобы сомневался в вашем ответе, я хочу только знать, как велика сумма, пять или шесть?
– Шесть, чего?
– Шесть цифр! Должны ли вы пятьдесят или сто тысяч?.. Я должен был до шестисот тысяч.
Ла Пальферин почтительно и насмешливо снял перед ним шляпу.
– Если бы у меня был кредит в сто тысяч франков, – ответил молодой человек, – я забыл бы кредиторов и провел бы остаток моей жизни в Венеции, в стране живописи, вечера проводил бы в театре, а ночи с хорошенькими женщинами и…
. – А что сталось бы с вами в мои годы? – спросил Максим.
– О, я не пошел бы так далеко, – отвечал юноша.
Максим, в свою очередь, отдал ему долг вежливости, шутливо приподняв шляпу.
– Это другой взгляд на жизнь, – сказал он тоном знатока знатоку. – Вы должны?
– О, о таком пустяке не стоило бы говорить и дядюшке; если бы он у меня был, то наверно лишил бы меня наследства за то, что я должен так мало, шесть тысяч!..
– Долг в шесть тысяч тяготит гораздо больше, чем в сто тысяч, – наставительным тоном сказал Максим. – Ла Пальферин! у вас много смелости и ума, и даже больше ума, чем смелости: вы можете далеко пойти и сделаться политическим человеком. Знаете… Из всех, кто идет по пути, с которого схожу я, из всех моих соперников только вы один нравитесь мне.
Ла Пальферин покраснел, он был польщен этим признанием, так добродушно сказанным главой парижских авантюристов. В этом непроизвольном движении его самолюбия выразилось как бы сознание его слабости, и он обиделся. Но Максим понял это чувство обиды, которое так легко было предугадать у такого умного человека, и поправил дело, отдав себя в полное распоряжение молодого человека.
– Хотите вы оказать мне услугу для того, чтобы освободить меня из Олимпийского цирка посредством хорошего брака? И я тоже много сделаю для вас, – сказал Максим.
– Я бы гордился этим – отвечал Ла Пальферин, это значило бы воспроизвести басню «Лев и Мышь».
– Для начала я предложу вам двадцать тысяч франков, – продолжал Максим.
– Двадцать тысяч франков?… Я всегда предчувствовал, что, гуляя по бульвару… – сказал как бы между прочим Ла Пальферин.
– Друг мой, вы должны поставить себя на известную ногу, – сказал, улыбаясь, Максим, – не оставайтесь только на двух ногах, а имейте их шесть, или берите пример с меня: я никогда не схожу с моего тильбюри…
– Но, может быть, вы потребуете от меня чего-нибудь, что превышает мои силы?
– О, нет, надо только, чтобы вы заставили одну женщину полюбить вас в две недели.
– Она непорядочная женщина?
– Почему?
– Тогда это было бы невозможно; но если дело идет о женщине вполне порядочной и очень умной…
– Это очень известная маркиза!
– Вам надо ее письма? – спросил молодой граф.
– Ах! Ты ранишь меня в сердце! – воскликнул Максим. – Нет, дело не в этом.
– Значит, надо полюбить ее?
– Да, в полном смысле этого слова…
– Но если я должен пожертвовать своим эстетическим вкусом, тогда это не мыслимо. Видите ли, по отношению к женщинам, у меня есть известная честность; мы можем бить их, но не…
– Ах, значит, меня не обманули, – перебил его Максим. – Неужели ты думаешь, что я в состоянии предложить тебе сделать мелкую низость? Нет, надо пойти, надо ослепить, надо победить… Мой друг, сегодня вечером я даю тебе двадцать тысяч франков и десять дней для победы. Вечером увидимся у Шонц!
– Я обедаю там.
– Хорошо, – сказал Максим, – Позднее, когда я буду нужен вам, граф, вы найдете пеня, – прибавил он тоном короля, слова которого не допускают сомнений.
– Эта бедная женщина сделала вам много зла? – спросил Ла Пальферин.
– Не старайся проникнуть в глубины моих вод, мой милый, знай только, что в случае успеха, ты приобретешь такую влиятельную протекцию, что будешь в состоянии также как я кончить блестящей партией, если жизнь богемы надоест тебе.
– Неужели может наступить время, когда надоест веселиться, – сказал Пальферин, – не быть ничем, жить, как птицы небесные, охотиться в Париже, наподобие диких, и смеяться над всем?!..
– Все надоедает, даже ад, – ответил, смеясь, Максим. – До вечера!
И оба повесы, молодой и старый, встали. Сев в экипаж, Максим подумал: – Мадам Эспар терпеть не может Беатрисы, она мне поможет… – В отель Грандлье, – крикнул он кучеру, заметив проходившего Растиньяка. – Найдите великого человека без слабостей!.. Максим застал герцогиню, мадам дю Геник и Клотильду в слезах.
– Что случилось? – спросил он герцогиню.
– Калист не возвращался, и это в первый раз. Сабина просто в отчаянии.
– Герцогиня, – говорил Максим, отводя благочестивую женщину к окну, – ради Бога, который один будет судить нас, сохраните в самой глубокой тайне мое участие в этом деле, потребуйте того же от д'Ажюда. Пусть Калист никогда не узнает о наших заговорах, иначе смертельная дуэль неизбежна… Когда я говорил вам, что это не обойдется вам дорого, я подразумевал, что вы не потратите безумных сумм. Мне нужно двадцать тысяч франков, все остальное я беру на себя. Придется дать некоторым лицам важные места, может быть, место главного сборщика податей.