Званый ужин
О, выйти в свет, в этом что-то есть. Следует одеться настолько прилично, насколько позволяют обстоятельства, и отправиться по указанному адресу. Слуга открывает парадную. Парадную? Несколько фельетонное выражение, но я люблю выражаться в этом стиле. Я отдаю шляпу и пальто со всеми манерами, на которые способен, расчесываю и без того гладкие волосы перед зеркалом еще немного глаже, вхожу, бросаюсь к хозяйке дома, хочу поцеловать ей руку, но сразу отбрасываю эту мысль и довольствуюсь тем, что отвешиваю глубокий поклон. Глубокий получился поклон или нет, не знаю, увлеченный обходительной процессией, я почувствовал мощный порыв и начал упражняться в интонациях и обхождении, что как нельзя лучше подходило к огням и цветам. «К столу, дети», кричит хозяйка дома. Я было уже побежал, но вспомнил, что так вести себя не следует, и принудил себя к медленной, спокойной, достойной, скромной, расслабленной, терпеливой, смешной, шепчущей и приличной походке. Вышло превосходно. Стол вызвал у меня восторг. Садимся, с дамой или без. Я изучаю размещение гостей и нахожу его прекрасным. Было бы еще прекраснее, если бы такой как я мог найти недостатки в сервировке. Слава богу, я скромен и с благодарностью приступаю к еде, насаживаю на вилку, режу ножом и зачерпываю ложкой и ем. Здоровому человеку так нежно приготовленные блюда кажутся на вкус просто чудесными, а как блестят приборы, а бокалы, как они чуть не пахнут, цветы, как по-дружески они приветствуют и шепчутся. А теперь и с моей стороны раздается довольно непринужденная беседа. Меня самого удивляет, откуда только во мне берется это светское обращение, умение отправлять в рот еду и при этом умудряться разглагольствовать. Как же лица наливаются пурпуром, чем больше вносят блюд и вин. При желании можно было уже наесться досыта, но такого желания нет, и в первую очередь из соображений хорошего тона. Положено благодарить и есть дальше. За столь богато накрытыми столами отсутствие аппетита просто грех. Я вливаю все больше и больше сверкающего настроения в как будто постоянно жаждущее горло. Как это забавляет. А теперь слуга разливает из толстых бутылок пенящееся воодушевление по бокалам, широким, в которых нежная жидкость покоится и блестит, как в прекрасных морских бассейнах. Все говорят тосты, дамы и господа, я подражаю, я прирожденный подражатель. Но разве не основывается все, что принято считать в обществе тактичным и милым, на постоянном подражании? Подражатели, как правило, счастливые ребята, таков и я. Я и вправду совершенно счастлив, что могу быть воспитанным и незаметным. И тут поднимается в горле легкая шутка, язык теряет связность, смеющееся слово норовит соскользнуть в беззаботную, сладкую невоспитанность. Да здравствует, да здравствует! Как глупо! Но красота и богатство всегда самую малость глупы. Есть люди, которые могут внезапно рассмеяться во время поцелуя. Счастье это ребенок, которому «сегодня», слава богу, не надо в школу. Снова и снова наливают, и налитое будто невидимой призрачной рукой опрокидывается внутрь. Я и сам как раз, неблагородно, опрокинул стаканчик. Но серебряные крылья милых манер шелестят вокруг и призывно щиплют за щеки. С другой стороны, вина и красота дам обязывают к тихим, изящным вольностям. Извинением тому вишневый пирог, который как раз галантно сервируют. О, я так рад, я, пролетарий, самый что ни на есть. Мое лицо это настоящее, раскрасневшееся лицо едока, но разве аристократы не едят? Глупо стараться быть слишком изысканным. Удовольствие от еды и питья, возможно, обладает совершенно отдельным хорошим тоном и обращением. Хорошее самочувствие движется, по возможности, нежнее всего. Ну, это я так… Что? Еще сыр? И еще фрукты, и целое море шампанского? А теперь встают поудить сигар. Прогуливаются по комнатам. Какая светскость. В очаровательных маленьких нишах можно непринужденно и близко сесть к дамам. Ну а потом, чтобы не разучиться, гарцуют к столикам с ликерами, чтобы снова укутаться в облака наслаждений. Хозяин дома выглядит радостным. Этого достаточно, чтобы почувствовать будто осиянным солнцем. Небрежно и остроумно общаешься с женским полом. Закуриваешь все новые сигареты. Удовольствие от знакомства с новым человеком, кто-то крутит у виска, в общем, вокруг неизменный, добрый, глупый, уютный смех. Нет ничего более волнующего. Привыкнув к роскоши, с неторопливой уверенностью и с минимальной скованностью входишь в сияние и в круг людей, а про себя тихо и счастливо удивляешься, как многого добился в жизни. Позже желаешь доброй ночи, и суешь слуге в руку его в некотором отношении честно заработанные чаевые.
Фридрихштрассе
Вверху узкая полоска неба, внизу гладкая, черная, гладко отполированная судьбами мостовая. Дома с обеих сторон отважно, изящно и фантастически возвышаются в архитектурной выси. Воздух дрожит и ужасается от светской жизни. До самых крыш и еще выше парят и липнут рекламы. Большие буквы падают в глаза. И все время ходят люди. Еще никогда, с тех пор, как она существует, жизнь на этой улице не переставала жить. Здесь сердце, непрерывно дышащая грудь жизни большого города. Он глубоко вдыхает и протяжно выдыхает, как если бы сама жизнь неприятно сузилась на каждом шагу. Здесь источник, ручей, река, поток и море движений. Никогда не умирают здесь до конца движения и волнения, а если в верхнем конце улицы жизнь почти прекращается, она снова начинается в нижнем. Работа и удовольствие, пороки и благие намерения, стремление и досуг, возвышенные помыслы и низменные побуждения, любовь и ненависть, пламенные и надменные натуры, яркость и однообразие, бедность и богатство мерцают, блестят, недоумевают, мечтают, торопятся и спотыкаются друг о друга дико и почти до обморока. Ни на что не похожие путы сковывают и примиряют страсти, и бесчисленные соблазны ведут к чувственным искушениям такого рода, что отказ вместе с рукавом сюртука гладят спину удовлетворенного желания, так что ненасытность должна смотреть горящими глазами в глаза насытившегося-самим-собой. Здесь зияют пропасти, здесь царят и повелевают вплоть до открытой непристойности, которая, впрочем, не может ранить ни одного разумного человека, противоречия, которые невозможно описать. Повозки все время проезжают рядом с людскими телами, головами и руками, а на крышах и в нутре повозок сидят, тесно прижатые и прислуженные друг к другу люди, которые по каким-то причинам сидят внутри, сидят наверху, теснятся и давят и едут. Для каждой глупости здесь есть несказанно быстрые, оправдывающие, хорошие, добрые, разумные основания. Каждое чудачество здесь возвышается и освящается очевидной сложностью жизни. Каждое движение наполнено смыслом, каждый звук имеет практическую причину, и из каждой улыбки, каждого жеста, каждого слова одобрительно лучится особенная прелестная степенность и правильность. Здесь одобряют все, каждый отдельный человек вынужден давлением единого движения немедленно одобрить все, что слышит и видит. Кажется, ни у кого нет удовольствия от неодобрения, времени на отрицание и права на недовольство, здесь, и это самое примечательное, все чувствуют себя на легкий, подталкивающий вверх манер, но в то же время опрятно, обязывающе. Каждый нищий, мошенник, преступник и т. д. здесь тоже человек и должен до поры до времени, поскольку все толкает, бьется и напирает, быть терпим как часть целого. Ах, здесь родина ни на что не годного, маленького, нет, совсем маленького и может быть уже однажды обесчещенного человека, здесь царит терпимость, и кстати именно потому, что никто не хочет заниматься и возиться с нетерпимостью или несогласием. Здесь мирно прогуливаются под солнцем, как на уединенном тихом горном лугу, и элегантно прохаживаются в мерцании фонарей, как в сказке о феях, полной волшебных чудес и заклинаний. Удивительно, как непрерывен и неудержим разделенный на две части поток людей на тротуарах, подобно полноводной, мерцающей, великой реке, просто великолепно, как здесь преодолены страдания, замолчаны раны, опутаны мечты, скованы страсти, подавлены радости и приструнены желания, все всё должны принять во внимание, во внимание и еще раз в любящее и бдительное внимание. Там, где человек так близок к человеку, там понятие «близкий» обретает действительно наметанное, понятое и быстро осознанное значение, и никому и в голову не придет смеяться слишком громко, слишком яро предаваться личным потребностям или обделывать дела слишком торопливо, и все же, какая захватывающая, пленительная суета во всей этой кажущейся тесноте и разумности. Солнце светит на неисчислимые головы, дождь увлажняет землю, которая помазана одновременно комедиями и трагедиями, а по вечерам, ах, когда начинает темнеть и зажигают фонари, медленно поднимается занавес, чтобы стал виден роскошный спектакль, полный одними и теми же привычками, страстями и событиями. Сирена удовольствия начинает петь небесно-влекущие и прекрасные песни, и души разрываются от вибрирующих желаний и неудовлетворенных потребностей, и начинают разбрасывать деньги, пусть это и не знакомо скромному разуму, пусть поэтическая фантазия с трудом может это представить. Сладострастно вздымающаяся и выдыхающая телесная мечта опускается на улицу, и все бегут, бегут и бегут наудачу за этой властительной мечтой.
Берлин Вест
Здесь, кажется, каждый знает, как подобает себя вести, и это создает известную холодность, и еще кажется, что здесь каждый сам за себя и это влечет за собой то спокойствие, что так поражает здесь новичка. Бедность, кажется, вытеснена в кварталы, переходящие в поля, или же втиснута в темноту и мрак внутренних дворов, скрытых могучими телами господских домов. Кажется, что люди здесь перестали вздыхать и начали окончательно радоваться жизни и существованию. Но видимость обманчива и роскошь и элегантность всего лишь сон. Но и нищета тоже, возможно, всего лишь плод воображения. Что касается элегантности западного Берлина, она кажется превосходно живой и в то же время несколько подпорченной невозможностью спокойно развернуться. Все здесь, впрочем, находится в продолжающемся развертывании и изменении. Мужчины ведут себя настолько же скромно, насколько и не по-рыцарски, и можно быть просто счастливым, рыцарство в трех из четырех случаев было бы просто неподобающим. Галантность это нечто беспримерно глупое и нескромное. Поэтому здесь так мало по-настоящему прочувствованных сцен, а если где и затевается какое-нибудь приключение со вкусом, этого никто не замечает, но все-таки это очень изысканно. Мир господ сегодня это мир сделок, а у того, кто должен зарабатывать деньги, мало или вовсе нет времени вести себя вызывающе прекрасно. Отсюда и известный несколько грубый, отталкивающий тон. Вообще, на западе есть много забавного; пустяки так милы и очаровательны, насколько только можно представить. Там есть дама из низов, могущественная женщина, наивная, как маленький ребенок. Лично я ценю ее очень высоко, она роскошна и в то же время такая чудная. Там есть «малышка с Курфюрстендамм». Она похожа на серну, и в ней так много славного и милого. Там есть старец. В мире осталось лишь немного особей этого калибра, что знают толк в жизни. Этот вид объявлен вымирающим, и мне кажется, это очень печально. Недавно я видел одного такого господина, он показался мне явлением из прошлых времен. Но тут перед нами снова предстает нечто иное, разбогатевший провинциал. Он еще не отвык таращить глаза, будто поражается себе самому и счастью, в котором сидит. Он ведет себя слишком уж церемонно, словно боится обнаружить, откуда родом. Тут у нас снова очень, очень грозная милостивая государыня времен Бисмарка. Я поклонник строгих лиц и проникнувших все существо человека хороших м