Все были согласны, и Солон начал:
«Ты, Мнесифил, слышал сам со всеми афинянами, какого я мнения о делах государственных, но если хочешь вновь услышать, то повторю: в том государстве лучше всего правление и крепче всего народовластие, где обидчика к суду и расправе привлекает не только обиженный, но и необиженный».791
Вторым сказал Биант:
«Крепче всего народовластие там, где закона страшатся, словно тиранна».
За ним — Фалес:
«То, в котором нет ни бедных граждан, ни безмерно богатых».
Затем — Анахарсис:
«То, где лучшее воздается добродетели, худшее — пороку, а все остальное — поровну».
Пятым — Клеобул:
«Самый разумный тот народ, в котором граждане боятся больше порицания, чем закона».
Шестым — Питтак:
«То, где дурным людям нельзя править, а хорошим нельзя не править».
А Хилон, оборотясь, откликнулся:
«Лучшее государство — то, где больше слушают законы, меньше — ораторов».
И последним опять сказал свое суждение Периандр:
«Кажется мне, что все здесь хвалят такое народовластие, которое более всего подобно власти лучших граждан».
12. Когда и эта беседа завершилась, я обратился к мужам с просьбою сказать и о том, как надобно управлять домом, — ибо водительствовать царствами и государствами случается немногим, а домом и очагом его — каждому.
«Если и каждому, — рассмеялся на это Эзоп, — то уж, верно, ты не берешь в счет Анахарсиса. Дома у него нет, и бездомностью своею он гордится; а живет он в повозке так, как Солнце, говорят, в своей колеснице объезжает в одну пору одну сторону неба, а в другую пору — другую».
«Потому-то, — сказал Анахарсис, — этот бог или единственный свободный, или хотя бы самый свободный из богов: он живет по собственному закону, он всевластен и никому не подвластен, он царствует и держит бразды. А как колесница его безмерно прекрасна и величественна, этого ты, верно, и не заметил, иначе не стал бы на смех сравнивать ее с вашими. Ты же, Эзоп, как видно, считаешь домом вот эти земляные, деревянные и глиняные заслоны, — все равно как если бы ты считал улиткою только раковину, а не ту, кто в ней живет. Оттого и стал ты смеяться над Солоном, который при виде пышного убранства Крезова дворца не объявил сразу же обладателя его счастливым и блаженным, желая более увидеть то хорошее, что в нем, а не то, что вокруг него.792 Видно, ты забыл про твою собственную лисицу, которая спорила о пестроте с барсом и сказала судье, чтобы заглянул он ей внутрь — там она пестрее. Ты же смотришь на изделия каменщиков и плотников и говоришь, будто дом — это именно это, а не то, что обретается внутри, — дети, супруги, друзья, служители и все прочее, что, будучи устроено сообща, разумно и здравомысленно, даже в муравьиной куче или птичьем гнезде называлось бы хорошим и счастливым домом. Этим я Эзопу отвечаю, а Диоклу намек даю; остальные же по справедливости пусть каждый выскажет свое суждение».
Солон сказал так:
«Лучший дом, полагаю я, тот, где добро приобретается без несправедливости, сохраняется без недоверчивости и тратится без раскаяния».
Биант:
«Тот, в котором хозяин так же ведет себя по доброй воле, как вне дома — по воле законов».
Фалес:
«Тот, в котором у хозяина меньше всего дела».
Клеобул:
«Тот, в котором больше тех, кто любит хозяина, чем тех, кто боится его».
Питтак:
«Лучший дом — тот, где нет ни потребности в излишнем, ни нехватки в необходимом».
А Хилон сказал:
«Дому следует более всего походить на город, управляемый царем», — и добавил, как Ликургу кто-то посоветовал установить в государстве народовластие, а он ответил: «Сперва установи народовластие в собственном доме».
13. Когда и этой беседе настал конец, Евметида с Мелиссою удалились, Тогда Периандр выпил большую чашу за здоровье Хилона, а Хилон за здоровье Бианта; Ардал же, [видя это], встал и окликнул Эзопа так:
«Не передашь ли вашу чашу нам сюда? а то видишь, как они свой Бафиклов сосуд793 передают из рук в руки, а никого другого до него не допускают!»
«Эта чаша тоже не общая, — отозвался Эзоп, — а предназначена она с давних пор одному Солону».
«Почему же тогда Солон не пьет? — спросил Питтак, обращаясь к Мнесифилу. — Этим он ведь перечит собственным стихам:
Ныне мне милы труды рожденной на Кипре богини,794
И Диониса, и Муз: в этом веселье мужей».
«Не иначе, Питтак, — перебил Анахарсис, — это он боится тебя и твоего нелегкого закона, где сказано: «Кто совершит проступок во хмелю, с того взыскание вдвое против трезвого».
«Сам ты надругался над этим законом, — отозвался Питтак, — когда и в прошлом году в Дельфах и нынче требуешь, напившись, награды и венка».
«А почему бы мне и не требовать победных наград? — возразил Анахарсис, — ведь они обещаны были тому, кто больше выпьет, а я напился первым: ибо зачем же еще, скажите на милость, пить чистое вино,795 как не затем, чтобы напиться допьяна?»
Питтак рассмеялся, а Эзоп произнес такую басню:
«Увидел волк, как пастухи в шалаше ели овцу, подошел поближе и сказал: «А сделай это я, какой бы вы подняли шум!»
Тут заговорил Хилон:
«Хорошо Эзоп отомстил за себя: мы ему только что заткнули рот, а теперь у него на глазах сами не даем слова сказать Мнесифилу, которого спросили, почему Солон не пьет».
«Я готов сказать! — ответил Мнесифил. — Я знаю: Солон полагает, что во всяком искусстве и умении человеческом и божеском главное — не то, из чего творится, а то, что творится, и то, зачем творится и как. В самом деле, ведь, наверное, ткач, скорее, скажет, что он делает плащ или покрывало, а не скажет, что натягивает основу и пропускает уток; кузнец скажет, что он кует железо и выделывает топоры, а не станет перечислять все, что для этого надобно, как он разжигает угли или готовит известь; и уж подавно рассердится строитель, если мы объявим, что не корабль он строит и не дом, а обтесывает бревна да замешивает глину. Тем более должны разгневаться на нас Музы, если мы будем думать, будто дело их — флейта и кифара, а не воспитание нравов, а не умиротворение страстей в тех, кто слышит их музыку и пение; равным образом и Афродита печется не о плотском соитии и Дионис не о винном похмелье, но стремятся они к тому взаимовлечению, доброжелательности, обходительности и свычности, которые через это достигаются; вот об этих трудах и говорит Солон, что они божественны, к ним и объявляет он любовь свою и охоту, в старости же лет — особенную. Афродита трудами своими вершит взаимную приязнь и любовь между мужчинами и женщинами, сливая и сплавляя насаждением их тела, чтобы слить души; а Дионис, своим огненным вином умягчая и увлажняя наше сердце, полагает в нем начало приязни и сближению со многими, прежде нам не близкими и даже почти не знакомыми. Ну, а когда собираются вкупе такие мужи, каких созвал здесь Периандр, то не надобны, мне кажется, ни кувшин, ни чаша, ибо сами Музы вместо них предлагают нам беседу, как некий трезвенный кратер, в котором и услада, и забава, и польза, которым они разливают, орошают, оживляют в нас взаимную приязнь, а «черпак на чаше»796 оставляют без движения, ибо запретил это Гесиод только для тех, кто умеет пить, а не умеет разговаривать. Да и над вином, как я слышал, древние говорили заздравные слова, а пили они, по Гомерову слову, «твердою мерою каждый»,797 подобно тому, как Аянт передавал части мяса соседу своему».
Когда Мнесифил окончил свою речь, заговорил стихотворец Херсий, тот, которого Периандр недавно оправдал от обвинения и по Хилоновой просьбе вновь приблизил к себе: «Не так ли и Зевс для богов, и Агамемнон для героев «твердою мерою» изливает вино, чтобы они в застольи у хозяина пили за здравье друг друга?»
«Уж не думаешь ли ты, Херсий, — возразил на это Клеодор, — что если, по вашим словам, амвросию Зевсу приносят голубки, еле-еле с трудом минуя Блуждающие скалы,798 то и нектар у него малодоступен и необилен, так что приходится ему быть бережливым и хозяйственно мерить долю каждого?»
14. «А почему бы и не так? — сказал Херсий. — Впрочем, раз уж речь пошла о делах хозяйственных, то, может быть, недосказанное нам скажет кто-нибудь из вас? Недосказано же осталось, по-моему, о том, какова есть необходимая и достаточная мера всякому приобретению».
«Для мудрых, — сказал Клеобул, — меру эту предписывает закон; а для глупых расскажу я басню, которую дочь моя сказывала своему брату. Однажды, говорят, Луна попросила свою мать: «Сшей мне платье по моей мерке». Но та ответила: «Как же я сошью его по мерке? ведь сейчас ты полная, а скоро станешь худенькой, а потом и вовсе изогнешься в другую сторону». Вот так же, любезный Херсий, и человеку дурному и неразумному никакое приобретение не будет по мерке. Всякий час у него иные потребности из-за разных случайностей и похотей; он подобен Эзоповой собаке, которая, как говорится в басне, захотела однажды зимою, ежась и сворачиваясь клубком от холода, выстроить себе дом; но как пришло лето и можно стало спать, растянувшись во всю длину, то она рассудила, что слишком уж она велика, и дом ей вовсе не нужен, да и построить такое большое жилье будет нелегко. Разве ты не видишь, Херсий, как люди то копят крохи и живут в обрез, по-лаконски, то решают, что нет им жизни, коли не в их руках все добро всех царей и всего простонародья?»
Херсий промолчал, и тогда опять заговорил Клеодор: «Но ведь и вы, мудрецы, как нам видимо, приобретения свои не равными мерами распределяете?»