нам ни пользы, ни удовольствия». — «Конечно». — «Вот недавно, — продолжал Эпаминонд, — многим показался грубым ответ, который я дал фессалийскому военачальнику Иасону, приславшему нам много золота с просьбой принять его в дар; я ответил, что он оскорбляет меня, гражданина свободного и самостоятельного государства, будучи сам сторонником единоличного правления и пытаясь подкупить меня. Твою же готовность помочь нам, милый гость, я принимаю и высоко ценю — она прекрасна и достойна философа, — но ты предлагаешь лекарство от несуществующей болезни. Если бы ты, узнав, что мы ведем войну, приплыл с воинской помощью, но застал нас уже заключившими мир, то не счел бы нужным оставить здесь эти военные средства ненуждающимся в них; так ты явился союзником против бедности в том предположении, что она нам докучает, в действительности же она с нами в ладу, как добрая соседка: нам не нужны деньги как оружие против нее, ничем нам не вредящей. Возвести же твоим соотечественникам, что они прекрасно пользуются своим богатством, но прекрасно обходятся здесь и их друзья своей бедностью. А за поддержку старости Лисида и за его погребение сам Лисид уже воздал нам должное, как многим другим, так и тем, что научил нас не тяготиться бедностью».
15. Сразу же откликнулся Феанор: «Но если и недостойно благородного человека тяготиться бедностью, то не странно ли бояться и избегать богатства?» — «Странно, — ответил Эпаминонд, — в том только случае, если кто-либо отрекается от него не вследствие здравого рассуждения, а ради видимости и из некоего чванства, или же от природной грубости». — «Но какое рассуждение, — возразил тот, — может отвратить от приобретения имущества честными и справедливыми средствами, дорогой Эпаминонд? А лучше всего скажи мне (ведь ты как-никак проявил себя в своем ответе более кротким с нами, чем с этим фессалийцем), как ты думаешь — только ли принятие денег в подарок никогда не бывает правильным, а дарение может и быть таковым, или же погрешают одинаково как дающие, так и принимающие такие подарки?» — «Никоим образом, — сказал Эпаминонд, — как и всякое дарение и приобретение может быть и предосудительным и благородным, так это я считаю справедливым и по отношению к дарению и принятию богатства». — «В таком случае, не заслуживает ли одобрения тот, кто добровольно и с радостью отдает свой долг?» Эпаминонд изъявил согласие. «Но если кто что-либо отдает, заслуживая этим похвалы, то не заслуживает ли похвалы и принимающий это? И возможно ли получение денег более справедливое, чем получение от справедливо дающего?» — «Невозможно». — «Итак, Эпаминонд, если из двух друзей один должен нечто дать, то другой должен взять это; в битве можно и уклониться от хорошо направленного удара, но в дружеском благотворении несправедливо избегать или отталкивать благородно дарящего: ведь если бедность не тягостна, то и богатство, с другой стороны, не так бесславно и предосудительно». — «Этого я не говорю, — сказал Эпаминонд, — но возможен случай, когда отклонение дара, хотя бы и предложенного в полном соответствии с требованиями чести и совести, будет почетнее и благороднее, чем его принятие. Рассудим вместе: есть много желаний, в том числе и прирожденных, связанных с удовлетворением естественных телесных потребностей, и таких, которые можно назвать пришлыми, которые, возникнув из ложных мнений, но почерпнув силу в дурном воспитании и укрепившись временем и привычкой, часто увлекают и обременяют душу более властно, чем необходимые. Но постоянным упражнением многие позволили разуму умерить даже врожденные страсти; а всю силу упражнения, дорогой друг, надо направить против пришлых и излишних желаний, искореняя их воздержанием, опирающимся на наставления разума. Ведь если противодействие разумного начала преодолевает даже голод и жажду, то гораздо легче обуздать сребролюбие и тщеславие, воздерживаясь от удовлетворения их побуждений и ставя им преграды до полного их уничтожения. Не так ли?» Гость изъявил согласие, и Эпаминонд продолжал: «Но не усматриваешь ли ты некоторое различие между упражнением и тем, для чего упражнение это предназначено? Подобно тому, как делом атлетики можно считать победу в борьбе за венок, одержанную над противником, а упражнением — телесную подготовку к этому с помощью гимнастических занятий, так и в делах доблести: одно — это ее проявление, другое — это подготовка к ней. Согласен ли ты с этим?» Гость ответил утвердительно. «Тогда скажи о воздержании от постыдных и противозаконных наслаждений, считаешь ли ты его упражнением или самим делом и следствием упражнения?» — «Делом и следствием упражнения». — «А упражнение в воздержанности не в том ли состоит, что вы, возбудив у себя гимнастическими упражнениями волчий голод, долго любуетесь роскошно убранными столами и изысканными яствами, а затем предоставляете воспользоваться этим пиршеством вашим рабам, а свои уже обузданные желания удовлетворяете обычной незатейливой едой? Ибо воздержание от доступных наслаждений служит душе упражнением для того, чтобы обходиться без недоступных». — «Совершенно верно», — подтвердил гость. «Вот так же, дорогой друг, справедливость служит защитным упражнением против корыстолюбия и сребролюбия — и состоит не в том, чтобы не вламываться по ночам к соседу, чтобы обокрасть его, и чтобы воздерживаться от грабежей, и не тот упражняется в бескорыстии, кто не продает за деньги родину и друзей (ведь в этих случаях и закон и страх препятствует такому нарушению благопристойности); но вот кто часто добровольно отстраняется от справедливых и дозволенных законом выгод, тот упражнением приучает себя оставаться всегда вдали от всякого несправедливого и противозаконного приобретательства. Ведь невозможно, чтобы остался невозмутимым среди возможных привлекательных, но предосудительных наслаждений дух, не оказавший неоднократно пренебрежение представившейся возможности вкусить дозволенное; и презреть всякое ненаказуемое дурное стяжательство нелегко тому, кто привык повиноваться наложенному извне запрету, но в ком осталось едва преодолимое внутреннее влечение ко всякого рода выгоде, воспитанное вошедшим в обыкновение использованием каждого случая невозбраняемого обогащения. А муж, обходящийся без любезной помощи друзей и без царских подарков, отказывается и от случайных даров судьбы, которые могли бы, пробуждая в нем сребролюбие, нарушить невозмутимость его духа и заставить его уклониться в сторону от справедливости: он в спокойствии пользуется своим достоянием, руководимый стремлением к добру, находя в себе самом душевное величие и прекрасное согласие со своей совестью. Мы с Кафисием, дорогой Симмий, поклонники таких людей и поэтому просим гостя позволить нам в наших недостатках учиться такой доблести».
16. Симмий, который на протяжении этой речи моего брата два или три раза одобрительно кивнул головой, сказал: «Да, великий муж Эпаминонд, и заслуга в этом принадлежит присутствующему здесь Полимнию, который дал своим сыновьям самое лучшее философское образование… Но в спорном вопросе, дорогой гость, вы сами разберитесь между собой; а будет ли нам позволено узнать, поднимешь ли ты останки Лисида из могилы для перенесения в Италию или оставишь у нас, среди добрых друзей, которые когда-нибудь лягут рядом с ним?» На это Феанор, улыбнувшись, ответил: «Я думаю, Симмий, что Лисиду хорошо здесь, и он, благодаря Эпаминонду, ни в чем не нуждается. Есть у пифагорейцев некоторые особые погребальные обряды, без совершения которых мы не считаем человека встретившим блаженную кончину. Когда мы из снов узнали о смерти Лисида (ибо есть признак, по которому можно различить, принадлежит ли являющийся во сне образ живому или мертвому), у многих возникло опасение, что Лисид на чужбине не встретил надлежащей заботы и что его прах надо перенести, чтобы на родине он получил то, что предписывает обряд. С этой целью я сюда и прибыл. Местные жители проводили меня к месту погребения, и я уже вчера вечером совершил возлияние, призывая душу Лисида низойти и возвестить, как надлежит далее действовать. На протяжении ночи я ничего не увидел, но показалось мне, что я слышу голос, который велит мне не двигать то, что движенью не подлежит, ибо тело Лисида уже нашло благочестивую дружескую заботу, а душа уже подверглась посмертному суду и послана к другому рождению и другому демону. И действительно, встретившись утром с Эпаминондом и узнав от него, как он похоронил Лисида, я убедился, что он получил от Лисида достаточное наставление, вплоть до самого таинства, и был руководим в жизни тем же демоном, что и Лисид, — если я вправе, наблюдая плавание, прийти к заключению о кормчем. Ибо бесчисленны пути человеческой жизни, но немногочисленны те, по которым людей ведут демоны». Сказав это, Феанор поглядел на Эпаминонда, как бы снова изучая черты и выражение его лица.
17. В это время пришел врач и стал сменять повязку у Симмия, а вслед за тем вошел Филлид в сопровождении Гиппосфенида. Подозвав меня, Харона и Феокрита, он отвел нас в дальний угол перистиля с видом крайнего смущения. Когда я спросил: «Уж не случилось ли что-нибудь, дорогой Филлид?», он ответил: «Со мной ничего, Кафисий, но я и предвидел слабость Гиппосфенида, и предупреждал вас о ней, прося не приобщать его к нашему делу». Мы сильно встревожились, но Гиппосфенид сказал: «Ради богов, Филлид, не говори так. Не подменяй решимость торопливостью и не опрокидывай дело города, близкое всем нам, а предоставь изгнанникам, раз уж так указано судьбой, беспрепятственно вернуться на родину». Тут Филлид воскликнул с раздражением: «Скажи мне, Гиппосфенид, сколько у нас, по-твоему, участников, посвященных в заговор?» — «Мне известно, — ответил тот, — не менее тридцати человек». — «Как же это ты единолично отменил решение такого множества людей, послав к изгнанникам, уже находившимся в пути, конного вестника с распоряжением повернуть обратно и не предпринимать ничего в этот день, тогда как сами случайные обстоятельства благоприятствовали возвращению». При этих словах Филлида мы все сильно встревожились, а Харон, устремив на Гиппосфенида суровый взгляд, воскликнул: «Что же это ты, негодный человек, сделал с нами?» — «Ничего страшного, — спокойно ответил тот, — потрудись только, снизив свой грозный голос, вникнуть в соображения своего ровесника, так же, как и ты, отмеченного сединой. Если мы решили показать согражданам отважное презрение к опасности и воодушевление, не щадящее собственной жизни, то и сегодня остается достаточн