Сперва из мрака он выходит нов и юн,
Прекрасней и полней становится потом,
Но лишь он явит нам свой высший дивный блеск,
Как, удаляясь вновь, уйдет в небытие.1092
А между тем и это — неизреченные тайны природы, да только ей пытливые не в тягость.
Или ты оставил помыслы о великом? Тогда на меньшее обрати любопытство: отчего одни растения всегда цветут и зеленеют и во всякую пору красуются, выказывая свою пышность, а другие то им подобны, а то, словно нерасчетливый хозяин, разом расточивши свои запасы, остаются голы и нищи? И отчего одни растения приносят продолговатые плоды, а другие — с выступами, третьи — гладкие и круглые? Но это тебя, должно быть, не привлекает, потому что в подобных вещах нет ничего дурного. А уж если любопытству непременно нужно, подобно гаду на гнилом месте, и жить и кормиться всякой дрянью, то обрати его к истории и предоставь ему тем самым зол несметное богатство. Ведь именно там
Убийства, смерти, с жизнью разлучение,1093
измены жен, козни челяди, злословие друзей, отравления, зависть, ревность, крушение семейств, свержения властителей. Насыться этим и тешь себя, никому не досаждая и никого не печаля.
6. Похоже, однако, что любопытство не находит удовольствия в бедах, давно миновавших; они нужны ему свежими, еще «теплыми», и радостно смотрит оно новые «трагедии», но с предметами забавными и сравнительно веселыми неохотно имеет дело. Вот почему, когда рассказывают о чьем-то бракосочетании, о жертвоприношении или о торжественном шествии, любопытный слушает невнимательно и равнодушно, уверяет, что раньше уже почти все слышал, велит это пропустить и рассказывать дальше. Но если кто-нибудь подсядет к нему и станет рассказывать о растлении девицы или о распутстве женщины, о готовящейся тяжбе или о распре родных братьев, тут уж он не дремлет и не спешит по делам, но «ловит слова и уши под них подставляет».1094
Верно сказано о любопытных еще и такое:
Увы, о бедах вести достигают
Скорее слуха смертных, чем о счастии.1095
Ибо подобно кровососным банкам, которые вытягивают из тела наихудшие соки, уши любопытных впитывают самые дрянные разговоры, а еще верней: подобно неким мрачным и проклятым воротам, какие служат в городах для выноса мертвецов и вывоза нечистот и скверны — причем ничто святое и ничто священное не входит через них и не выходит, — уши любопытных не впускают ничего ни полезного, ни остроумного, зато проникают в них и там располагаются кровожадные бредни, принося с собою гнусные и грязные россказни.
Всегда из песен всех лишь похоронная
Под кровом у меня разносится1096 —
вот для любопытных «единственная Муза и Сирена», вот лучшая услада для их слуха.
Действительно, любопытство — это страсть узнавать об укромном и тайном, никто ведь, обретя благо, не станет его прятать; потому что, даже будучи его лишены, делают вид, что имеют. А значит, любопытный, с нетерпением ожидающий рассказов о дурных вещах, одержим злорадством — собратом зависти и клеветничества. Ведь зависть — это сожаление о чужом благе, злорадство — наслаждение чужим горем, а и то и другое рождено злобой — страстью грубою и дикой.
7. Настолько мучительно всем обнажать свои собственные изъяны, что многие скорее умрут, нежели откроют врачам какой-нибудь из тайных своих недугов. Представь себе, что Герофил,1097 Эрасистрат1098 или сам Асклепий (в ту пору, когда он еще был человеком) со снадобьями и орудиями врачевания обходит дом за домом и вопрошает, нет ли у кого свища в заднем проходе, или в утробе у женщины — опухоли. И хотя любопытство служит этому ремеслу для исцеления, все же, уверен, всякий прогонит такого лекаря, ведь не дожидаясь, когда в нем будет нужда, незван и непрошен, он приходит, чтобы наблюдать чужие увечья.
А ведь любопытные именно обо всем этаком, да еще и о худшем допытываются, и при этом не врачуют, а только лишают покрова тайны. И тем вполне заслужили ненависть. Мы злимся на сборщиков пошлины и досадуем на них, право же, не тогда, когда они осматривают, что мы ввозим открыто, но тогда, когда в поисках утаенного они роются в чужой клади, в чужих товарах. Однако делать это им велит закон, а не делая они несут наказание. Что же до любопытных, то они губят собственные дела, запуская их совершенно из-за хлопот о чужих. В деревню они отправляются лишь изредка, потому что не выносят тишины и спокойствия безлюдных мест. Если же время от времени они там все-таки бывают, то за виноградниками соседей следят больше, чем за своими собственными; и все выспрашивают: сколько быков пало у соседа и много ли соседского вина прокисло. И вскоре, насытив свое любопытство, спешат прочь. А тот настоящий земледелец из комедии, напротив, неохотно внимает слухам, что дошли до него из города, сами собой, ворча при этом:
Потом, копая землю, говорит он мне,
На чем и как случилось замирение.
Шныряет всюду ведь, поганый любопытчик!
8. От деревенской жизни, как от чего-то устаревшего, лишенного жарких страстей и леденящего ужаса, любопытные бегут в сутолоку торжищ и судилищ, в суету пристаней. «Что нового?» — «Да разве ты не был утром на площади?» — «Был». — «Так что же? За три часа, по-твоему, в государстве произошли важные перемены?» Ну а если у кого-нибудь найдется что порассказать в таком роде, то любопытный спешится, возьмет за руку, обнимет, расцелует и будет стоять и слушать. Если же скажет встречный, что никаких новостей нет, он словно пеняет ему: «Что я слышу? разве ты не был на площади, не шел мимо стратегия? не повстречал приезжих из Италии?» Вот почему весьма достойны похвал начальники локрийцев, каравшие всякого, кто, возвратясь с чужбины, справлялся, «что нового».
Как поварам желанно изобилье снеди, а рыбарям — рыбы, так и любопытные жаждут несметных напастей, бесчисленных происшествий, новшеств и перемен, чтобы всегда было за чем поохотиться и чем поживиться.
Мудро поступил и законодатель фурийцев: он ведь запретил осмеивать в комедии любых граждан, кроме прелюбодеев и любопытных. Действительно, если прелюбодеяние — это как бы любопытство насчет чужой услады, поиски и выведывание хранимого бережно в тайне ото всех, то любопытство — это снятие покровов с тайны, ее обнажение и разоблачение.
9. Обычно, между тем, кто много знает, много и болтает; именно поэтому Пифагор и предписал ученикам пятилетнее молчание, нарекши его речевластием. А злословие непременно сопутствует любопытству, ибо что охотно слушают, охотно и разбалтывают, и что с жадностью выведывают у одних, с радостью переносят другим. Так получается, что, и без того отягченный столькими пороками, недуг сей оказывается препятствием для самой страсти. Ибо все опасаются любопытного и прячутся от него. Делать что-нибудь у него на виду, говорить в его присутствии что бы то ни было почитают неприятным, а посему, покуда такой человек поблизости, намерения свои меняют и обсуждение дел откладывают на другое время. А появись любопытный, когда ведутся тайные переговоры или совершается важное дело, тут же все прерывают, прячут, словно лакомый кусок от прошмыгнувшей кошки. Так что часто открытое слуху зрение всех других укрыто только от любопытных глаз и ушей. По той же самой причине любопытные лишены всякого доверия. И письма, и грамоты, и печати мы, конечно, скорее доверим рабам и иноземцам, нежели друзьям и родичам, страдающим любопытством. А вот славный Беллерофонт,1099 посланный с письмом о себе самом, не вскрыл его, но из той же воздержности не коснулся ни письма царя, ни его жены. Ибо как любопытство, так и распутство происходит от невоздержности; а сверх того, от злостной глупости и безрассудства. Ведь рваться, не жалея трат, к женщине, содержащейся взаперти, а случается и безобразной, проходя мимо стольких общедоступных и всем принадлежащих, — это, конечно, крайний предел одержимости и сумасшествия. Но именно так и поступают любопытные, когда, пренебрегая множеством прекрасных зрелищ и занимательных рассказов, отвергая благородный досуг и просвещенную беседу, распечатывают чужие письма, прикладывают уши к стене соседа, перешептываются с его рабами и прислужницами, часто подвергая себя опасности и всегда — позору.
10. Весьма полезно поэтому, ибо скорее всего отвращает от любопытства, припомнить, что же, собственно, сумел ты узнать. И если, в подражанье Симониду, который говорил, что, открывая спустя долгое время два ларца, всякий раз обнаруживал ларец с даяниями полным, а ларец с воздаяниями пустым, — если, как он, отомкнуть со временем кладовую любопытства и увидеть там всяческую тщету, бесполезные пустяки, вредный, отвратительный вздор, то, может быть, все это предстанет перед владельцем во всем своем ничтожестве и мерзости.
Не правда ли, если кто-нибудь, берясь за сочинения древних, изыскивает в них все самое худшее и даже завел особую книжку, куда собирает из Гомера, скажем, стихи с первым кратким слогом, из трагических поэтов — погрешности языка, из Архилоха — непристойные и распущенные высказывания о женщинах, какими он лишь себя самого опозорил, то разве не заслуживает он проклятия из трагедии:
Погибни, неудач людских стяжатель!1100
Да и без проклятий отвратительна и бессмысленна эта его копилка чужих огрехов. С нею можно сравнить город, который Филипп нарек Гореградом, потому что заселил его самым никчемным и отпетым людом.