х действий: когда встречаются два противоборствующих соображения, то, присоединившись к одному из них, такой знак разрешает безысходность, устранив равновесие, и отсюда возникает движение и сила». Это подхватил мой отец: «А ведь и в самом деле, Галаксидор, я слышал от одного мегарца, а он от Терпсиона, что демон Сократа — это не что иное, как чихание, свое ли собственное или чужое. При этом, если кто-либо другой чихнул справа, или сзади, или спереди, то это побуждало к действию, если же слева, то заставляло воздерживаться; собственное же чихание утверждало в намерении совершить намеченное действие, но удерживало от завершения того, что уже было начато. Странным мне кажется, однако, если он, в действительности исходя из чихания, говорил товарищам о каком-то побуждающем или сдерживающем демоне: было бы, друг мой, нелепой суетностью из-за какого-то внешнего шума — чихания — отказываться от заранее обдуманного действия, и это совершенно противоречило бы образу человека, которого мы считаем поистине великим и выдающимся среди людей своей мудростью. Все поведение Сократа отличалось целеустремленностью и решимостью, как бы исходя из единого твердого изначального суждения. Всю жизнь он провел в бедности, тогда как мог бы воспользоваться тем, что ему с радостью готовы были предоставить его друзья; он не поступился философией, пренебрегая всеми препятствиями; наконец, когда товарищи подготовили ему обеспеченный побег из тюрьмы, он не склонился на все их настояния, чтобы уйти от верной смерти, а встретил ее с непоколебимой твердостью решения, — все это свойственно не человеку, изменяющему свои намерения под влиянием случайных шумов или знаков, а тому, кто следует высшему устремлению, ведущему к добру… Говорят, что и гибель сицилийского похода афинян Сократ предсказал некоторым из своих друзей; а еще ранее был такой случай. Периламп, сын Антифонта, раненый и взятый в плен после поражения афинян в битве при Делии,1145 узнав от послов, прибывших из Афин с мирным предложением, что Сократ вместе с Алкивиадом и Лахетом1146 благополучно вернулись, совершив переход у Регисты, превознес Сократа похвалами и горько сокрушался о тех своих товарищах и соратниках, которым довелось, избрав после битвы путь возвращения, отличный от указанного демоном Сократа, пасть под ударами нашей конницы. Думаю, что и Симмий слыхал об этом». — «Слыхал нередко и от многих, — отозвался Симмий, — ведь именно этот случай особенно прославил в Афинах демона Сократа».
12. «Что же, Симмий, — сказал Фидолай, — позволим мы Галаксидору шутя сводить это высокое пророчество к чиханию и приметам, которыми забавляются по пустякам невежды? Ведь где налицо действительная опасность и трудные обстоятельства, там уже, по Еврипиду,
Железом, а не шуткой спор решается».1147
Галаксидор, однако, возразил: «С Симмием, если он сам слышал это от Сократа, я так же согласен, как и вы, Фидолай и Полимний, но то, что вы сами сказали, нетрудно опровергнуть. Подобно тому как во врачевании биение пульса служит малым знаком, много говорящим о состоянии больного, и как для кормчего крик морской птицы или прохождение бурого облачка предвещает бурный ветер и жестокое морское волнение, так для вещей души гадателя чихание или голос, вещь сама по себе ничтожная, может быть знаком чего-то важного: ведь ни в каком мастерстве не забывают о том, что малое может предзнаменовать великое и малочисленное — многое. Человек, незнакомый со смыслом письменности, видя немногие и невзрачные по форме начертания, не поверил бы, что знающий грамоту может извлечь из них сведения о великих войнах, происходивших у древних народов, об основаниях городов, о деяниях и судьбах царей, и сказал бы, что какой-то демон развертывает перед ним повествование обо всех этих делах исторического прошлого, и мы весело посмеялись бы над неразумием этого человека; смотри же, друг, как бы мы, не зная силы тех данных, которыми располагает мантика для суждений о будущем, стали неразумно выражать неудовольствие, если осведомленный в мантике человек делает из них выводы, касающиеся будущего, и при этом утверждает, что его действиями руководит не чихание и не голос, а демон. Тут я обращаюсь к тебе, дорогой Полимний. Ты удивляешься, что Сократ, более чем кто-либо из людей очеловечивший философию устранением из нее всякой напыщенной темноты, для этого своего знака избрал название не чихания и не голоса, а какого-то трагического демона. А вот я, наоборот, удивился бы, если бы такой мастер диалектики и владения словом, как Сократ, сказал, что получает знак не от демона, а от чихания; это то же самое, как если бы кто сказал, что его ранило копье, а не посредством копья метнувший это копье человек; или что тот или иной вес измерен весами, а не сделавшим взвешивание человеком посредством весов. Ведь действие принадлежит не орудию, а человеку, который пользуется орудием для этого действия. Но, как я уже предложил, послушаем Симмия, не скажет ли он что-нибудь, зная все более точно».
13. Но тут в разговор вступил Феокрит. «Сначала, — сказал он, — уделим внимание вновь пришедшим, и особенно гостю, которого привел Эпаминонд». Действительно, оглянувшись на двери, мы увидели вошедшего Эпаминонда и с ним его друзей Исменодора и Вакхилида, а также флейтиста Мелисса. За ними следовал гость благородной внешности, богато одетый, с чертами, выражавшими кротость и дружелюбие. Когда он уселся рядом с Симмием, Эпаминонд рядом со мной, остальные — где кому пришлось и установилась тишина, Симмий обратился к моему брату: «Теперь, Эпаминонд, скажи, как нам именовать гостя, кто он и откуда родом — таково ведь обычное начало знакомства». — «Имя этому мужу Феанор, — ответил Эпаминонд, — родом он кротониат и, принадлежа к тамошней философской школе, не посрамляет великого имени Пифагора. Теперь он предпринял дальнюю поездку сюда из Италии, чтобы благим делом завершить благое учение». Гость же, подхватив его речь, сказал: «Но ты, дорогой Эпаминонд, препятствуешь самому прекрасному делу. Ведь если похвально благотворить друзьям, то нет постыдного и в том, чтобы принимать помощь от друзей. Ведь каждое проявление дружелюбия, нуждаясь одинаково в принимающем его, как и в дающем, получает прекрасное завершение от них обоих, и кто его не примет, тот как бы упускает мимо цели превосходно направленный ему мяч. Но есть ли какая-либо цель, которой и достигнуть было бы так отрадно и мимо которой промахнуться так досадно, как достойный дружеского благодеяния человек? Ведь в других случаях не попавший в цель терпит ущерб по своей собственной оплошности, а в этом случае отклоняющий дружественное изъявление наносит обиду самой дружбе, не достигающей цели, к которой она стремилась. Тебе я уже рассказал о причинах, побудивших меня прибыть сюда, хочу и присутствующим сказать об этом, призывая их рассудить нас с тобой. Когда в италийских городах пифагорейские власти были свергнуты восставшими, в Метапонте килоновцы1148 подожгли помещение, где происходило собрание гетерии, и в пожаре погибли все находившиеся там, кроме Филолая1149 и Лисида, которые благодаря своей молодости и силе пробились сквозь огонь. Филолай бежал в Луканию и там встретился с друзьями, которые, сплотившись против килоновцев, одержали верх над ними; где находился Лисид, долго оставалось неизвестным, пока леонтинец Горгий, возвратившись в Сицилию из поездки в Грецию, не сообщил в семействе Аркеса, что встретился с Лисидом в Фивах. Аркес, побуждаемый дружескими чувствами, готов был немедленно отплыть за Лисидом в Грецию, но старческая немощь не позволила ему сделать это самому, и он распорядился, чтобы кто-нибудь другой привез в Италию Лисида, а если его уже не будет в живых, то хотя бы его останки. Наступившие войны и государственные перевороты воспрепятствовали друзьям исполнить это при жизни Лисида. Но когда демон Лисида с достоверностью сообщил нам о его кончине, а от осведомленных людей мы узнали, какую щедрую поддержку и вспомоществование в старости получил в вашем небогатом доме Лисид как названый отец твоих сыновей, и как он скончался, окруженный общим почитанием. И вот меня, самого молодого, послали многие старшие, обладающие богатством и желающие уделить из него тем, кто его не имеет, что и для самих дающих будет величайшим удовлетворением их дружеских чувств. Лисид же мирно покоится, погребенный вами, и для него отраднее прекрасной могилы помощь, оказываемая друзьям друзьями и близкими».
14. Во время речи гостя отец прослезился, вспоминая Лисида, а Эпаминонд, взглянув на меня со своей мягкой улыбкой, сказал: «Как же нам быть, Кафисий? Прогоним нашу нужду богатством и успокоимся?» — «Никоим образом, — ответил я, — не расправимся мы так с нашей «наставницей строгой».1150 Защити же ее — тебе принадлежит слово». — «Всегда я боялся, дорогой отец, — начал Эпаминонд, — что наш дом подвержен опасности вторжения богатства с одной-единственной стороны: внешность Кафисия требовала такой одежды, в которой он мог бы покрасоваться перед своими многочисленными поклонниками; да и для успешных занятий в гимнасии, и для атлетических состязаний важно было хорошее питание; но раз уж сам он не хочет предать нашу наследственную закалку бедностью и, как он ни молод, щеголяет умеренностью и довольствуется тем, что у нас есть, то какое же употребление нашли бы мы для богатства? Может быть, мы позолотим свое оружие и разукрасим щит пурпуром в сочетании с золотом, как это сделал афинянин Никий? И купим тебе, отец, милетский плащ, а матери окаймленную пурпуром тунику? Ведь не станем же мы растрачивать полученный дар на чревоугодие, словно принимая у себя это богатство как прихотливого гостя». — «Подальше от этого, сын мой, — сказал отец, — пусть я никогда не увижу такой перемены нашего образа жизни». — «Но ведь не будем же мы сидеть дома, охраняя свое богатство: получилось бы, что подарок не принес