У тех кто здоров, краснощек и крепок, у таких всегда должен быть кто-то для игр, развлечения и причинения боли. Тут уж милые дети дают превосходный пример. Как приятно, а какой звучный смех, божественно! Святой смех! Боги Олимпа тоже ведь служащие. Они так же скучают, возможно, время от времени довольно сильно, и тоже радуются бесплатным представлениям и спектаклям и благодарны. Конечно, хваленое жилище богов тоже всего лишь контора, совсем как наша, а боги и богини пишут и считают и ведут переписку за узкими рядами пюпитров, прикованные, мы с ужасом узнаем в них себя, к пустым пожизненным должностям.
Каждая вещь на земле обладает тривиальными двумя сторонами, теневой мрачной и веселой светлой. Кому на стол в день зарплаты попадает только кислый каждодневный хлеб, тот, наверное, чувствует себя обязанным регулярно становиться машиной на договорной основе. Кроме шуток: это первая и последняя задача. Гермер плохая машина, он не владеет эмоциями, шумит, ворчит, свистит, отмахивается, скрипит зубами, делает широкие жесты, входит, как король бретеров, которые изображают высший свет, он болен. Есть болезни, которые подходят к службе. Но болезнь Гермера, очевидно, личный и убежденный враг его энергозатратной должности. Разве так можно? Кто занимает пост, должен отбросить все, неподобающее должности. Но наш герой одной рукой отмахивается от поста. Это глупо, невозможно. Никто не может отмахнуться от бытия. Гермер снова говорит: «Прочь! Оставьте меня в покое!» Да-да, такая вот машина с дефектом.
Коллега должен и мыслить коллегиально. Принцип коллегиальности довольно властный и хорошо обоснованный. Так было и так и будет. Голодающему бродяге не нужно ни о чем думать, но зато он и голодает. А у Гермера каждый день есть еда, питье, кровать, жилье, прогулки и сигары, все эти с неба упавшие на голову вещи, настоящая скатерть-самобранка от повелевающих светом коллег. Позволяется ли ему пренебрегать этим? Может ли он показать язык господину бухгалтеру, обозвать корреспондентов обезьянами? Разумеется, нет, и все же он это сделал, не он сам, эти грехи совершила его болезнь, таким образом, болезнь Гермера — заклятый враг коллегиальности. Майер фом Ланд, этот знает, как хорошо в деревне, он уже не раз высказывал идею, что Гермеру было бы лучше в деревне. Коллега Хельблинг, судя по всему для развлечения, разнес эту идею по всему бюро: «Было бы лучше отправить этого Гермера в деревню». Шеф Хаслер, всегда такой осторожный, кладет этому распространению хорошей литературы в широких народных кругах быстрый, хмурящийся конец: «Занялись бы вы, Хельблинг, делом».
Но идею с деревней уже не вытравишь. Бинц, бухгалтер, развивает ее: «Там бы ему было чертовски хорошо. Деревенский воздух вернул бы ему здоровье. А здесь он только день ото дня глупеет. Скоро будет стыдно даже смотреть. Скоро он будет вызывать отвращение. А в деревне у него будет много солнца и какое-нибудь легкое занятие. Он мог бы там полдня лежать в траве под деревом и говорить: „Прочь от меня!“ Комары и мухи не обидятся. Скоро же будет просто стыдно. Над Хельблингом следует провести небольшой процесс. Если бы я был шефом, я бы здесь быстро навел порядок». Если бы я был шефом! Господин Бинц в квадрате хотел бы стать шефом всего отдела. По его носатому мнению, с дисциплиной и достоинством в бухгалтерии дела обстоят неважно. Зажатый между толстыми фолиантами, он мечтает о стальных реформах и о себе в качестве сурового их исполнителя. Да-да, ох уж эти подчиненные.
О предполагаемых и мнимых причинах духовного одичания Гермера говорят тут и там, но беззлобно. Должность виновата. Должность у него изнуряющая. Гермеру давно пора оставить должность. Любой бы на такой должности свихнулся. А потом шепчутся, Рюгг виноват, господин Рюгг, заместитель шефа. Это он холодным расчетом довел Гермера до безумия. Вина на Рюгге и ни на ком ином. Это самый что ни на есть прожженный интриган. Работать рядом с этим сатаной сущее мучение. Во-первых, этот дьявольский портфель, во-вторых, Рюгг, сущий дьявол. Гермеру стоит посочувствовать. Почему он позволяет так с собой обращаться? В любом случае, ему следует оставить должность. Хельблинг услужливо принимает на себя обязанность расписать всему бюро мучения Гермера, И делает он это намеренно самыми мрачными и отнимающими как можно больше времени красками. Он насмерть закрашивает время. Но шеф Хаслер, как всегда невосприимчивый к искусству, разрушает всю фреску.
«Господин Гермер, вам следует работать точнее», — замечает Рюгг, старый, тихий, в очках, тощий, монотонный, серый, с бородой, бледный господинчик тоскливым, пронзительным голосом. «Господин Рюгг, оставьте меня в покое. Понятно? Прочь!» — отвечает Гермер. Это уже не похоже на речь подчиненного, еще меньше похоже это на слова хлеба насущного, и еще меньше на слова человека, который боится, что его снимут с должности. Но что поделаешь, если слова вырвались. О, как Рюгг ненавидит Гермера, но еще ужаснее то, как ненавидит Рюгга Гермер, а самое ужасное то, как они оба до смерти ненавидят друг друга. И все же они должны работать вместе, в связке, как спаянные детали гудящей машины. Деятельность одного ничего не стоит без услужливой деятельности другого. Ошибется один, а пострадают от этого трое, а Гермер все время ошибается, но он крепко и твердо верит, что работает плохо только потому, что ему мешает злость Рюгга. Рюгг, напротив, изящный, со вкусом человек, он никогда не принимает участия в «представлениях», а с Гермером обращается как с совершенно нормальным, и как раз это и очаровывает больного: «Прочь!» Говорит ли Хебель А Хебелю В подобные слова? Да-да, вот такая деталь машины.
Годами Хебель А и Хеббель В вместе вращают колесо работы. Среди «Вам следует работать лучше!» и «Подите от меня прочь!» Среди тайно пожирающей их злобы. Рюгг всегда смотрел на Гермера косо поверх очков. Возможно, эти взгляды и послужили причиной горячности Гермера. Кто может сказать, что тревожит чью-то душу. Оставим лучше своевременное решение этого вопроса господам ученым. У них и патент есть. Когда в зале царит такая прилежная, старательная тишина, кто-то вдруг засвистит, и кто же это? Гермер. Еще он может вдруг громко засмеяться. И все время отмахивается от чего-то в воздухе ужасно большой ладонью. Бедный Гермер.
Да-да, жизнь тяжела, Хельблинг даже знает про это песню. Говорят, заунывные песни самые волнующие. Гермер женат, у него двое детей, девочки, они только пошли в школу. Каждые шесть-восемь недель госпожа Гермер навещает директора банка, чтобы слезно попросить этого высокочтимого господина сделать все необходимое, чтобы ее мужа по возможности щадили и оставили в покое. Коллегам объясняют, что от представлений лучше отказаться. «Было бы лучше отправить его в деревню», — считает Майер фом Ланд.
Действие этого и следующего текстов происходит в одной и той же конторе. Также см. Ein Vormittag (Geschichten) и Helblings Geschichte (Kleine Dichtungen). Большинство фамилий в тексте говорящие: Зеин — горный пастух, Хельблинг — полпфеннига, Шюрх — извозчик, Майер — приказчик, Бинц — коротышка, Вундерли — простак, ротозей, Штадтхаус — городской дом и т. д.
Малыш
Он банковский служащий и молодой парень, коллеги называют его «малыш», прозвище, которое он выносит с кажущимся безразличием. Вокруг его фигуры парит какая-то ничтожность, и собственно говоря, это лишь образ, а не фигура, лишь человеческое нечто, но не облик. Он ведет себя немного по-деревенски, он и правда из деревни, его отец разносит письма. Так или иначе, в нем должно быть что-то конторское, да, может и так, но оно так слабо выражено, как гримасы на героях плохо написанного романа, или как улыбка мошенника, которые улыбаются не губами, а мочками ушей. Кроме того, нашего статиста зовут Глаузер, а по имени Фритц. Он берет уроки фехтования, «каков задира». Вследствие этого телосложение у него отличное, осанка вышколила то, чему сама обязана существованием, тело, а маленькое, хорошее тело Глаузера спокойно и преданно позволяет недовольной духовной выдержке командовать собой. По осанке заметно что-то, а тело может вызвать усмешку, а в Глаузере так и хочется найти недостатки.
Так, к примеру, говорят, что он карьерист, что, конечно, не лишено оснований, но его карьеризм тонкий и осознанный, он вполне соответствует «урокам фехтования». Он стремится понравиться господину начальнику отделения и господам руководителям. Вовсе не плохая идея, но в глазах коллеги Зенна, «исполнительного вассала», это подло. Глаузер даже выносит кисловатое дыхание господина Хаслера, когда тот неожиданно оказывается у него за спиной, с отвагой, даже с любовью, он говорит себе: «Хорошие манеры не позволяют ничего противопоставить этой дыхательной гимнастике. Более приятный аромат был бы куда лучше. Но если уж у начальников такое дыхание, придется потерпеть».
Он умен, у него есть характер, он не ведает глупостей. Он презирает коллегу Хельблинга, но осторожно, а коллегу Таннера считает милым парнем, правда беспринципным. Хельблинг не желает работать, Таннер ни к чему не стремится, но Глаузер работает над личным развитием, он чувствует призвание достичь вершин, он делает карьеру духа.
Еще он копит, обедает на сорок или тридцать раппенов, трата, которая приносит ему удовольствие, ибо вписывается в его планы. Курить он себе не позволяет, хотя и любит, зато носит перчатки и солидную трость с серебряным набалдашником. Это роскошь, но во-первых, заплатить за нее надо было лишь однажды, а во-вторых, человек, который к чему-то стремится, охотно дает понять, что он просто не может пренебрегать собой.
«Я из деревни, — часто думает Глаузер, — а из этого обстоятельства вытекает обязанность показать городским, на что способна твердая воля». Он посещает читальни, он в высшей степени испытывает тягу к знаниям и умеет использовать преимущества, которые предлагает город. Он говорит себе: «Городские! Да они мечтают о природе. Они пренебрегают библиотеками. Хорошо же, их достижениями воспользуются сыновья земли».