анер. Меня вообще трогает все старое, как в архитектуре, так и в людях; но это не значит, что мне не доставляет наслаждения свежее, новое и молодое; а здесь как раз молодо, и запад кажется мне здоровым. Вытесняет ли порция здоровья известную порцию красоты? Отнюдь. Живое это и есть прекрасное. Ну да, возможно, я немного лукавлю, подлизываюсь и льщу; как, например, следующим предложением: здешние женщины прекрасны и привлекательны! Сады содержатся в чистоте, архитектура, возможно, немного грубая, но меня это не заботит. Сегодня каждый убежден, что мы дилетанты во всем великом, стильном и монументальном, и возможно потому, что в нас слишком много желания обладать или создавать стиль, величие и монументальность. Желания это дурная вещь. Наша эпоха это определенно эпоха чувствительности и честности, и это все-таки очень мило с нашей стороны. У нас есть попечительские заведения, больницы, ясли, и я охотно воображаю, что в этом что-то есть. К чему желать? Думаешь об ужасах войн старого Фритца и его дворце Сан-Сусси. В нас мало противоречий; это доказывает, что мы тоскуем по чистой совести. Но я что-то отошел от темы. Позволительно ли это? Есть так называемый старый запад, новый запад (вокруг церкви Поминовения) и совсем новый запад. Средний, пожалуй, самый приятный. Совершенно определенно, самую высокую и отборную элегантность можно встретить на Таунтциенштрасе; Курфюрстендамм привлекателен деревьями и колясками. Я с большим сожалением смотрю на конец моего сочинения, в фатальной уверенности, что многого, что я обязательно хотел сказать, я так и не сказал.
Полет на воздушном шаре
Три человека: капитан, один господин и девушка, забираются в корзину, удерживающие канаты отвязывают, и странный дом медленно взлетает ввысь, как будто еще о чем-то вспоминает; Хорошего полета! — кричат снизу собравшиеся, махая вслед шляпами и носовыми платками. Сейчас лето, десять часов вечера. Капитан вытаскивает из кармана карту и просит господина заняться ее изучением. Можно смотреть и сравнивать, еще светло и все видно. На всем лежит золотистый свет. Прекрасная лунная ночь будто взяла роскошный воздушный шар в невидимые руки, мягко и тихо летит его круглое тело ввысь, а легкие ветры незаметно относят его к северу. Изучающий карту господин время от времени сбрасывает под руководством капитана полные ладони балласта в глубину за бортом. В корзине находятся пять полных мешков с песком, и с ними нужно обходиться экономно. Как прекрасна круглая, простая, темная глубина. Милый, многозначительный лунный свет серебрит реки. Внизу можно увидеть дома, маленькие, как невинные игрушки. Леса будто поют темные, древние песни, но пение напоминает скорее благородную, молчаливую науку. Вид земли подобен чертам лица спящего большого мужчины, по крайней мере, так кажется девушке, ее рука вяло свисает через край корзины. По ее прихоти голова кавалера покрыта рыцарской шляпой с перьями, в остальном он одет на современный манер. Как тиха земля. Все видно очень ясно, людей в деревенских проулках, башни церквей, слугу, как он, утомленный длинным трудовым днем, тяжело шагает через двор, призрачный, со свистом проносящийся мимо поезд, ослепительно-белую длинную сельскую дорогу. Известные и неизвестные человеческие страдания, кажется, с журчанием поднимаются снизу. Одиночество потерянных мест обладает особенным тоном, и кажется, что понимаешь это особенное, это непонятное, даже видишь его. Чудесно ослепляет этих трех людей роскошно окрашенное и освещенное течение Эльбы. Ночной поток исторгает у девушки тихий возглас тоски. О чем она думает? Она вынимает из букета, который взяла с собой, прекрасную темную розу и бросает в сверкающую воду. Как грустно блестят ее глаза. Девушка будто бросила вниз мучительную борьбу за существование, навсегда. Это большая боль, проститься с мукой. И как беззвучен мир. Вдалеке блестят огни большого поселения, капитан со знанием дела называет город по имени. Прекрасная, манящая глубина! Позади остались бесчисленные леса и поля, теперь полночь. Где-то на прочной земле крадется подкарауливающий добычу вор, совершается взлом, и все эти люди в кроватях, этот великий сон, которым спят миллионы. Вся земля сейчас видит сны, и целый народ отдыхает от трудов. Девушка улыбается. И как уютно, будто сидишь в родной комнате, рядом с матерью, тетей, сестрой, братом, или у возлюбленного, под мирной лампой и читаешь прекрасную, но немного однообразную, длинную-предлинную историю. Девушке хочется спать, она немного утомилась рассматривать. Оба стоящие в корзине мужчины молча, но пристально смотрят в ночь. Странные белые, словно дочиста вычищенные равнины сменяются садами и зарослями. Смотришь вниз на места, по которым никогда не ступала ничья нога, потому что в известных, да и вообще в большинстве мест не найдешь ничего для себя. Как велика и как загадочна земля! — думает господин в шляпе с перьями. Да, здесь наверху, если посмотреть вниз, родина становится хотя бы отчасти понятной. Здесь ощущаешь, насколько она еще не исследована и сильна. Когда начинает светать, позади остаются две провинции. Внизу в поселениях просыпается человеческая жизнь. Как называется это место? — кричит вниз капитан. Звонкий мальчишеский голос отвечает. И снова эти три человека смотрят; девушка проснулась. Проявляются цвета, и вещи становятся отчетливее. Видны озера в графических очертаниях, чудесно скрытые среди лесов, заметны руины старых крепостей, возвышающихся меж старой листвы; почти незаметно вздымаются холмы, видно, как белым подрагивают на воде лебеди, и звуки человеческой жизни становятся приятно громче, шар летит все дальше, и наконец показывается великолепное солнце, и, влекомый к гордому светилу, шар взмывает в волшебную, головокружительную высоту. Девушка издает вопль ужаса. Мужчины смеются.
По рассказу Вальзера другу и попечителю Карлу Зеелигу (Carl Seelig, 1894–1962), на поездку на воздушном шаре его пригласил Пауль Кассирер (Paul Cassirer, 1871–1926), берлинский торговец искусством и издатель, она началась вечером в Биттерфельде и закончилась на другой день неподалеку от побережья Балтийского моря в Кёнигсберге. Предположительно, шаром мог также управлять Альфред Кассирер (Alfred Cassirer, 1875–1932), брат Пауля, у которого тогда еще не было прав. Впечатлительной девушкой могла быть актриса Райнхардта Тилла Дюрьё (Tilla Durieux, 1880–1971), вторая жена Кассирера старшего. Первым мужем Дюрьё был художник Ойген Шпиро (1874–1972), дядя Бальтюса.
Тиргартен
Из Тиргартена раздается полковая музыка. Идешь эдак не спеша. Разве сегодня не воскресенье? Как тепло. Каждый как будто удивлен, что сейчас, как по волшебству, так легко, так светло, так тепло. Тепло само по себе дает цвет. Окружающий мир подобен улыбке, и на душе становится совсем женственно. С каким удовольствием я хотел бы нести на руках ребенка и изображать из себя обеспокоенную гувернантку. Как нежно звучит начинающаяся, опьяняющая сердце весна. Я мог бы, воображаю я, даже быть матерью. Кажется, весной мужчины и мужские поступки становятся такими излишними, такими глупыми. Только бы не совершить поступка. Прислушаться, остановиться, стоять на месте. Позволить малому растрогать тебя. Смотреть в блаженно-сладкую младенческую зелень. Ах, как же прекрасны сейчас Берлин и Тиргартен. Кишмя кишат люди. Люди это сильные, подвижные пятна в нежном, потерянном солнечном сиянии. Вверху светло-синее небо, которое, как сон, касается зелени внизу. Люди прогуливаются легко и непринужденно, будто боятся скатится до маршей и дурных манер. Наверное, есть люди, которые никогда не думают или не решаются сесть в воскресенье на лавку в Тиргартене. Какого же очаровательного удовольствия лишают себя они. Лично я нахожу воскресную публику в очевидном простодушном воскресном настроении куда важнее, чем путешествия в Каир или на Ривьеру. Твердое становится приятным, застывшее милым и все линии и заурядности чудесным образом переходят друг в друга. Невыразимо нежна такая всеобщая прогулка. Гуляющие теряются то поодиночке, то в прелестных тесных группах или кучах между деревьями, которые высоко-прозрачны и голы, и между кустарниками, островками юной сладкой зелени. В мягком воздухе все дрожит и трепещет от почек, которые, кажется, поют, танцуют и парят. Весь вид Тиргартена как пейзаж, затем как сон, затем как долгий сладкий поцелуй. Повсюду легкие, понятные соблазны к долгому разглядыванию. На одной скамье у судоходного канала сидят две няни в белоснежных импозантных головных уборах, белых фартуках и алых юбках. Когда идешь, всем доволен; когда сидишь, то абсолютно спокоен и невозмутимо смотришь в глаза прохожих. Дети, собаки на поводках, солдаты под руку с барышнями, прекрасные женщины, кокетливые дамы, одиноко стоящие, шагающие и идущие мужчины, целые семьи, застенчивые влюбленные парочки. Развеваются вуали, зеленые и синие и желтые. Темные и светлые платья сменяют друг друга. Мужчины чаще всего одеты в неизбежные сухие средней высоты чопорные шарообразные шляпы на головах-конусах. Хочется смеяться и в то же время быть серьезным. Все в одно и то же время весело и свято, и при этом надо быть очень серьезным, как все. Все выказывают одну и ту же подобающую легкую серьезность. Таково и само небо, у него такое лицо, будто оно говорит: Как мне чудесно! Между деревьями проскальзывают, как дружелюбные привидения, подобные ветру тени, над светлыми белыми дорожками, куда? Никто не знает. Их едва видно, такие они нежные. Художники обращают наше внимание на подобные деликатности. На некотором приятном отдалении, как по мягкой зеленой ткани, катятся красноколесные дрожки, как вьется красная лента в нежных женских волосах. Все дышит женственностью, все светлое и мягкое, все так широко, так прозрачно, так кругло, во все стороны поворачивается воскресная голова, чтобы полностью насладится воскресным миром. В общем-то, все это благодаря людям. Без людей было бы не видно, не заметно, нельзя было бы ощутить красоты Тиргартена. Какова публика? Ну, смешанная, все вперемешку, элегантное и простое, гордое и смиренное, радостное и озабоченное. Лично я своей персоной вношу вклад в эту яркость и разнородность. Я довольно разнородный. Но где же мечта? Давайте немного понаблюдаем за ней. На изогнутом мосту много людей. И вот стоишь там, слегка и с хорошими манерами облокотившись на перила и смотришь вниз на нежно-синюю колыхающуюся теплую воду, где кружатся лодки и ялики, занятые людьми и украшенные флажками, тихо, будто их тянут добрые предчувствия. Корабли и гондолы сияют на солнце. Тут из света выламывается кусок зеленого бархата, это блуза. Утки с разноцветными головами покачиваются на водной ряби и дрожи, она иногда мерцает, как бронза или эмаль. Удивительно, насколько узко и мало водное пространство и насколько плотно покрыто оно скользящими яликами и шляпами радостных цветов. Везде, куда ни посмотришь, сверкает и выглядывает из-за кустов дамская шляпка, доставляя глазу красные, синие и другие наслаждения. Как все просто. Куда отправиться теперь? В кофейню? Разве это не по-варварски? Ну да, так делают. Чего только ни делают! Как прекрасно делать то же, что и другой. Как же он прекрасен, Тиргартен. Какой житель Берлина не любит его?