енилось, кроме самого божества. Я был идолопоклонником, а теперь стал христианином, вот и все. Вы научили меня тому, что любить – это величайшее счастье; быть любимым – следует за ним. По мнению Камиль, любовь на несколько дней не значит любить; любовь, которая не разрастается все больше с каждым днем, жалкая страсть; чтобы все расти, любовь не должна видеть своего предела, а Камиль видела закат нашей любви. Увидав вас, я понял ее слова, которые я оспаривал со всей юностью, со всей силой своего желания, с деспотичным самомнением своих двадцати лет. Великая, несравненная Камиль смешала свои слезы с моими. Итак, я могу вас любить на земле и на небе, как любят Бога. Если бы вы полюбили меня, вам не пришлось бы приводить мне те доводы, которыми Камиль сковывала все мои старания. Мы оба молоды, мы можем подняться на одних крыльях, летать под одним небом, не боясь грозы, которой страшилась эта орлица. По что я говорю? Я слишком далеко унесся от моих скромных желаний! Вы, пожалуй, не будете больше верить моей покорности, моему терпению и молчаливому поклонению, которое я усердно молю вас не терзать понапрасну. Я знаю, Беатриса, что вы не можете полюбить меня иначе, как утратив отчасти уважение к себе. Поэтому я не прошу ответа. Камиль говорила как-то по поводу своего имени, что имена имеют свой фатум. Этот фатум я предчувствовал для себя в вашем, когда в Геранде на взморье оно впервые бросилось мне в глаза на берегу океана. Вы пройдете в моей жизни, как Беатриче в жизни Данте. Мое сердце будет служить пьедесталом для бледной, мстительной, гнетущей статуи. Вам запрещено меня любить; вы будете испытывать смертельные муки, вам будут изменять, унижать вас, делать несчастной: в вас есть демоническая гордость, которая приковывает вас к столбу, избранному вами; вы погибнете около него, разрушив храм, как сделал Сампсон. Я не сам угадал это, любовь моя слишком слепа для этого; мне сказала об этом Камиль. Здесь говорит ее ум, а не мой; у меня же нет более ума, когда дело идет о вас, сердце мое наполняется кровью и от нее темнеет рассудок, слабеют силы, костенеет язык, подгибаются колена. Что бы вы ни делали, я только могу боготворить вас. Камиль называет вашу решительность упрямством; я защищаю вас и считаю ее добродетелью. От этого вы делаетесь еще красивее в моих глазах. Я знаю мою судьбу: гордость Бретани стоит на одном уровне с женщиной, сделавшей себе добродетель из своей гордости. Милая Беатриса, будьте же добры и утешьте меня. Когда жертвы были уже намечены, их увенчивали цветами: вы должны меня осыпать цветами сожаления, усладить меня гармонией самопожертвования. Разве не служу я доказательством вашего величия, разве вы не будете еще более велики от моей любви, презренной вами, не взирая на ее искренность, на ее бессмертный огонь? Опросите Камиль, как я вел себя с того дня, как она мне сказала, что любит Клода Виньон. Я замолк, я страдал молча. Для вас я найду в себе еще больше сил, если только вы не повергнете меня в отчаяние, если вы оцените мое геройство. Одна ваша похвала даст мне силы, подобно мученику, вынести все терзания. Если вы будете упорствовать в этом холодном молчании, в этом убийственном пренебрежении, я могу подумать, что я опасен. Ах! будьте со мной такой, какая вы есть, любящей, веселой, умной, очаровательной. Говорите мне про Женнаро, как Камиль говорила мне про Клода. У меня нет другого таланта, кроме любви, меня нечего опасаться; я буду вести себя с вами, как будто не люблю вас. Неужели вы отвергнете мольбу смиренной любви бедного ребенка, который как милости просит, чтобы его огонь светил ему, чтобы солнце согревало его? Человек, которого вы любите, всегда будет видеть вас; а у бедного Калиста мало времени впереди, вы скоро покончите с ним всякие расчеты. Итак, я завтра приду в Туш, неправда ли? вы не откажете опереться на мою руку и осмотреть Круазиг и Батц? Если вы не пойдете, то это будет ответ, понятный для Калиста».
Затем следовали еще четыре мелко исписанных страницы, где Калист пояснял угрозу, заключавшуюся в этих последних словах, и рассказывал про свою жизнь, про детство; он чаще всего прибегал к восклицаниям и щедро рассыпал многоточие, принятое современной литературой в неудобных пассажах; благодаря этим мостикам, воображение читателя легко шагает через пропасть. Было бы излишним повторять его наивное повествование; если оно не тронуло г-жу де Рошефильд, то едва ли заинтересует любителей сильных ощущений. Но мать разразилась слезами и спросила сына:
– Значит, ты не был счастлив?
Эта печальная поэма чувства, как ураган, ворвавшегося в сердце Калиста и увлекающего за собой душу другого существа, ошеломили баронессу: она в первый раз в жизни прочла любовное письмо. Калист был, в полном недоумении, как переслать письмо. В зале еще сидел шевалье дю Хальга и еще шла последняя оживленная партия в мушку. Шарлотта де Кергаруэт, в отчаянии от равнодушия Калиста, старалась понравиться старикам и через них упрочить надежду на брак. Калист последовал за матерью и явился в залу с письмом, жегшим его сердце, он волновался, ходил взад и вперед, точно нечаянно влетевшая в комнату бабочка. Наконец, мать со сыном увлекли шевалье дю Хальга в большую залу и отослали оттуда маленького слугу мадемуазель де Пен-Холь и Мариотту.
– Что им нужно от шевалье? – спросила старая Зефирина у старой Пен-Холь.
– Калист имеет вид сумасшедшего, – отвечала она. – Он так же мало оказывает внимания Шарлотте, как работнице.
Баронесса сообразила, что в 1780 г. шевалье дю Хальга плавал в водах сердечных дел, и сказала Калисту спросить его совета.
– Как лучше всего тайно передать любимой женщине письмо? – спросил Калист шевалье на ухо.
– Надо письмо вложить в руку горничной и прибавить к нему несколько золотых, потому что рано или поздно горничная будет посвящена в тайну, так лучше заручиться ею сейчас же, – отвечал шевалье, на лице которого показалась улыбка, – но лучше всего передать письмо самому.
– Золотых! – воскликнула баронесса.
Калист вернулся, взял шляпу и побежал в Туш, где явился, точно призрак, в маленькую гостиную, откуда слышались голоса Беатрисы и Камиль. Обе сидели на диване и, по-видимому, в совершенно мирном настроении. Калист с сообразительностью, которую иногда дает любовь, очень развязно бросился на диван подле маркизы, взял руку ее и вложил в нее письмо, так что Фелиситэ, внимательно следившая за ним, не успела ничего заметить. Сердце Калиста затрепетало от острого и сладкого чувства, когда руку его пожала рука Беатрисы, спокойно продолжавшей разговор и нимало не смущенной: письмо она засунула за перчатку.
– Вы бросаетесь на женщин так же, как и на диваны, – смеясь, сказала она.
– А между тем, он не магометанской веры, – сказала Фелиситэ, не упустив случая сказать эпиграмму.
Калист встал, взял руку Камиль и поцеловал ее; затем подошел к роялю и провел пальцем по всем клавишам. Эта внезапная веселость очень заинтересовала Камиль, она подошла к нему.
– Что с вами? – спросила она его на ухо.
– Ничего, – отвечал он.
«Между ними что-то есть», сказала себе мадемуазель де Туш.
Маркиза оставалась непроницаемой. Камиль старалась разговорить Калиста, в надежде, что он выдаст себя, но он, под предлогом беспокойства матери, ушел из Туша к одиннадцати часам, сопровождаемый проницательным взглядом огненных глаз Камиль, которая впервые слышала от него эту фразу.
Калист провел беспокойную ночь, занятый одной Беатрисой и на другое утро раз двадцать бегал в Геранду за ответом; наконец, горничная маркизы пришла в замок дю Геник и передала Калисту ответ, который он отправился читать вглубь сада, в беседку.
Беатриса Калисту.
«Вы – благородное дитя, но вы дитя. Вы принадлежите Камиль, которая боготворит вас. Во мне вы не найдете ни совершенств, которыми она обладает, ни того счастья, которым она осыпает вас. Думайте, что хотите, но она молода, а я стара; ее сердце полно богатств, а мое – пусто, она относится к вам с преданностью, которую вы недостаточно цените, она отрешилась от всякого эгоизма и живет вами одним; а меня вечно будут мучить сомнения, я заставлю вас разделять со мной скучную, лишенную всякого благородства, по моей вине испорченную жизнь. Камиль ничем не связана, она свободна в своих поступках, а я – раба. Наконец, вы забываете, что я люблю и любима. Положение мое должно бы охранить меня от всех ухаживаний. Любить, или сказать мне, что меня любят, это со стороны мужчины оскорбление. Новое падение разве не низведет меня на уровень самых низких существ моего пола. Вы, такой юный и тактичный, как можете вы заставлять меня говорить вам эти вещи, которые раздирают мое сердце? Я предпочла огласку и непоправимое зло позору постоянного обмана, предпочла погибнуть сама, но остаться честной; в глазах многих лиц, уважением которых я дорожу, я еще стою высоко: изменившись, я упаду на несколько ступеней ниже. Свет бывает снисходителен к тем, которые хотя и наслаждаются незаконным счастьем, но не изменяют ему; но он неумолим к пороку. Я не чувствую к вам ни пренебрежения, ни гнева, я отвечаю вам просто и искренно. Вы молоды, не знаете света, вы охвачены мечтой и неспособны, как и все люди с незапятнанной жизнью, предаваться таким размышлениям, которые подсказывают нам горе. Пойду еще дальше. Даже если мне суждено быть самой униженной женщиной, я старалась бы скрыть мои ужасные несчастья; будь я брошена, обманута, на что, слава Богу, мало вероятия; но даже если бы небо в своем возмездии послало это на мою долю, то никто не увидал бы меня больше. Да, я почувствовала бы тогда в себе силу убить того человека, который стал бы мне говорить о любви, если бы при моих тогдашних обстоятельствах до меня мог проникнуть какой-нибудь мужчина. Вот каковы мои убеждения. Мне, пожалуй, надо скорее поблагодарить вас, что вы написали мне. После вашего письма, а после моего ответа в особенности, я буду себя чувствовать в Туше более по себе, могу не скрывать своего характера, как вы просите меня. Я не говорю вам о том смешном положении, в котором я очутилась бы, если бы мои глаза перестали выражать те чувства, на которые вы жалуетесь. Совершить у Камиль вторичную кражу, значило бы признать свое полное бессилие, на что женщина никогда не решится два раза. Люби я вас безумно, слепо, до забвения всего, все передо мной будет стоять Камиль! ее любовь к вам слишком высокое препятствие, никакая сила не совладает с ним, через него не перелетит даже ангел на своих крыльях: только демон не отступит перед позорным предательством. Здесь, дитя мое, существует масса причин, которые имеют значение для благородной, чуткой женщины и в которых вы, мужчины, ничего не смыслите, даже если бы все походили на нас так, как вы в данное время. У вас есть мать, показавшая вам, какой должна быть женщина в своей жизни; она чиста, незапятнанна и свято выполнила свой долг; то, что я знаю о ней, вызвало слезы на мои глаза, и в глубине сердца я почувствовала к ней зависть. И я могла бы быть такой! Калист, такова должна быть ваша жена, такова должна быть ее жизнь. Я не отошлю вас со злостью, как раньше, к маленькой Шарлотте, которая скоро прискучила бы вам, но пожелаю вам какую-нибудь чудную молодую девушку, достойную вас. Если бы я согласилась принадлежать вам, я испортила бы всю вашу жизнь. Вам пришлось бы или выказать мало доверия и постоянства, или вознамериться посвятить мне всю жизнь: я буду и