XVII. Когда война стала неизбежной, когда и Филипп больше не мог бездействовать и афиняне, подстрекаемые Демосфеном, ожесточались все больше, для начала он призвал сограждан отправиться походом на Эвбею, порабощенную Филиппом через дружественных ему тиранов; именно он внес предложение, следуя которому афиняне переправились на остров и очистили его от македонян.604 Далее, когда македонский царь начал войну против Византия и Перинфа, Демосфен встал на их защиту, убедив народ не питать к ним вражды, забыть их провинность, связанную с Союзнической войной,605 и послать в помощь войско, благодаря которому оба города оказались спасены.606 Затем, в качестве посла разъезжая по городам и произнося пламенные речи, почти всех эллинов он вовлек в союз против Филиппа, так что, помимо гражданского ополчения, удалось навербовать пятнадцать тысяч пехотинцев и две тысячи всадников, причем деньги на жалованье этим наемникам вносились охотно и беспрекословно. Именно тогда произошел случай, о котором рассказывает Феофраст: союзники требовали установить точные размеры их взносов, на что Кробил, афинский оратор, ответил: «Пайком войну не прокормишь!» Вся Эллада, затаив дыхание, следила за тем, как разворачиваются события, и хотя к союзу примкнули уже многие народы и города — эвбейцы, ахейцы, коринфяне, мегарцы, левкадийцы и керкиряне,607 самое трудное испытание Демосфена ожидало впереди: ему предстояло привлечь к союзу фиванцев, которые населяли страну, непосредственно граничащую с Аттикой, обладали огромной боевой мощью и в военном отношении тогда не имели себе равных среди эллинов. Нелегко было изменить настроение фиванцев, которых еще недавно Филипп расположил к себе услугами, оказанными им в ходе Фокидской войны, но больше всего этому препятствовали пограничные споры, постоянно приводившие оба города к военным стычкам между собой.
XVIII. Тем не менее, когда Филипп, гордый своим успехом при Амфиссе, внезапным ударом захватил Элатею и занял Фокиду, когда афиняне настолько были растеряны и подавлены страхом, что никто из них не решался подняться на ораторское возвышение, не зная, что предложить, среди всеобщего замешательства и молчания один Демосфен выступил с предложением заручиться поддержкой фиванцев; ободрив, как он это обычно делал, народ и воодушевив его надеждой, он вместе с другими был отправлен в Фивы в качестве посла. Но и Филипп, чтобы помешать афинскому посольству, послал туда, как сообщает Марсий,608 македонян Аминта и Клеарха, фессалийца Даоха и Фрасидея. В чем состоит их польза, фиванцам самим было ясно, но у каждого из них еще свежа была память об ужасах войны, и фокейские раны еще не зажили. Однако сила Демосфенова красноречия, по словам Феопомпа, воспламенила их дух, разожгла честолюбие и затмила все прочие соображения настолько, что, забыв и страх, и осторожность, и благодарность, в порыве божественного исступления они устремились к доблести и чести. Столь неотразимое впечатление произвел на всех этот подвиг оратора, что Филипп тотчас послал вестников с просьбой о мире, и вся Эллада единодушно воспрянула, с надеждою глядя в будущее, а Демосфену повиновались, выполняя его указания, не только стратеги, но и беотархи, в Народном же собрании фиванцев тогда он главенствовал ничуть не меньше, чем в афинском, и, окруженный любовью тех и других, единолично управлял ими, ни в чем не нарушая справедливости, несмотря на свое высокое положение, но, напротив, как свидетельствует Феопомп, в высшей степени безупречно.
XIX. Но, похоже, сама роковая судьба выбрала этот миг в круговороте событий, чтобы положить конец свободе Эллады, и, противодействуя усилиям Демосфена, предвещала будущее множеством зловещих предзнаменований: ужасающие пророчества изрекала Пифия, и многие вспоминали древний Сивиллин оракул:
О, если б мог избежать я резни на брегах Термодонта,
дабы взирать на нее, как орел, из заоблачной выси!
Плач и рыдания ждут побежденных, но смерть — победивших.
Термодонт, как утверждают некоторые, — это небольшая речка у нас, близ Херонеи, и впадает она в Кефис. Мы, однако, не знаем ни одного потока, который носил бы ныне такое название, и полагаем поэтому, что Термодонтом тогда называли речку, которая сейчас именуется Гемоном: ведь она протекает возле святилища Геракла, в том месте, где эллины разбили свой лагерь, и из этого мы заключаем, что после битвы река оказалась настолько переполненной кровью и трупами, что это название получила вместо прежнего.609 Дурид, впрочем, уверяет, что Термодонт вовсе не река, а что, устанавливая палатку и копая для этого землю, кто-то обнаружил каменную статуэтку, которая, как гласила надпись на ней, изображала Термодонта, несущего на руках раненую амазонку. Но в связи с этим, говорят, вспоминали и другой оракул, гласивший:
Здесь, у брегов Термодонта, жди битвы, зловещая птица!
Много в поживу тебе человечьей достанется плоти.
XX. Так что рассудить, как обстояло дело в действительности, нелегко. Между тем Демосфен, преисполненный надежд на эллинское оружие, воодушевленный отвагой и рвением стольких мужей, смело бросающих вызов врагу, призывал не обращать внимания на оракулы и не слушать прорицаний, а Пифию даже обвинял в сговоре с Филиппом; фиванцам он указывал на Эпаминонда и афинянам на Перикла, которые считали подобные вещи лишь благовидным оправданием трусости, а руководствовались всегда только здравым смыслом. Вплоть до этого времени Демосфен держался как доблестный муж, а вот в битве никакой доблести, ничего, что соответствовало бы его речам, он не проявил, но, напротив, постыднейшим образом покинул свое место в строю и бежал, бросив оружие, даже не устыдившись, по словам Пифея, надписи на своем щите, где золотыми буквами было начертано: «В добрый час!» Ну, а Филипп, одержав победу, впал в такое буйное ликование, что прямо с попойки отправился на поле битвы, где расхаживал среди трупов, распевая начальные слова Демосфенова законопроекта, деля их на стопы и притопывая в такт ногою:
Демосфен, сын Демосфена, пеаниец, предложил.
Протрезвев, однако, и осознав всю величину угрожавшей ему опасности, Филипп ужаснулся дарованию и могуществу оратора, который вынудил его за какую-то ничтожную долю дня поставить на карту не только власть свою, но и самую жизнь. Слухи об этом достигли и персидского царя, и тот отправил сатрапам приморских областей письмо с приказом снабжать Демосфена деньгами и уделять ему из всех эллинов наибольшее внимание как человеку, который способен отвлекать македонского царя и удерживать его волнениями в Элладе. Обо всем этом стало известно позднее, благодаря Александру, который в Сардах обнаружил письма Демосфена и донесения царских полководцев, где были указаны выданные ему суммы.
XXI. А тогда, пользуясь несчастьем, постигшим эллинов, враждебные к Демосфену ораторы спешили втоптать его в грязь, обвиняя в государственных преступлениях и недобросовестном исполнении должностных обязанностей. Народ же не только освободил его от этих обвинений, но продолжал и дальше оказывать ему всевозможные почести, приглашая, как человека надежного, на высшие должности, и даже поручил ему, когда из под Херонеи доставлен был для погребения прах погибших, произнести похвальное слово этим мужам; не с малодушием и унынием переносил народ случившееся, как напыщенно повествует Феопомп, но, напротив, чествуя своего советчика, показывал, что не жалеет о принятом решении. Похвальное слово Демосфен произнес, но, страшась своей роковой судьбы и злого гения, законопроекты с тех пор вносил не от своего имени, но от имени того или иного из друзей, пока наконец не приободрился вновь в связи со смертью Филиппа. А погиб Филипп вскоре после своего успеха при Херонее, пережив его совсем ненадолго. Это, видимо, и пророчил в последнем стихе оракул:
Плач и рыдания ждут побежденных, но смерть — победивших.
XXII. О том, что скончался Филипп, Демосфена известили тайком, и, чтобы первым внушить согражданам веру в будущее, с веселым лицом он явился в Совет и сообщил, что видел сон, который предвещает афинянам великое благо, а вскоре прибыли и гонцы с вестью о смерти Филиппа. Радостную новость народ постановил немедля отпраздновать торжественными жертвоприношениями, а Павсания наградить венком. Демосфен ради такого случая появился на людях в белоснежном плаще, покрыв голову венком, хотя не прошло и семи дней после смерти его дочери, как говорит Эсхин, осыпая его за это бранью и обвиняя в ненависти к собственному ребенку, но если в скорби и причитаниях он видит признаки нежнолюбящей, благородной души, а самообладание и умение сдержанно переносить столь тяжкую утрату отвергает как что-то негодное, то этим только показывает, насколько сам он слаб и безволен. Я бы не сказал, что хорошо было со стороны афинян возлагать на себя венки и приносить жертвы по случаю смерти царя, который, одержав победу, обошелся с ними, потерпевшими поражение, столь мягко и человеколюбиво; это предосудительно, и даже более того — подло: живого осыпать почестями, даровать ему гражданство, а после того, как он погиб насильственной смертью, не скрывая радости, пинать его, мертвого, и распевать победные гимны, так, будто они сами свершили сей доблестный подвиг. А то, что Демосфен свое семейное горе, слезы и причитания оставил на долю женщин, сам же поступил так, как считал полезным для государства, я одобряю и полагаю, что настоящий муж, а тем паче государственный деятель должен всегда стремиться к общему благу, от своих личных забот и переживаний отказываясь в пользу общественных, и эту репутацию свою беречь гораздо строже, чем актеры в роли царей и тиранов, которые, как мы знаем, тоже смеются и плачут на сцене не по своему настроению, а только в тех случаях, когда этого требует действие пьесы. Наконец, если в беде человек вообще имеет право на сочувствие, если убитого горем и безутешного необходимо успокаивать р